Двор становится медиатором особого рода, соединяющим между собой квартиры и дома.
Сам акт слушания становится для жильцов дома специальным социальным действием в рамках различных социальных практик. Акустические миры двора то возникают в качестве побочных эффектов (там, где посажены плодовые деревья, слышен шелест листвы, а детская площадка для игр неизбежно станет очагом интенсивного многоголосья), то создаются целенаправленно, как это бывает, когда жильцы выносят во двор магнитолу, то обнаруживаются где-то между допущением и надеждой – например, на то, что с вездесущими воробьями в новый скворечник прилетит и несколько певчих пернатых. Иногда в придании домашнего уюта и благозвучия двору жильцы проявляют изобретательность: по их задумке, вывешенные за окно китайские колокольчики, колеблемые ветром, дополняют его шум своим мелодичным звоном. Ранним утром этот перезвон можно слышать отчетливо, и спешащие на работу жильцы близлежащих подъездов стараются пройти рядом.
В условиях, содействующих тому, чтобы “шум и звуки двора слышали все обитатели дворовой части дома”[143], жители сталкиваются с неизбежной аудиальной коммунальностью. Иногда это происходит поверх желаний и протестов: “Один вот здесь практиковал на верхнем этаже… в этом нет необходимости, во двор выставлять, достаточно ему здесь в комнату себе включить колонки, это ему самому уже будет по голове” (Инф. 2); становится причиной дискомфорта: “В общежитии там в какой-то из комнат открыто окно… рыдает, орет, просто захлебывается ребенок… я у себя в комнате не могу нормально находиться”, порождая не то сопротивление, не то вмешательство (“ну я пошла через двор в это общежитие” – Инф. 2).
Жильцы дома не остаются равнодушными к аудиальному наполнению двора, порой относясь к нему аффективно: “Ребята играют… и из-за этих звуков прям вот чувствуется, что двор живет” (Инф. 2). Мир дворовых звуков наделяется смыслами и значениями, жители устанавливают тождественность между профилем двора и характером его аудиальности. Так, отдельный звуковой раздражитель может опознаваться в качестве индикатора общей запущенности: “Двор, конечно, запущен ‹…› какой двор – такие и звуки… ну вот вспомни качели эти старые скрипучие” (Инф. 2) – а удивительная бесшумность пункта милиции приводится в подтверждение законопослушности местного контингента. Неясное происхождение звука может становиться предметом домыслов: в нашем случае загадочные ночные выстрелы приписывались то военной части, расположенной неподалеку, то выясняющим отношения криминальным элементам. В рассказах о звуках, наполняющих двор, есть место оценке и пристрастности невольных слушателей: “Там есть в какой-то комнате девушка, у нее совершенно нет слуха, но она упорно поет караоке… ну как завоет, как завоет на весь двор!” (Инф. 2).
Прозрачное звуковое пространство двора становится не только областью неизбежного и напряженного “слышания”, но и особо внимательного и чуткого вслушивания. Родители устанавливают опосредованный контроль за детьми, играющими во дворе, посредством мониторинга доносящихся со двора звуков: “Я своего сразу, у меня когда балкон открытый, я своего определю, когда он орет и как он орет: просто он орет там в игре или он орет – ему больно, он упал” (Инф. 2), обнаруживая особое слуховое чутье: “И вдруг звук какой-то такой «бух», знаешь, так «шлеп!», и такой вот, знаешь, как кряк – и я в этом кряке узнала своего сына” (Инф. 2).
Двор то по случаю, то намеренно используется как удобный канал коммуникации – как сугубо звуковой, так и производной от нее. Местные энтузиасты устраивают здесь дискотеки, а меломаны демонстрируют возможности стереосистем или проводят сеансы (мнимого) музыкального воспитания, как герой следующей истории: “Так вот, однажды, когда они особенно достали меня своими криками и безладной игрой на расстроенной гитаре, я сам вышел во двор и сказал ‹…›: “Ребята, ‹…› хотите, я вам нормальную человеческую музыку послушать поставлю?!” ‹…› Я открыл настежь окно, выставил наружу две мощные акустические колонки и вставил в лоток CD-Rom-a мощные записи бессмертной группы Scorpions. Подростки притихли, а затем… тихо прибалдели от этой чудесной музыки!”[144]
“Дворовые” зачастую лишь рады тому, что двор не молчит: они с удовольствием внимают профессиональному музицированию: “Так это красиво – эти звуки рояля во дворе” (Инф. 1) – время от времени не только смотрят, но и слушают спортивные соревнования: “Вот иногда я выйду на балкон и вот болею, интересно, и они ж там кричат, прям «А!», и оно прям заряжает такой энергетикой” (Инф. 2).
Попадание в поле всеобщего слуха – не только цель и следствие, но и риск, особенно на удалении от улицы. В районе уже знакомой нам спортплощадки привлекает внимание каждый стук каблуков, а затишье в жаркий полдень периодически нарушается звонком чьего-то стоящего на подоконнике телефона и обеспокоенным “Алло!”. Если окна неосторожно забывают закрыть, то последующее содержание телефонного разговора становится достоянием невольных слушателей.
