А тут еще новая беда: нащупал я сзади за прокладкой утолщения. В медицине я малость разбираюсь – с нашим фабричным врачом три раза пил. И вот, значит, показалось мне, что кожанка на сносях.
Но, если вдуматься, то не так уж и много от кожанки вреда. От войны, положим, или от революции больше. Разве кожанка виновата, что кого-то она переварила? Не набрасывалась же она на нас, а сами мы ее на себя надевали. Пока я ее носил, яблоками и сыром подкармливал – она меня не особо и трогала. Зато какая польза, если ее приручить! Целые поля, на которых произрастают штиблеты, полушубки. А дальше – больше. Станки сами себя производят, живородящие дома… Дальше больше: ты ее шашкой на шматки порубил – а из каждого куска новая куртка вырастает!
А потом как получилось. В утренних сумерках Петька полез по проходу к австрийским окопам. Видать, хотел сменять яблоки на рафинад или еще что-то. И с той стороны ударил пулемет. Петьку – в решето, яблоки рассыпались по траншее.
Весь взвод вскочил: что за дела? С какого перепугу стреляют? Не было такого уговора!
А я еще по звуку понял: бьют не из «Шварцлозе», а из чего-то навроде «максимки». И доносят, мол, в окопах вражеских солдаты не в австрийских, а немецких касках.
Как есть: ночью австрийцев на позиции сменили германцы. Австрияки нас не предупредили вовсе – вот и братайся с ними после этого. А германцы не то не знали про тряпку, не то нарочно ее положили на условленное место.
К полудню нас артиллерийским налетом накрыло – отсиделись в землянке. Бывало и хуже: и дольше лупили, и сильней. Когда огонь германцы перенесли за наши спины, выглянули из землянок и щелей и увидали, через дым и неосевшую пыль, как поднимаются германские цепи. В былые времена отбили бы мы такую атаку, да что ты! Только времена были уж не былые. Кто-то из винтовки садит, кто-то оружие вырывает.
– Не сметь стрелять! – кричат. – Это же наши братья, селяне да рабочие!
Иные просто побежали. Пецулевич наган выдернул, грозил за дезертирство стрелять, да так и не выстрелил ни разу. Не успел – ему в спину кто-то пулю всадил. Я наган подобрал, в землянку заскочил, из-за плаката «Подвиг и гибель летчика Нестерова» выдернул кожанку.
Выскочил – немцы уже близко, а сзади сплошной вал огня – то их артиллерия нас от запасных позиций и подмоги отрезает.
Помните, я говорил, что на фронте всё просто? Так вот забудьте. Из-под германского удара мы ушли в сторону, в болота. Края нами-то были разведаны, старик за клюквой ходил, пути знал. А уходя, мы вешки убирали.
Солнца нет, зато мох со всех сторон деревьев.
– Не туда куда-то идем, – Пастушок сказал. – Давайте я вас выведу.
– Да помолчал бы, – старик ему говорит. – Выведет он, как же…
Проплутали часов шесть. Стали на полянке лагерем, когда сумерки сгущаться начали – куда уж по темноте идти. Было нас тогда человек двадцать.
– Костры не жечь, – сказал я, будучи за старшего. – Германец рядом может быть. Ночь без огня перетерпим.
– А может, лучше сдаться? – кто-то распропагандированный сказал. – Ведь всё равно скоро и у них революция будет – так товарищ Петр говорил. Мол, русский начнет, а немец закончит.
– А ну мне! Прикладом по зубам не хочешь? Не моги и думать!
Стало быть, разбили лагерь.
Я кожанку достал, стал ее вытирать. Пока она лежала в тайнике, отяжелела изрядно. А чем питалась – непонятно: червями ли, или сырой землей. И землей этой она изрядно перемазалась. Я грязь стал рукой убирать: поверху стер, а вот в трещинках, что всегда в коже есть, она осталась. И вдруг увидал я, что морщинки эти вроде рисунка образуют. Вот ведь оно послание, кое все искали.
Только хотел позвать старика, как тот сам подошел.
