Ты любишь выигрывать, а я люблю играть. Это совершенно разные вещи.
Есть ли смысл добиваться своего? Ты всегда теряешь. Добившись, ты уже совершенно не тот, кем начинал борьбу.
В возлемосковье у меня осталась одна. Чертежница.
Где здесь свеча? Я совершенно не знаю. Я не моторист. Я простой океанский штурман.
Вы не можете толковать сны? У меня такое впечатление, что меня подключают по ошибке где-то у них на коммутаторе. Я даже не имею понятия, что со мной, какие люди, но такие четкие, кошмар. Ни одного знакомого предмета, ни одной фигуры, кошмар.
Осторожно, впереди ямистость.
Спор о том, какой сегодня день и что было в предыдущие:
— Вчера мы выпивали с Витючком.
— Каким Витючком?
— Со второго подъезда.
— Нашим Витючком?
— А что?
— Вчера мы в Дегунино были на именинах…
В связи с тем, что я сделал открытие в области физики, прошу установить на моей родине в г. Нижний Ломов бронзовый бюст. Лучше всего везти его по реке, потому что дорога у нас ямистая и бюст может побиться.
Петр Пылеев, ученик 2-го ГПТУ.
Характер существует как бы вне человека и руководит его поступками вроде как со стороны.
Тема для сценария — Слово. Что такое буржуйка, налет, зажигалка — не знают дети. А взрослые не знают, что такое черная дыра, алгоритм.
Он такой хороший человек: предает ну только в исключительных случаях.
Талант — это только возможность славы, искусства.
И главное — не случалось никаких бессмысленных случайностей, как это было при прежней власти. Фабрики фабриковали что им надо.
— Этот Карузо! Ни слуха, ни голоса, и поет с еврейским акцентом.
— Ты слышал?
— Мне Изя напел.
Мужчина одноразового использования.
Молодежный расизм.
Пошла такая волна в искусстве — старики виноваты, не то чтобы виноваты, а просто дерьмо. А вот молодые — они ничем не тронутые, чистые, они рубят замшелый сталинский быт и уклад жизни. Ну, и правда, рубят. Дальше что?
Дальше вот — вы должны обеспечить мне шмотки, квартиру (о еде и харче вообще не говорится: это само собой). Мой как за стол садится, мать дрожмя дрожит, чтобы, не дай бог, ложку на стол не кинул. Ну вот — а в мою жизнь вы не суйтесь, потому что вы ни хрена в ней не смыслите. Ну, действительно, какой резон говорить с человеком, который не слышал рок-оперу «Стена» или не знает, кто такой Сид Баррет. И главное, о чем тогда говорить? Для молодых мозгов это слишком низко.
— Ну как-то ты, Коля, на всю нашу молодежь, как раньше говорили, тянешь.
— Я говорю о том, что вижу вокруг. Вижу я не очень много, и круг не очень большой. Но вижу одно и то же. И дело, конечно, не в этих сапогах «аляска», и не в самурайских повязках на лбу шестнадцатилетних девочек, и не в сумках из мешковины, и не в одежде вообще. Дело в духовном здоровье. Дело в отсутствии интереса к делу. Так они и растекаются по двум ручейкам — одни понимают, что они слишком тупы или ленивы, чтобы заниматься делом, и прямым ходом устремляются непосредственно к кормушкам и раздаточным окошкам. Тот, кто стоит у раздаточного окна, рано или поздно обнаружит в своей руке лишний хвост жареной трески.
Другие именно потому, что им претит ошиваться у отполированного локтями прилавка пищеблока, уходят в высшие бестелесные сферы, туда, где царят «Пинк Флойд», рубашки с нашивками американской армии, какая-то новоявленная маниловщина, которая в конце концов приводит к алкоголизму. Впрочем, лишний кусок жареной трески ведет туда же.
Такие дети чаще всего становятся вывеской родителей, их возможностей.
— Ну, Коля, ну, Коля, ты злой. Ну, ты злой на нашу молодежь!
— Студентов вижу каждый день.
— Ну и что же они тебе?
— Доброты в них нет. Настоящей. За чужой счет — пожалуйста. А настоящая доброта связана с минимальной по крайней мере жертвой.
Сперанский:
— Доброта — собственное произведение и приобретение. Из всех качеств она менее всего наследуется. Она — от воспитания, она — собственная. Ее нельзя взять напрокат.
