Миксы — страница 18 из 39

– Иди, – сказала Лера. – Ну?

Валерик не мог заставить себя выйти, он боялся за Даньку. Ещё вчера он, наверное, вышел бы – но не теперь, когда у ребёнка было настоящее имя. Потому что имя "Валера", казалось, исчерпало свои возможности, порвалось как короткая плёнка, которую пытались натянуть на большой парник.

– Иди! – Лера злилась. – Думаешь, буду кормить при тебе?

Голодный Даня плакал, чувствуя близкое молоко.

Валерик вышел в большую комнату, прикрыл за собой дверь и сел на диван, обхватив голову руками.

Даня плакал, и казалось, что теперь он плачет ещё горше, чем прежде. Ему, наверное, не нравился резкий и чужой запах матери, её изменившиеся интонации и движения. Он отказывался есть, а Лера ругала его.

Малыш капризничал долго, Лерина ругань стихла, превратившись во что-то жалобное, кажется, даже со всхлипами. Потом Данька затих. Тишина ещё раза два или три прерывалась его взволнованными всхлипами, потом установилась окончательно.

Валерик отнял руки от головы. Он ждал пять, десять, пятнадцать минут – всё было тихо. Вышел на крыльцо, постоял, думая, что прохладный ночной воздух его успокоит – не помогло. Ночь была душной, паркой, навязчивой, как попрошайка. Она давила темнотой и теплом, не давала свободно вздохнуть и только усиливала Валерикову тревогу.

Он запер двери – по привычке, не отдавая себе в этом отчёта, и вернулся к своей неразобранной постели. В Лериной комнате было без изменений тихо, но свет ещё горел: тонкая полоска пробивалась под дверью.

Валерик не выдержал, сунулся посмотреть. Створка двери предательски скрипнула и зашуршала, цепляясь за дощатый пол.

Но Лера не проснулась: она лежала на кровати поверх пледа, не раздевшись, и тихонько похрапывала. Лицо её было нездорового сероватого цвета и казалось бесформенным, рыхлым. Она была словно Снегурочка, попавшая под лучи июльского солнца: начала таять, теряла былую холодность, так красившую её.

В комнате стоял ощутимый запах перегара.

Даня спал в своей кроватке, на боку, подложив под щёку круглый пухлый кулачок. Он всё ещё вздрагивал, словно доплакивал во сне недоплаканное. У него были опухшие веки и на щеках расцветало несколько красных пятен.

Валерик лёг спать, оставив свет включённым и дверь между комнатами открытой.

Он чутко спал и слышал, как Даня хныкал и как Лера кормила его грудью – и это снова было долго и тяжко. Через час стало светать, и Даня проснулся. Валерик забрал его себе, но не задремал возле, а усадил племянника в подушки и стал читать ему книжку с картинками. Даня что-то лопотал, взмахивал от восторга руками и время от времени прижимался к плечу Валерика ртом, присасываясь, стараясь то ли укусить, то ли выказать так свою безграничную радость.

А у Валерика на душе было тяжело: он видел, что красные пятна на Даниных щеках никуда не делись, а стали ярче и шире. Он слышал, как жалобно похрапывает обычно бесшумно спящая Лера, и думал, что всё в их семье катиться в тартарары.

Валерик играл с Даней, пока тот не уснул. Потом просто сидел, глядя на часы, стрелка которых отмечала уже начало рабочего дня. Вышел на крыльцо, позвонил и предупредил Александра Николаевича, что сегодня задержится, возможно, даже прилично. Пообещал писать дома статью, включил ноутбук, достал из шкафа бинокуляр и образцы.

Работа почти не шла.

Наконец, Лера проснулась и, хмурая, вышла из спальни. Она прошла мимо Валерика почти не глядя на него, и долго-долго оставалась в конце огорода, где были скворечник-туалет и банька. Потом вернулась. На кухне зашумел чайник.

Валерик вышел к Лере и сел на софу возле стола. Она готовила себе чай, не поднимая глаз: грустная, раздавленная, пристыжённая.

Лера пила сладкий чай чашку за чашкой. Её лицо светлело. Глаза становились по-обыкновенному ясными.

Проснулся и заплакал малыш. Лера не стала, как обычно, сидеть, выкраивая себе ещё минуту-другую отдыха. Она тут же сорвалась с места и побежала к ребёнку.

Даня не плакал. В доме царила тишина: спокойствие с лёгким оттенком вины. Валерик выпил чаю под аккомпанемент тишины, умылся и оделся, чтобы ехать на работу.

– Я уехал, – сказал он, едва глянув в Лерину комнату. Взгляд был быстрым, но Валерик успел заметить, что Лера мажет лицо сына кремом.

Он не успел ещё выйти на крыльцо, как Лера догнала его, развернула к себе, обняла и спрятала лицо, прижавшись к его груди.

– Прости меня... – шепнула она.

Она чувствовала себя очень виноватой, и Валерику стало стыдно, как будто он уже ударил её по одной щеке и сейчас замахнулся, чтобы ударить и по той, которую Лера сама подставила.

– Ничего, – шепнул он в ответ, – я же понимаю: сидишь тут совсем одна целыми днями. С ума сойти можно! Как в камере. И... и сорвалась...

– Сорвалась... – эхом повторила она. – Мне так плохо, так стыдно... Ты прости меня.

– Я простил, простил! Я и не обижался... Ты только... ты просто не делай так больше... Я буду тебя отпускать, чтобы ты смогла погулять, пообщаться... Но ты только не пей, не опаздывай... У тебя же сын, у тебя молоко...

