Тогда к Зинке (вернее, домой к Ромчику) приходил Дэвид, чьи смутные дела на новообразованной независимой Украине терпели определенные трудности, и из отдельной съемной квартиры пришлось переехать в комнату в общежитие к камерунским друзьям, торговавшим наркотиками и оружием. Зинка боялась их ужасно и в ту комнату никогда не приходила, даже несмотря на джентльменские заверения Дэвида, что друзей дома не будет. Наплевав на конспирацию, Дэвид продолжал ездить в молодоженское гнездышко на Русановку. Звонил в дверь три раза и в коридорном полумраке рисовался элегантными белыми штрихами – белая улыбка, чуть ниже три растушеванных помпона белых гвоздик, белый эллипс коробки с тортом, и внизу прямоугольные квадратики белых носков, исчезающие под штанинами. Выходя, он снова улыбался, оттряхивал на коврике перед дверью грильяжные крошки и махал невидимыми в полумраке пальцами в направлении двери, с обратной стороны которой, покачиваясь в замочной скважине, еще позвякивали ключи с брелоком в виде талисмана летних Олимпийских игр в Пекине.
И тут, на свекровином дне рождения, это был юбилей и заказали банкет в ресторане, Зинку начало мутить. Живой оркестр гремел на ухо, зал раскачивался. Она пила рассол прямо из мисочки с маринованными огурцами и ничего не ела. Ромчик сидел красный и дурной, быстро охмелев – хватал Зинку под столом за коленку и, провожая ее в уборную, неумело приставал, растроганно вскидывая брови и скалясь. А Зинка потом сидела на унитазе и горько плакала – совсем неясно было, чей это ребенок, и ошибка могла стоить ей всей жизни. «Мне не нужен никакой ребенок, а негритянский так тем более!» – говорила потом подругам, затягиваясь ментоловым дымом, и тут же скрючивалась от накатившей тошноты.
Как назло, выйти на нормального гинеколога и решить проблему в стенах стационара и с каким-никаким пристойным обезболиванием не удавалось, и Зинка все же обратилась по старой памяти к Эдику и его другу – в прошлой жизни женскому врачу. Найти их спустя несколько лет оказалось не так просто, а пробиться на встречу – еще трудней. Оба работали, кто бы мог подумать – на госслужбе, в околоспортивном ее секторе, в подразделении, где носят погоны и предусмотрено табельное оружие.
Зинка сидела перед ними, почти как в первый раз, почти такая же, как тогда – в низком кресле, с направленным в лицо ярким светом, с взъерошенными, наэлектризованными мелкими кудряшками под гребешком дерзкой челки, плотно уложенной лаком, в кофточке с люрексом, оголяющей одно плечо, в мини-юбке, колготках в сеточку и «лодочках» на высоких каблуках.
За свое посредничество в решении Зинкиных интимных проблем старые друзья предлагали ей немного посотрудничать.
Все было оформлено на высшем уровне и преподнеслось взволнованной семье как несчастный случай – Зинка якобы поскользнулась на лестнице и упала, со множественными ушибами и переломом ребра была доставлена в больницу, где сочувственно развели руками и констатировали выкидыш. Зинка потом ходила курить, тем вечером, удивляясь легкости перенесенного наркоза и легкости в теле, почти осязаемой освобожденности под сердцем, и рассеянно думала, что, даже если бы там оказалась сероглазенькая, в Ромчика, девочка, с жиденькими волосиками цвета машинного масла – ей было бы точно так чужеродно и противно все дальнейшее происходящее, как если бы там удалили гигантский и жизнерадостный Дэвидов сперматозоид, проросший бобовым ростком в ее лоне.
По возвращении из больницы Зинка лежала несколько дней, не вставая с кровати, и грустила. Ромчик, в состоянии чуть агрессивном и нетерпеливом, пытался пристроиться у нее на груди, но Зинкина спортивная комплекция, с пропорциями амазонки не давала необходимой плотности для искомых манипуляций. Ромчик пыхтел и качал головой, и крутился над ней, нетерпеливо переступал тонкими и жилистыми конечностями цвета белого воска, с нелепыми бугорками бицепсов и икроножных мышц, маячил над лицом скукоженным плоскеньким задиком и потом, воткнувшись в подмышку, двигался мелко и часто, чуть посапывая.
Когда в нужных местах все затянулось и выздоровело, Зинку, как в старые добрые времена, осмотрел доктор с армянской фамилией (было это прямо в государственном кабинете, прямо на столе, и было именно осмотром) и сообщил суть задания: приедет один человек, с ним нужно познакомиться и вступить в связь. Зинка слушала, потирая коленками, ссутулившись на краю стола. «Доктор, посмотрите меня еще раз», – и стала стягивать колготки. «Зина, дорогая, это исключено», – и под руку выпроводил из кабинета.
Это было в некотором роде первое ее падение, нелепый женский проигрыш – никогда раньше Зинке не приходилось проявлять инициативу в подобных вопросах, и никогда не было так тревожно и мерзко на душе. Желание, раздраконенное пикантностью интерьера и всяческими прочими нюансами, натолкнувшими на воспоминания, буквально разрывало на части, выкручивало до слез. Так, чуть задыхаясь и сверкая глазами, Зинка добралась до родной Чоколовки, и как-то в полубреду, разминувшись с вахтерами, скорее даже по чутью, а не по памяти, добралась в хитрых общажных коридорах до комнаты с гобеленовым ромбом на двери и флагом Колумбии, где, словно ожидая ее, положив одну руку за голову, в шортах и расстегнутой рубашке дремал на своей кровати Дэвид.