Митя:
— Один древний египетский папирус начинался со слов: «Какая плохая нынче молодежь».
Ио-го-го и бутылка водки.
Поднимем мы среднюю цифру.
— А меня зовут Визбор.
— Не слышал. А тебя?
— Вир Риван.
— Тоже не слышал. Из армян?
И распродали Володю с молотка.
Нет, я не Карпов, я Корчной.
А функция заката такова.
Лежат девичьи имена,
Как будто звезды на погонах.
Любовь все спишет, как война, —
У них и баб свои законы.
Мы вышли из зоны циклонов,
Из сферы собачьих дождей.
— Когда же писать?
— Вот сейчас и писать.
Где ледники, как смерзшееся небо.
Господи, я должен что-то делать. Господи, я должен рисовать!
Мы спасем от одиночества эти синие хребты.
И в варежке зажав фонарь луны,
Идет январь средь снежной тишины.
И горизонт, задвинутый портьерой(1980–1984)
Мой край знаменит не лугами,
Не солнечных пляжей каймой,
Он больше известен снегами
И долгой полярной зимой.
Дизель-бренди — спирт с бензином.
Висит:
1) Капитан всегда прав.
2) Если капитан не прав, см. 1.
3) Учись на капитана.
Запись в судовом журнале: Стоим на рейде. 1–5 град. Но вот пришли с берега и принесли. В общем, запись кончаю. Целую. Гена.
Я не скептик, я курсант.
Ну кто-нибудь, ну дайте ж валидолу!
Ты помнишь — к нам приходил один пейзаж?
Что такое экстра — понимаю,
Что такое сенс — не разберу.
Что такое поле — понимаю,
Что такое био — не пойму.
Хрустота коленей и локтей.
Еще не умерла Россия,
Покуда живы мы с тобой.
И женщина, похожая на время года.
И горизонт, задвинутый портьерой.
Хоккей без травы.
Как самому собрать телевизор? При помощи совка и веника.
Мы боремся за мир. Нам нужен мир, и желательно весь.
Председатель колхоза — запои. В конце запоев обязательно бежит в поле вешаться. Там у него для этого припасена специальная веревка, есть и замечательная береза, под которой в сенокосную пору любят отдыхать косари.
Весь колхоз уже только и ждет этого, сторожат, чтобы и вправду не повесился.
Председатель сам на своем «газике» пьяный приезжает к березе. В кустах уже ждут его пластуны. Как только председатель набрасывает веревку на шею, так из кустов выходит все население колхоза и с воем и плачем устремляется к нему, кричат: «Не надо, Сергей Федорович». Он делает вид, что не видит людей, прилаживает поудобнее веревку. Наконец обращает внимание на идущих, хмуро на них смотрит. Сам начинает плакать.
— Не любите вы меня, не любите, — бормочет он сквозь слезы.
— Любим, еще как любим! — утверждают подходящие к нему, а некоторые уже и на коленях.
— Не любите!
— Любим!
Дело кончается тем, что председателю подносят чарку. На этом запой и кончается.
Секретарь Пензенского обкома о Салтыкове-Щедрине: «Так, понимаете ли, оклеветал область, а приходится юбилей праздновать!»
— Вот все говорят — отец, отец. Я почитаю его, как отца, отмечаю его память. Он был чистым и честным человеком. Но он был фанатиком. Я не знаю, Юр, кем бы он сейчас стал.
Он работает без отдыха, чувствует историческую обязанность. Маленькая комнатушка, вся забитая книгами и папками под номерами. И гантели. Он работает на вечность. Он не должен раньше времени умереть. Он пишет, пишет, потом поднимает гантели в перерывах.
Булат поехал во Францию через Мин. культуры. Какая у вас ставка? Никакой. Ну, значит, вы еще останетесь должны нам.
Иваненко — тот самый герой Ивашкиады. Ну, мы для вас сделали невозможное — выбили для вас ставку Образцовой. Или Архиповой. То есть пополам — 50 % себе, 50 — государству. Отдельное купе — купили два места.
В дверях: «Ты меня целуешь?» — «Конечно. Условно».
Они прожили уже три года. Он все время говорил: «Когда я слышу ее голос по телефону, я с ума схожу».