– Да, да, – Лера кивала, слегка стукаясь головой о Валерикову грудь, а потом подняла лицо, прижала ладони к его щекам, так что прохладные пальцы коснулись висков, и начала лихорадочно целовать, попадая губами в лоб, в глаза, в подбородок, а потом прижалась к Валериковым губам.

Он ответил, но жар, волнение и дрожь не настигли его на этот раз. Чувства, казалось, подчинялись ему теперь. Валерик стал старшим и ведущим, сам удивился своей взрослости и тому, как Лера подчиняется ему, меняет свой лихорадочный ритм на его размеренный и спокойный.

– Мне на работу... – сказал он наконец.

– Иди, – просто ответила она, и в её голосе не было ни капли обвинения в том, что он опять уходит и опять оставляет её одну.

День, вслед за ночью, оказался жарким.

Миксамёбе приходилось не сладко. Она жаждала влаги и не могла думать о любви. Она замерла на месте и погрузилась в дремоту. Никого больше не звала, и её никто не звал.

К вечеру она стала покрываться жёсткой коркой, чтобы сохранить в худеющем тельце остатки влаги. Просто приникла к одному из волокон внутри щепки и, казалось, умерла.

Вечер следующего дня пах разогретой смолой, пьянил ароматом хвои и сохнущих трав.

Валерик стоял возле самой калитки и вглядывался в подлесок за забором лагеря: Лера только что скрылась там.

Он верил и не верил ей одновременно, и очень тревожился.

И вдруг белая Лерина майка, загорелые ноги и короткие тёмные шорты замелькали слева на тропе, словно она пробежалась вдоль забора, пролезла сквозь другую дыру и, сделав круг, возвращалась теперь домой.

Сердце Валерика стукнуло и радостно забилось. Он представил себе крепкий чай с конфетами, темноту за окном, тихий разговор, приглушённый смех, и, может быть, ещё один поцелуй...

Но это была не Лера. Девушка, которая шла по тропе была примерно того же возраста и того же роста, но её волосы были чуть темнее, бёдра – шире, ноги – немного короче. Она словно была Лерой, но попроще, без изыска, без шарма. И распущенные волосы девушки лежали ровно и строго, темнели на плечах блестящими прядями, не спутывались в медовые паутинки арцирии.

Валерик потерял к ней интерес, как вдруг, почти поравнявшись с ним, девушка остановилась. Валерик повернул голову направо: там стоял бомж. Несмотря на жару, на бомже была синяя спецовка, с плеча которой, как аксельбант, свисал подсохший мох. На ногах белели кроссовки с чёрной щетиной коматрихи. Бомж раскинул руки, словно пытался поймать девушку, как футбольный мяч. Она сделала робкий шаг вправо, чтобы обойти его, но и он двинулся в ту же сторону. А потом, словно не в силах больше ждать, кинулся прямо на девушку. Та визгнула и прыгнула к Валерику. Валерик пропустил её мимо себя, на участок, и тут же захлопнул калитку.

Забор был глухим, а высматривать бомжа через узкие щели, припав лицом к доскам, казалось глупым, и Валерик с незнакомой девушкой просто стояли на лужайке, глядя друг на друга.

Потом Валерик сказал:

– Валерий, – и протянул руку для рукопожатия, хотя никогда в жизни так прежде не делал. Он понял это, смутился, попробовал убрать руку, но девушка пожала, улыбнулась и сказала:

– Лёля.

Её ладошка была мягкой и прохладной, и это оказалось очень приятно.

– Вы не могли бы меня проводить? – спросила Лёля. И голос у неё тоже был мягким и прохладным, как только что застеленная постель.

– Проводить... – Валерик в растерянности потёр лоб. Его собственная рука была горячей и шершавой, и он подумал про Лерину ладонь: та бывала горячей, но не сухой, как раскалённый песок, а живой, как верхние лепестки огня, или как искажённый, колышущийся над костром воздух. И ещё она была тонкой и рельефной. Неуловимой, но при этом удивительно реальной, состоящей их натянутых, как струны, жил и тоненьких, но жёстких косточек.

– Проводить не могу... К сожалению... У меня ребёнок... Там... – и, отняв ладонь ото лба, Валерик указал на дом.

– Ваш ребёнок? – непонятно для чего уточнила Лёля.

Можно было оскорбиться, но она так легко и открыто улыбалась, что Валерик вдруг почувствовал себя с ней удивительно свободным.

– Нет, – он разулыбался, – племянник. Просто он маленький, спит, а никого больше на даче нет. А хотите, пойдёмте в дом, я вас чаем напою. Кстати, со второго этажа видно дорогу. Попьем чаю и поднимемся посмотрим, ушёл бомж, или нет.

Лёля легко согласилась, и пока шла рядом с Валериком по дорожке, он подумал, что она очень естественная. Настолько естественная, что кажется, будто она была тут тысячу раз.

Он оставил гостью на кухне, а сам пошёл взглянуть на малыша. Данька спал, высунув ножку из кровати. Валерик улыбнулся, и вдруг почувствовал, что Лёля стоит сзади. Она подошла тихо, неслышно, но её присутствие чувствовалось, словно вся она была устроена так, чтобы, не дай бог, не напугать внезапным появлением. Она улыбнулась, увидев малыша, и, почти не глядя, подхватила синие махровые ползунки, кое-как брошенные Лерой на спинку стула. Разгладила их, сложила, и так же, не глядя, вернула обратно.