– Тебе никогда не приходилось рубить елку? – спрашиваю я.
Она смотрит на меня как на идиота, словно только придурки сами рубят елки под Рождество. Затем выражение глаз меняется, и она произносит:
– Знаешь, я всегда мечтала сама срубить елку. – Глаза ее блестят, как у ребенка.
Она говорит, что дома всегда ставили искусственную ель. От настоящего дерева много грязи. Мама никогда бы на такое не пошла. В ее родном доме Рождество никогда не было веселым. Все делалось лишь напоказ. Елку украшали хрупкими игрушками и гирляндами, и мама ругалась, если кто-то подходил к этой красоте ближе, чем на три фута.
Позволяю ей выбрать любое дерево. Какое понравится. Она указывает на пихту высотой в шестьдесят футов.
– Вторая попытка, – говорю я, но на мгновение задумываюсь, смог бы я ее срубить.
Мне удается убедить себя, что я доставляю ей удовольствие. Она забывает о холоде и о том, что штаны намокли от снега. Не обращает внимания, что замерзли руки, просто прижимает их к щекам, чтобы согреть. Сам я ничего не чувствую. Мои руки словно онемели. Я говорю ей, что в моем детстве не было Рождества. Мы с мамой о нем забывали.
Вернее, мы шли на улицу и веселились, но елка, подарки и прочее – на все это у нас не было денег. Я не хотел, чтобы мама чувствовала себя виноватой, поэтому относился к 25 декабря как к обычному дню. В школе после праздника все болтали о том, что им подарили, и я всегда придумывал свой подарок. Мне не было себя жаль. Я вообще не привык себя жалеть.
Признаюсь ей, что никогда не верил в Санта-Клауса. Ни единого дня в жизни.
– А о каком подарке ты мечтал? – спрашивает она.
Я мечтал, чтобы у меня был отец. Человек, который заботился бы обо мне и маме, и мне бы не пришлось брать все на себя. Но в этом я не решаюсь признаться, поэтому называю игру фирмы «Атари».
Наконец она выбирает дерево. В нем около пяти футов.
– Попробуешь? – спрашиваю я и протягиваю ей топор.
Смеясь, она берет его обеими руками. Эти звуки мне незнакомы. Я никогда не слышал, чтобы она смеялась. Ударив четыре-пять раз, она возвращает мне топор. Приседаю, чтобы осмотреть ствол у основания. Ей удалось сделать лишь несколько зарубок. Работа предстоит большая. Велю ей отойти подальше. Она смотрит на меня глазами пятилетнего ребенка. Я расшибусь, но срублю это дерево.
Весь мир словно замер в ожидании. Вокруг тихо и спокойно. В моей жизни не было лучшей ночи, чем эта. Она говорит, что невозможно представить, что где-то далеко может идти война. Люди голодают. Дети страдают.
– Мы оторваны от цивилизации, – говорит она и добавляет: – Две маленькие фигуры в снежном шаре, перевернутом ребенком.
Я представляю себе, как мы вдвоем поднимаемся на холм, а нас окружает невидимая снежная пелена.
Внезапно я слышу крик совы. Беру девушку за руку и шепчу:
– Тихо.
На несколько секунд мы замираем, прислушиваясь. В эти края на зиму прилетают белые совы. Мы мерзнем, а они прилетают погреться. Вновь становится тихо. Она поднимает голову и смотрит, как небо затягивают облака. Скоро на землю посыплется снег.
Дерево тяжелое, и мы несем его вдвоем: она впереди, я сзади. Несколько раз приходится останавливаться, когда один из нас падает, увязнув в снегу. Руки так замерзли, что мы с трудом удерживаем ствол.
У дома мы бросаем дерево на землю, потом я один затаскиваю его внутрь. Она делает вид, будто помогает мне, но мы оба знаем, что это не так. Заношу ель в комнату и прислоняю к стене. Все, я выдохся. Дерево весит не меньше ста пятидесяти фунтов.
Скидываю промокшие ботинки и пью воду прямо из-под крана в кухне. Она подходит и проводит рукой по ветвям, стряхивая снег. От нее пахнет хвоей. Впервые никто из нас не жалуется, что замерз. Ладони у нас исцарапаны, носы и щеки покраснели от мороза, но под одеждой тела наши покрыты потом. Я присматриваюсь к ней. Лицо ее ожило от холода.
Иду в ванную, чтобы умыться и переодеться. Она берет тряпку и вытирает воду с пола, вокруг елки, и следы от ботинок. Подношу руки к лицу и вдыхаю запах хвои. Ладони липкие от смолы. Перевожу дыхание, возвращаюсь в комнату и падаю на диван.
Она идет в ванную, чтобы снять промокшую одежду и надеть чистые штаны, которые высохли на карнизе. Выйдя из ванной, говорит:
– Никто раньше не рубил для меня елку.
Она подходит ближе и смотрит, как я забрасываю поленья в потухающую печь. А потом говорит, что я всегда такой, все делаю не бездумно, а со знанием дела, хотя притворяюсь, будто ничего не умею. Я молчу в ответ.
Сажусь на диван, кладу ноги на столик и накрываю их пледом. Дыхание до сих пор не восстановилось.
– Сейчас бы все отдал за бутылку пива, – говорю я.
Она смотрит на меня и садится рядом. Мы сидим, кажется, очень долго. Я чувствую, как она на меня смотрит.
– А ты? – спрашиваю я ее.
– Ты о пиве?
– Да.
– Пожалуй.
Вспоминаю, как мы сидели рядом в баре и пили пиво. Спрашиваю, помнит ли она тот вечер, и она кивает.
– Кажется, это было миллион лет назад.