Того человека, с которым ей следовало сблизиться, звали Евгений. Для мужа это все оформили поездкой на соревнования – начальство, самое главное, оказалось все тем же, все друг друга знали, на Зинку нужные люди смотрели с одобрением. Зинка к тому же выиграла те важные соревнования, конечно же, и на банкете была представлена человеку в белом пиджаке. У него все лицо рябило веснушками, и Зинка пила газировку и думала, с беспечной рассеянностью, что интересно – повторится ли картина на остальных частях его тела. В столовой, где сдвинули столы, царила упадническая роскошь: круглые хлебницы из мутной пластмассы, потрескавшаяся серая в паутине лепнина и полукруглые окна без штор, с широкими подоконниками. Зинка стояла в американском вечернем платье, что видны были острые лопатки, чуть подавшись назад, вполоборота к залу, и отражение огромной белой ниши, занятой по диагонали поваленной почему-то статуей, теперь прилепливалось к ее фантомному профилю в том же окне и казалось крыльями.
На следующий день состоялась прогулка по дремучему осеннему лесопарку вокруг санатория, где их разместили; все это как-то потом забавно смешалось в Зинкиной голове – запах сентября и какой-то влажной древесной усталости, эти чащи, как лес вокруг замка спящей красавицы, где сквозь редеющую листву обнажалось, словно лысое, бледно-перламутровое прохладное небо. По возвращении, принюхиваясь к спертому гостиничному воздуху, Зинка начинала вдруг осязать то, что так нравилось ей всегда в гостиницах: законсервированную тишину крошечных и замкнутых, как аквариумы в деревянных рамах, комнаток, с кроватями с фанерными изголовьями, застеленными одинаковыми хлопчатобумажными покрывалами и одинаковым сладковато подопревшим запахом в санузлах со ржавыми потеками.
Евгений ознаменовал собой осень – пасмурную, меланхоличную, с рыжими светящимися кляксами на пустой проезжей части под светофорами, с собравшимися у сточных решеток лопнувшими каштанами, эту так остро требующую тепла и мужчины, в ранних сумерках, киевскую осень. Зная, что она выполняет задание, находится, даже обнаженная, на бедрах зависнув над веснушчатой россыпью, как бы при исполнении, на службе, Зинка совсем не запомнила его как человека. Эти отношения воспринимались и не отношениями вовсе, но в душу лезла почему-то вся эта окружающая их обстановка: Зинка казалась себе иногда кем-то третьим, сидящим на стуле в углу гостиничного номера.
Муж ничего не знал об этих спецоперациях (Евгений был далеко не единственным интересным для государства объектом) до тех пор, пока Зинка не познакомилась с Константином.
«Ты когда-нибудь была влюблена?» – спросил ее накануне Мурашин. Они сидели на корточках возле мусоропровода и курили, стряхивая пепел в жестяную баночку из-под кофе, привезенного когда-то Зинкой. «Ну, не в Вячеслава (Владислава… гулко поправила его Зинка, не поднимая головы) этого… а по-настоящему, знаешь, чтобы ребенка хотелось?» Мурашин вывел теорию к тому времени – что то, что держит людей вместе, не имеет никакого отношения к их поступкам, внешности и к окружающей их действительности, но порознь уже нельзя, вопреки всему: совершеннейшая химия. Едва похоронив бабушку и сев за диссертацию, Мурашин узнал, что станет отцом во второй раз, и почему-то обрадовался, даже согласился покурить с Зинкой, и был как никогда словоохотлив.
«Идиот… – сказала она беззлобно. – И нет никакой такой любви, все это инстинкты, засоряющие жизнь»
И на следующий день встретила Константина.
Константин работал военным журналистом, носил американский паспорт и только что вернулся из Сербии. Дальнейшим пунктом своего следования указывал Нагорный Карабах и Чечню, но зачем-то, и это крайне волновало Зинкиных знакомых при погонах и табельном оружии, собирался провести месяц в Киеве.
Ему сняли квартиру в старинном доме, окнами на Софийскую площадь. Высокие потолки терялись в зеленоватом полумраке с пылью, паутиной и потеками. В уборной журчало, и дверь не закрывалась. На самодельной фанерной полочке на уровне сливного бачка высились две стопки журналов «Огонек» и «Родина», пахло старым кафелем и въевшимся в сырые стены табачным дымом. Старенькая газовая плита из трех конфорок была облеплена почерневшей жирной грязью, стены во всей квартире были просто выкрашены синей краской, над разложенными диваном висел коврик. На полу в единственной комнате постелили новый линолеум, в ванной поставили новые смесители и бледно-зеленый умывальник «тюльпан» с граненой фаянсовой ножкой. Сам жилец в первый же день купил новый диван – безумно дорогой и с ядовитым запахом. Зинка выступала в качестве опоздавшей претендентки на съем этой же квартиры. Она позвонила в дверь двумя нетерпеливыми трелями. Константин и не думал открывать, но спустя минуту подошел к окну – Зинка, в простой джинсовой юбке, в туфлях-«лодочках» и короткой курточке, с трогательной балетной «дулькой» на затылке, стояла перед домом, в растерянности озираясь. Вынула из кожаного рюкзачка блокнот, пошла к телефону-автомату, потом вернулась и, не останавливаясь, снова вошла в парадное. Через пару минут Константин услышал ее шаги на лестнице и тихо открыл дверь.