доровяк лет пятидесяти, выглядевший на тридцать пять. В фланелевой рубахе, а-ля канадский лесоруб, в новехоньких джинсах, Чико казался самым крепким и стойким компонентом этого странного коктейля.
— Я действительно поверил в «эст»[8]. «Эст» пробудил мое самосознание, благодаря ему мне наконец удалось сконцентрироваться.
Чико и правда всегда казался собранным, особенно по сравнению с другими иностранцами.
Пока все пили вино и обсуждали, кто чем занимается, когда в городок приедет Дали, где можно недорого снять комнату, как идут дела в галерее, гитарист-югослав наигрывал американские негритянские спиричуэлы и пел с сильным хорватским акцентом. Двое одуревших от наркотиков музыкантов из состава британской рок-группы, обитавшей в автобусе где-то в горах за городом, аккомпанировали ему на банджо и расческе, обернутой папиросной бумагой. На балконе, возвышающемся над бухтой, отрешенно танцевал Карлос.
К полуночи все изрядно набрались, а кое-кто и вовсе полег. Мы с Ларри с грехом пополам, спотыкаясь и оступаясь, одолели три пролета вниз и заковыляли узкими каменистыми тропками к пляжу, через площадь, опять в гору, по «пьяному» переулку к своему пансиону.
Мы провели в Кадагесе месяц и неделю, приводя в порядок велосипеды и пожитки, лазая по горам и побережью, читая и поглощая литры кислого до оскомины сорокадвухцентового вина на площадях у моря. Мы отыскивали уютные площади, укрытые от свежих морских бризов. В полуденные часы солнечные лучи, отражаясь от белой извести стен, одаривали нас теплом. Старики, завсегдатаи каких-нибудь двух-трех скамеек, притулившихся у стены, охотно знакомились с нами.
Базарными днями в Кадагесе были понедельники. Часов в семь утра с гор громыхали грузовики и парковались на центральной площади у «Маритимо». Быстро возводились прилавки, превращая площадь в запутанный лабиринт из фруктов и овощей, орехов, сладостей, одежды, обуви, тканей и всевозможной кухонной утвари. В свой первый поход за пару сотен песет (около четырех долларов) мы унесли с базара два фунта апельсинов, столько же бананов, по полдюжины помидоров, картошин и яиц, три луковицы, картонную коробку брюссельской капусты, пакет стручковой фасоли, необъятный цуккини, сумку артишоков и баклажан.
По утрам мы совершали пробежки по берегу до края бухты. В первое утро местные рыбаки, снаряжавшие свои лодки и сети к выходу в море, глазели на нас в недоумении. Мы помахали им с улыбкой, они тоже помахали нам, пока еще робко и нерешительно. На другой день мы снова махали, желая удачи; они отвечали уже с большим энтузиазмом. Через день они махали и кричали нам первыми. С тех пор рыбаки каждое утро приветствовали нас одобрительными возгласами и обязательно останавливались поговорить, когда встречали нас в городе. После пробежки, пока Ларри на кухне сооружал омлет с сыром и луком и заваривал чай, я покупала у булочника пару горячих, свежеиспеченных французских булок. За неспешным завтраком следовал долгий горячий душ вдвоем. Ближе к вечеру мы обычно собирались в галерее выпить, попеть и просто потрепаться. Во время одного из таких «междусобойчиков» Том объявил, что через два дня улетает домой.
— За последний месяц я выдохся кое-как сводить концы с концами. Решил вернуться к своей прежней работе в Санта-Барбаре и скопить деньжат.
Гитарист-югослав мотнул головой.
— Выдохся? А я не первый год так живу. Играю, пою. Если удается собрать немного песет у Эль’Хосталь, тогда я ем. Если же никто не подает, значит — не судьба. По мне — нормально. Я привык так жить. Когда дело уж совсем плохо, что-нибудь непременно изменится к лучшему.
— Я так не могу, — возразил Том. — Хотелось бы большей уверенности в будущем, что ли.
Однако почти все согласились с югославом. Они так долго жили «на краю», что отвыкли беспокоиться, где раздобыть деньги на оплату жилья за месяц вперед.
— Слушай, — вдруг прощебетал Карлос, — твой отъезд совпадает с открытием выставки Фила. О, как чудненько! Мы объединим твой прощальный вечер с открытием выставки в одну грандиозную, прекрасную феерию. О, как я люблю вечеринки!
Карлос затанцевал в предвкушении, Колетт мечтательно закивала, пообещав напечь пирожных, а Чико, единственный из всей компании счастливый обладатель собственного авто, предложил подкинуть Тома до Барселоны.
В тот вечер, когда мы с Ларри возвращались в пансион, во внутреннем дворике нас окликнула сеньора Надаль. В первые недели она почти не говорила с нами, хотя всегда махала нам рукой, когда мы выходили на утреннюю пробежку. Сегодня, однако, она завела разговор первой, ей хотелось расспросить, нравится ли нам в Кадагесе и как прошли вылазки по побережью.
— Слыхала, посиживаете на площадях со стариками, беседуете с ними. Мне это по душе. Рыбакам вы тоже нравитесь. Загляните ко мне, посидим.
Сеньора Надаль провела нас в гостиную, которая, как и наша комната, дышала стариной. Мы с Ларри уселись за массивный деревянный стол в центре комнаты и, вертя головами, разглядывали семейные фото, украшавшие стены.
— Я никогда не была замужем, — продолжала она. — Разменяла шестой десяток, вот так и живу одна в этом огромном доме. Чтобы скоротать время, шью и расшиваю одежду, скатерти и портьеры с подругами. Мы продаем свое рукоделие здесь и в Барселоне. В теплые и солнечные дни мы работаем на улице, во дворе. В плохую погоду собираемся вот за этим столом.