Двор подчас становится местом для нескольких параллельно происходящих действий, и тогда его разномастные “оркестранты” зачастую порождают звук несогласованно, перебивая друг друга и создавая общую звуковую нестройность.
Важный вклад в производство полифоничного дворового саундскейпа местные жители делают посредством собственных голосов. Двор наполняется многоадресными материнскими призывами “Домой!”, а вместе с ними – детскими именами: “Сначала «Леша!» кричала, а теперь «Артем!»” (Инф. 2) – и безымянными репликами в адрес мам, пап и бабушек с дедушками, детским же беззаботным смехом или плачем из-за расшибленной коленки, а также “щебетом” самых маленьких в песочнице, командными перекличками, криками “Гол!”, а время от времени – ночными хохотом и бранью.
Территория двора – арена, стадион, расчерченный мелом для классиков асфальт, клуб под открытым небом – становится источником целого множества звуковых свидетельств игровой активности. Аудиальное измерение приобретает веселье детей, теребящих велосипедный клаксон, тарахтящих пустыми консервными банками, сходящихся в азарте “войнушки” импровизированными щелкающими клинками[145], “лупящих по мячу так, что гвозди из забора вылетали”[146], или же организующих граничащие с хулиганством развлечения: “Разогревать аэрозольные баллоны с целью их разрушения ‹…› что сопровождалось громким хлопком”[147]. Взрослые на досуге шумят не так разнообразно: в основном кидая на стол звенящую мелочь и кости или предаваясь вредным привычкам: “Они ж не просто выпивают, они орут, они матерятся… и музыка у них из машины… бумкающая” (Инф. 2).
Звук во дворе производят не только отдыхая, но и вынужденно (набирая комбинации цифр на дисплее домофона, чтобы попасть в подъезд) или “по делу”: при починке машины, выбивании пыли, подпиливании деревьев. Даже приготовление пищи приобретает аудиальную форму. Например, из кухонных окон одной из квартир (где предположительно обитает семья гурманов) с завидным постоянством раздается жужжание миксера, разнообразные постукивания (венчика для взбивания – об миску, ножа о деревянную доску), иногда – удары молотка по орехам, а из-за близости к окну газовой плиты “слышно даже шкворчание еды на сковороде” (Инф. 3).
Локальный звуковой арсенал не исчерпывается тональностями, вызванными человеческой деятельностью: помимо людей конструкторами дворового саундскейпа выступают явления природы (раскачивающий сухие стволы ветер или барабанящий по крышам и навесам дождь), животные – “коты, такие выдают, бывает, рулады” (Инф. 2), поздним вечером – летучие мыши, а чаще всего – птицы: “стрижи нас радуют, хоть они и пищат, но это приятный звук все же” (Инф. 1), “воробьи выводят там птенцов, вот эти желторотики, начинается у них утро, они пищат” (Инф. 2), “синички, вот сейчас солнышко начнется они “ти-ти-ти-ти” (Инф. 1), “голуби, гуль-гуль-гуль-гуль” (Инф. 1).
Несмотря на такую мозаичность и рандомность, звуковым сюжетам двора присуща если не упорядоченность, то некоторая цикличность. Наблюдать ее можно при самом разном хронологическом приближении: в масштабах суток – “Утренние звоны колокольчиков – то с села приехали частники с молоком”[148], дней недели – “суббота-воскресенье, приходят ребята с утра и начинают мячом «бах-бах» (Инф. 2), сезонов – “ласточки… вот первого августа, каждый год выхожу на балкон – их нет. Они улетают… и затихает” (Инф. 2), календаря праздников – “Ой, мама дорогая, тут до 2 часов ночи, тут не только на Новый год, тут с вечера 31-го декабря начинают взрывать [петарды]” (Инф. 2), а иногда – в связи с малопредсказуемым поведением погоды (“У нас тихо… когда снег” – Инф. 2). Закономерные аранжировки и фоны не всегда воспринимаются безболезненно: “Особенно, блин, классно слушать это в субботу часов примерно в семь утра в течение получаса [о молочнике]”, “Когда учились в школе во вторую смену, ненавидели эту тетку с колокольчиком и сопрано ‹…› Поспать подольше не удавалось”, в то время как отступления от них сопровождаются недоумением: “Я ещё удивляюсь, говорю: что́ это коты разорались, не весна вроде?” (Инф. 2).
Звуки двора становятся одним из элементов городской повседневности. В то же время, выделяясь на уровнях архитектуры и практик обживания, придомовые пространства обладают особой аудиальной темпоральностью, более или менее автономной относительно “ритмов и каденций городских улиц”[149]. Если звуковая атмосфера заводов или дорожных артерий в большей степени подвержена влиянию производственных распорядков и расписаний фабричных гудков, шума пробок, прибывающих поездов, то пик дворовой шумовой активности приходится на вечернее “свободное время”, значительную часть которого жители жаркого южного города традиционно проводят на открытом воздухе. Уличные и дворовые ритмы смешиваются, накладываются друг на друга. Так, из-за близости светофора звуки детской площадки то поглощаются волной шума трогающихся с места авто, то отчетливо проступают, когда горит