– Который сейчас час?
Часы лежат на столике, я приподнимаюсь и тянусь к ним. Два часа ночи.
– Устал?
– Немного.
– Спасибо за елку. Спасибо, что срубил нам елку.
Смотрю на наш трофей, по-прежнему прислоненный к стене. Дерево кривое, ветки поломаны, но она уверяет, что оно самое красивое.
– Я сделал это для тебя. Чтобы ты перестала грустить.
Обещаю найти гирлянду. Не представляю, как это сделать, но обещаю, и обязательно сделаю. Она говорит, что это не важно.
– Так тоже здорово.
Повторяю, что гирлянда будет.
Она спрашивает, ездил ли я когда-то в метро. Отвечаю, что, конечно, ездил, как же в Чикаго без метро. Она говорит, что чаще всего пользовалась красной веткой. Приятно мчаться под землей и представлять, что суматохи наверху вовсе не существует.
– А на автобусе ты ездил?
Удивляюсь, куда она-то на нем ездила.
– Случалось, – улыбается она. – Ты ходил куда-то вечером? В бар, например.
– Иногда. Вообще, это не мое.
– Но ты ходишь?
– Да. Иногда.
– А по озеру ты катался?
– Я знаю одного парня на станции Белмонт-Харбор.
Там на катере живет парень, он работает на Далмара. Следит, чтобы катер был в порядке, на случай если кому-то надо будет срочно сбежать. У него всегда в запасе провизии на месяц, чтобы хватило добраться до Канады. Так живут такие люди, как я. Всегда готовы бежать и скрываться.
Она кивает. Белмонт-Харбор. Да, конечно. Говорит, что бегает по утрам неподалеку.
– Я могла тебя там встретить. Мы могли столкнуться в метро, в автобусе.
– В Чикаго живут миллионы людей.
– Но ведь это было возможно.
– Наверное. К чему ты это говоришь?
– Просто так.
– В чем дело?
– Мы могли бы встретиться… не…
– Не в такой ситуации? Это ты хочешь сказать? – Я не стремлюсь быть грубым, но это правда. – Скорее всего, нет.
– Ты так думаешь?
– Мы не могли бы встретиться.
– Откуда тебе знать?
– Не могли.
Я отворачиваюсь, натягиваю одеяло до шеи и ложусь.
Прошу ее выключить свет и спрашиваю:
– Ты не хочешь спать?
– Почему ты так уверен?
Мне этот разговор совсем не нравится. Неизвестно, до чего мы договоримся.
– Какая теперь разница?
– Скажи, ты бы захотел познакомиться со мной, если бы не был должен? Ты подошел бы ко мне тем вечером?
– Не забывай, если бы не работа, меня бы не было в том баре.
– А… если предположить, что ты бы все равно пришел?
– Нет.
– Нет?
– Я бы не стал с тобой знакомиться.
Слова будто хлестнули ее по лицу.
– Хм…
Она подходит и выключает свет. Нет, так нельзя все оставлять. Я не хочу, чтобы она ложилась спать расстроенной.
– Все совсем не так, как ты подумала, – произношу я в темноту.
Она пытается защищаться. Это и понятно, я оскорбил ее.
– Откуда тебе знать, что я думаю.
– Дело совсем не в тебе.
– Конечно, во мне.
– Мия…
– Тогда в чем?
– Мия.
– Что?
– С тобой это совсем не связано. Поверь.
Я лгу. Дело именно в ней. Она уже доходит до дверей спальни, когда я решаюсь:
– Когда я впервые тебя увидел, ты выходила из подъезда дома, а я сидел на ступеньках здания напротив и наблюдал за тобой. До этого я видел твою фотографию. Позвонил из автомата на углу и повесил трубку, когда ты ответила. Я знал, что ты дома. Не помню, сколько тогда пришлось ждать, может, минут сорок или час. Мне надо было выяснить, во что я ввязываюсь. И потом я увидел тебя сквозь стеклянные двери. Ты спускалась по ступенькам на первый этаж и говорила по телефону. Вышла и села на ступеньку, чтобы завязать шнурок. Я помню, как красиво рассыпались по плечам твои волосы, когда ты вскинула голову. Мимо проходила женщина со сворой собак. Их было штук пять. Она что-то сказала тебе, и ты улыбнулась, а я подумал, что в жизни не видел… не видел… Я не знаю… Я в жизни не видел такой красивой девушки. Ты пошла вниз по улице, а я сидел и ждал. Мимо шли прохожие, проезжали машины и такси, люди выходили из автобуса на углу. Было часов шесть или семь, стало темнеть. Погода была не самой хорошей, обычный серый осенний день. Наконец ты вернулась. Прошла мимо меня и перебежала через дорогу, махнув такси, которое притормозило, чтобы уступить тебе дорогу. Я был почти уверен, что ты меня заметила. Ты достала ключ и открыла дверь. Теперь я уже тебя не видел, должно быть, ты поднималась по лестнице. Потом в окне твоей квартиры зажегся свет. Я пытался представить, что ты сейчас делаешь. Думал, чем бы мы занимались, если бы я был там, с тобой. Ведь все могло сложиться не так, могло быть совсем по-другому.
Она слушает, не издавая ни звука. Я замолкаю, и она говорит, что помнит тот вечер. Но небо не казалось ей мрачным, хотя было какого-то странного цвета – смесь хурмы и сангрии – с проблесками рассеянного солнечного света. Только Бог мог создать такие краски.
– И женщину я помню. Она вела на поводке трех черных лабрадоров и золотистого ретривера. Ее девяносто с лишним фунтов не были проблемой для рвущихся вперед псов.