Внезапно тяжесть осознания сваливается на меня, словно груда кирпичей: мой ребенок может умереть, и я начинаю рыдать прямо там же, в кладовке, опустившись на пол и прикрыв лицо рукавами пижамы. Я опять вижу годовалую Мию, ее беззубую улыбку. Опираясь пухлыми ручками о кофейный столик, она пытается сделать шаг навстречу моим протянутым рукам.
Моя дочь может быть мертва.
Я делаю все, чтобы помочь следствию, и все же слишком легкомысленно отношусь к тому, что Мии нет дома. Я целый день бродила по району, где живет Мия, и раздавала листовки с ее фотографией всем прохожим. Распечатала на розовой бумаге портрет дочери, чтобы его невозможно было не заметить, и приклеила липкой лентой ко всем попавшимся на пути столбам и витринам магазинов. Я встретилась с ее подругой Айаной за обедом, и мы вместе проанализировали последний день Мии перед исчезновением с целью найти хоть что-то необычное, что могло бы объяснить произошедшее, но ничего не нашли. Вместе с детективом Хоффманом я ездила на квартиру Мии. Мы вдвоем перерыли весь дом, просмотрели все записи в ежедневнике, планы уроков, списки продуктов, телефонную книжку, мы были почти уверены, что обнаружим хоть одну зацепку, хоть что-то, что приведет нас к Мии.
Мы ничего не нашли.
Детектив Хоффман звонит мне раз, а то и два в день. Не прошло еще ни суток, чтобы мы не говорили по телефону. Меня успокаивают его манеры, его готовность помочь, он всегда вежлив, даже когда Джеймс его задевает.
Джеймс считает его идиотом.
Хоффман ведет себя так, словно всю новую информацию по делу он сообщает прежде всего мне, хотя я думаю, это не совсем верно. Разумеется, он предоставляет уже откорректированные факты. В противном случае в голове несчастной матери появлялось бы на тысячу «а что, если» больше, чем возникает сейчас.
Каждый вдох служит мне напоминанием об исчезновении дочери. Я думаю об этом, когда смотрю на матерей, держащих на руках младенцев, на ребятишек, садящихся в школьный автобус, когда вижу на столбах объявления о пропаже животных или слышу, как мать окликает сына по имени.
Детектив Хоффман хочет знать о Мии все. Роюсь в старых фотографиях в подвале и натыкаюсь на костюмы для Хеллоуина, детскую одежду четвертого размера, роликовые коньки и кукол Барби. Я знаю, в мире немало пропавших людей. Думаю об их матерях. А ведь многие девочки так и не вернулись домой.
Детектив постоянно напоминает мне о том, что отсутствие новостей – хорошая новость. Иногда он звонит просто так, когда ему нечего сказать, понимая, что я волнуюсь, и оказывается прав. Он пытается меня поддержать. Обещает сделать все возможное, чтобы найти Мию. Я понимаю это по его глазам, когда он смотрит на меня и задерживает взгляд чуть дольше обычного, будто желая удостовериться, что я готова держаться.
Я часто думаю о том, как трудно стало ходить и даже просто стоять, что невозможен прежний уклад жизни в мире, где кто-то думает о политике, развлечениях, спорте и экономике, а я только о Мии.
Конечно, я не самая лучшая мать. Тут нечего и говорить. Но и не самая плохая. Просто так получилось. Проблемы плохой матери кажутся смешными по сравнению с тем количеством пиковых ситуаций, в которых проигрывает двадцать четыре часа в сутки хорошая мать; уже после того, как ребенок давно спит, я все еще прокручивала в голове все, что сделала за день, чего не успела, и страхи и сомнения сковывали мою душу. Почему я не остановила Грейс и позволила ей довести Мию до слез? Зачем шлепнула Мию лишь потому, что та громко кричала? По какой причине я каждый раз, когда появляется возможность, стремлюсь укрыться в тихом месте? Почему я тороплю время – мечтаю, чтобы оно летело, – чтобы скорее остаться одной? Другие мамы водят детей в музеи, в парки и на пляжи. Я же держу своих в доме так долго, как только могу, боясь, что они устроят прилюдно некрасивую сцену.
Я лежу в постели и думаю, что будет, если у меня так и не появится шанса помириться с Мией? Если я так и не смогу показать ей, какой матерью всегда хотела быть? Такой, которая может часами сплетничать с дочерью-подростком о том, какой мальчик из старшего класса кажется ей симпатичным.
Я часто представляла, какой будет дружба между мной и дочерью. Мечтала, что мы будем вместе ходить по магазинам и делиться тайнами. Я не представляла, что между нами установятся прохладно-формальные отношения, как между мной, Грейс и Мией. Мысленно произношу каждую фразу, которую хотела бы сказать Мии. Я бы рассказала ей, что назвала ее в честь моей прабабушки Амелии, отвергнув альтернативное предложение Джеймса – имя Абигейл. И еще о том, что перед ее четвертым днем рождения Джеймс до трех ночи собирал кукольный домик ее мечты. Несмотря на то что воспоминания об отце вызывают у нее только недомогание, в нем много хорошего: Джеймс научил ее плавать, именно Джеймс помог ей подготовиться к контрольной работе в четвертом классе. Я непременно бы рассказала ей о том, что начинаю стонать и сразу закрываю лежащую на прикроватной тумбочке книгу, вспомнив, как хохотала, читая «Грязный пес Гарри». Обыскав весь подвал и не найдя любимой книги Мии, иду в книжный магазин и покупаю новую. О том, что потом поднимаюсь в ее бывшую комнату, сажусь на пол и читаю, читаю, читаю. Я должна сказать ей, что люблю ее. И прошу прощения.