Соседним домом, где вы остановились, владеет мой брат. Он с семьей живет в Барселоне. Его дом построен в тысяча семьсот тридцатом году, мой же пристроен позже — в тысяча восемьсот восемьдесят первом году. Оба дома построены Надалями и всегда принадлежали нашему семейству.
Сеньора Надаль указала на портрет пожилой дамы, висевший на стене возле камина.
— Моя мать родилась здесь, в Кадагесе, и ни разу за всю свою жизнь не выезжала из города. Отец плавал на торговых судах из Испании в Италию. Все эти чудесные, вручную расписанные керамические безделушки, что вы видите вокруг, привезены из Италии. Когда отец плавал, я была еще совсем девчонкой, а Кадагес был совсем другим. В городке не знали ни электричества, ни парового отопления, ни водопровода. Да и канализация появилась сравнительно недавно.
— Помните, вы обратили внимание на большой глиняный кувшин, за передней дверью? Тот, со слегка отбитым верхом, с ручкой и носиком? Так вот, когда я была маленькой, все наши девочки обычно набирали воду в такие кувшины из фонтана над источником, почти в самом центре города. Мы наполняли кувшин и, положив себе на макушку свернутый в кольцо жгут из одежды и водрузив на него один кувшин, а пару других неся в руках, брели назад домой. Эта вода уходила на готовку, стирку и мытье посуды. Тогда мы не часто баловали себя ванной. Летом, с наступлением тепла, в жару, мы смывали с себя грязь, купаясь в море. Много лет прошло, но я помню все, будто это было вчера. А еще помню гражданскую войну. Да, мы бедствовали в войну здесь, в Кадагесе. Тогда у нас еще были наши оливы, а значит, было и оливковое масло.
Все жители Кадагеса, как и большинство каталонцев, за исключением разве что полицаев, ненавидели Франко. Франко пытался уморить нас, каталонцев, голодом; но здесь, в Кадагесе, у нас было оливковое масло, оно-то и спасало. Оно ценилось на вес золота. Когда Франко отсек Каталонию от остальной части Испании, каталонцы лишились источника масла на юге. А вам известно, как любим мы, испанцы, оливковое масло. Мы не можем без него. Вот почему все надеялись только на Кадагес. Мы вывозили масло тайно, спрятав в повозках под сеном, и выменивали на него в Льянсе помидоры, лук, рис, вино — да почти все что угодно. И еще, разумеется, нас поддерживала рыба. Благодарение Богу, Франко ни разу не бомбил наши лодки. Мы-то боялись, что он не упустит случая. От бомб досталось другим городкам, нас миновало. Но несмотря на масло и рыбу, к концу войны стало совсем плохо, в конце концов у многих горожан иссякли деньги, а в домах не осталось ни крошки.
В то время вон в том большом, заброшенном доме, через патио, жило очень богатое и влиятельное каталонское семейство. Изнутри и снаружи это был настоящий дворец. Что ж, теперь, как видите, он заколочен и всеми покинут. Вам, должно быть, небезынтересно узнать, почему такой дом оставлен гнить и разрушаться. Так вот, богач, что жил в нем вместе с семьей и слугами, начал поддерживать деньгами и едой городскую бедноту. Как будто и в самом деле войне конец. С одной стороны, Франко старался извести нас под корень, с другой — местный богатей из богатеев пытался нас спасти. А потом однажды кто-то донес о происходящем в полицию. Никто не знает имя предателя, но, ясное дело, все грешили на слуг сеньора. Кто же еще мог сообщить? Как бы то ни было, как только солдаты пронюхали о продуктах и деньгах, они расстреляли сеньора. Он принял смерть здесь, в стенах своего дома, а его семье удалось бежать в Барселону. Говорят, тело сеньора так и осталось в доме. В конце концов приехали его дети, вывезли всю обстановку, а потом опечатали и заколотили дом, ставший отцовским склепом.
В день отъезда Тома из Кадагеса и открытия выставки Фила в галерее иностранцы закатили двенадцатичасовую вечеринку. Люди, пиво, вино, бренди и всякая снедь начали стекаться в галерею уже около полудня. Фил суетился, развешивая по стенам свои полотна, в то время как Том пытался впихнуть все, что скопилось у него в «берлоге» за последние четыре месяца, в свой единственный рюкзак. То, что не годилось, он выбрасывал. Колетт продавала пирожные, Карлос танцевал, а югослав вовсю шпарил на гитаре вариации на тему «Бонни и Клайда», мешая «Когда святые маршируют» и «Если бы у меня был молот» с ямайскими калипсо, приправляя весь этот винегрет самой малостью гитарной классики.
Под вечер Тому пришло в голову, что для прощального обеда не хватает гамбургеров. Вся компания гуськом потрусила вниз по вымощенным булыжником узеньким переулочкам к «Маритимо», там кто-то попросил хозяина разогреть мясные пирожки, купленные нами по пути в мясной лавке. Мария-Хосе прикупила в пекарне дюжину небольших батонов, салат-латук и лук у зеленщика, и все мы расселись на пляже и принялись за гамбургеры, которые обильно вспрыскивали пивом, вином и бренди. Пляж был безлюден, если не считать горстки рыбаков, готовящих свои лодки для вечернего лова. Остальные рыбаки отдыхали в «Маритимо», сгрудившись перед телевизором и вперившись взглядом в экран, завороженные специальным выпуском новостей американского телевидения. После гамбургеров вся стайка иностранцев, кроме нас (у которых не было с собой изысканных туалетов), разлетелась по домам, принарядиться в «последний писк».