Колин. До
Весь день она проводит в спальне. Отказывается выходить. Я запрещаю ей закрывать дверь, и она сидит на кровати. И думает. Понятия не имею о чем. Мне плевать.
Она все время плачет. Слезы капают на подушку, кажется, она уже должна промокнуть насквозь. Лицо ее, которое я вижу, когда она идет в туалет, красное и опухшее. Она старается плакать тихо, думает, я не услышу. Но дом маленький и бревенчатый, звуки ничто не поглощает.
У нее болит все тело. Я вижу по тому, как она передвигается. Старается щадить поврежденную левую ногу. Это произошло тогда, когда она упала на ступеньках. Она хромает и по возможности держится за стену. В ванной она ощупывает синяк на ноге, ставший совсем черным. Она слышит, как я хожу по комнате. Как колю дрова. Колю много, чтобы мы не замерзли. Но в доме никогда не бывает по-настоящему тепло. Скорее все время холодно. Она надевает теплые штаны и залезает под одеяло. Тепло от печи не доходит до спальни, но она не хочет перебираться сюда, где теплее.
Могу представить, с каким ужасом она прислушивается к моим шагам. Кроме них она ничего не слышит и только ждет, когда наступит самое худшее.
Я стараюсь не сидеть без дела. Убираюсь в доме. Вытираю паутину, сметаю мертвых жуков и выбрасываю в мусорное ведро.
Разбираю вещи, купленные в городе: консервы и банки с кофе, сладости, мыло и липкую ленту. Чиню дверь. Протираю стол смоченным водой бумажным полотенцем. Все это лишь для того, чтобы не замечать, как медленно тянется время.
Собираю с пола грязную одежду девчонки. Хочу отругать ее за то, что она разбрасывает вещи где попало, но опять слышу, как она плачет.
Наполняю ванну водой. Стираю брюки и рубашку купленным мылом и вывешиваю во дворе. Так не может продолжаться. Этот дом наше временное пристанище. Заставляю мозг работать, чтобы придумать, что делать дальше, попутно коря себя за то, что не удосужился подумать об этом раньше, прежде чем увозить девчонку.
Она появляется в дверях ванной. Избитая, хромая. Нет, меня не гложет чувство вины, хотя я знаю, что это сделал я, там, в лесу, когда она собиралась бежать. Говорю себе, что, к счастью, теперь она ведет себя смирно, а от самоуверенности не осталось и следа.
Она поняла, кто здесь главный. Я.
Пью кофе, потому что водопроводную воду пить невозможно. Предлагаю ей и кофе, и воду, но она от всего отказывается. От еды тоже. Дело кончится тем, что я свяжу ее и затолкаю эту чертову еду ей в глотку. Пусть не думает, что я позволю ей умереть с голода. Только не после всего, что мне пришлось из-за нее пережить.
На следующее утро я захожу в спальню.
– Что будешь на завтрак?
Она лежит на кровати ко мне спиной в полусне, но слышит мой вопрос. Звук моего голоса заставляет ее подняться.
«Вот и началось», – думает она, не вполне понимая, что я говорю.
Ноги путаются в простыне. Не в силах убежать, она старается мысленно отстраниться от происходящего. Встает, спотыкается и падает на пол. Тело рвется куда-нибудь подальше от меня. Опираясь на стену, она поднимается, сжав в дрожащих руках простыню.
Я стою в дверях, и на мне та же одежда, что и всю последнюю неделю.
В ее опухших глазах ужас и страх, брови подняты, рот открыт. Она смотрит на меня, как на чудовище, собирающееся съесть ее на завтрак.
– Что тебе нужно? – всхлипывает она.
– Надо поесть.
Она шумно сглатывает.
– Я не голодна.
– Плохо.
Говорю ей, что у нее нет выбора.
Она идет за мной в комнату и смотрит, как я выливаю на сковородку то, что называется яичной смесью, но пахнет как дерьмо. Борясь с тошнотой, смотрю на поджаривающуюся жижу.
Она ненавидит меня, ненавидит все, что я делаю и говорю. Я знаю. Вижу это по ее глазам. Она ненавидит мою походку, немытые волосы, щетину, покрывающую подбородок. Ей отвратителен мой взгляд в ее сторону, интонации моего голоса, мои руки, каждое мое слово и даже то, как я открываю банки.
Но особенное отвращение она питает к пистолету у меня в кармане, заставляющему ее постоянно следить за своим поведением.
Говорю ей, что она больше не может безвылазно сидеть в спальне. Туда она войдет только перед сном. Все, я так решил. В течение дня она должна оставаться здесь, чтобы я ее видел и знал, что она поела, попила и сходила в туалет. Черт, приходится следить за ней, как за ребенком.
И ест она не больше ребенка – пару ложек того, пару ложек этого. Говорит, что не голодна. Ладно, она съела достаточно, чтобы не умереть. Остальное не важно.
Не спускаю с нее глаз, слежу, чтобы не пыталась бежать. Ложась спать, подпираю дверь тяжелым столом. Сплю я чутко. Пистолет всегда со мной. Проверяю ящики в кухне, чтобы убедиться, что там нет ни одного ножа. У нас лишь один перочинный нож, который всегда у меня в кармане.