– Прихватил и ее? Успел-таки? – спросил, а когда я кивнул, добавил: – Вот и ладненько. Вот и делу конец.
Из сапога достал сигнальную шашку и шнур дерганул. Над лесом зажглась красная ракета.
– Ты чего творишь?! – закричал я. – Немцы нас обнаружат.
– Непременно обнаружат. Мы это послание долго ищем. Теперь найдем этого докторишку, – старик говорит и тычет в меня маузером. – Сопротивление бесполезно. Ты, я видел, наган подобрал. Бросай его на землю.
Вокруг нас уже остальные собрались. Винтовки на изготовку взяли, да всё никак не решат, в кого стрелять.
– Дурак ты, фельдфебель. От ваших Пецулевичу было поручено приглядывать – не появятся ли вещи с аэроплана. Кому ж еще? Все-таки офицер.
– А вольнопер?..
– А он тоже дурак. Тоже искал доктора, но для своих большевицких нужд. Может, хотели скрестить казаков с лошадьми, чтоб получились кентавры-кавалеристы. Уж не знаю, откуда они прознали. Да только если бы он вас с фронта в Петроград увел, ушла бы кожанка.
– И атака сегодняшняя из-за кожанки?..
– Необычно быстро сегодня смекаешь. Думали всё перерыть, ну а коль ты ее прихватил с собой – так то и лучше, – посмотрел он на других и говорит: – А вы, ребята, втыкайте штыки в землю. Для вас война закончена. Сегодня же будете горячее есть и в тепле ночевать, под крышей.
Вот тут я и задумался.
– А награда мне за кожанку полагается?.. – говорю.
– Отдал бы ее раньше – была бы награда. А теперь – уж извини.
– Подожди, я в аэроплане чего нашел, может, за это наградите?
– За что? Показывай.
Я полез в вещмешок и, значит, руки не вынимая, из «Фроммера» всадил в старика четыре пули.
– Ну, что стояли? – остальным говорю. – И кто вы после этого? В плен так захотелось?..
– Так всё равно немцы сюда придут, – мне отвечают. – А теперь нас не погладят по головке.
– Ну и пусть не гладят, переживу как-то. А кожанку в болоте утоплю, сожгу, чтоб им не досталась. Ишь чего захотели – задарма…
Помолчали, но недолго.
– Я выведу вас отсюда, – вдруг сказал Пастушок.
– Да ты что, малой, с дубу рухнул? – спросил Васька Большой. – По темноте нас утопишь.
– Пока сумерки, до темноты час-полтора, а больше мне не надо.
– Ты что, эти места знаешь?..
Мальчишка покачал головой.
– Так как же ты нас выведешь, если дороги не знаешь?
– Места не знаю, а дорогу найду.
– Как такое быть может?..
Тут я за мальчишку вступился:
– Пускай ведет, – говорю, – всё равно хуже не будет.
И он повел.
Шли через туман, какими-то буераками, оврагами. И будто бы прошли немного, версты три всего, четыре – от силы, никак не пять… Дорог не пересекали, никого не встретили. Вдруг расступаются деревья, и выходим мы на берег широченной реки.
– Что-то не помню я на картах такого. Что за река?.. – спрашиваю.
– Волга, – отвечает Пастушок.
Сперва хотел ему уши надрать, да раздумал. Подобной реки в этих лесах быть не может вовсе. Но коль она уже есть – отчего бы ей не быть Волгой? А тут еще рыбака встретили, он посмотрел на нас, как на дураков, но сказал, что мы на Волге у Царицына.
Это как же может быть? Были у Пинска, а тут три версты прошли и Царицын?
– Парень, – кто-то спросил. – А ты можешь увести нас во времена, когда на Руси этот бардак прекратится?
– Назад во времени пути нет, – отвечает Пастушок. – А вперед мне так далеко от дома не разрешают уходить. А если хотите – отведу, откуда я пришел. В Китеж. Туда еще ни одна смута не добиралась.
Разожгли огонь и у костра проспорили всю ночь. Что парень не лжет – уже ни у кого сомненья не было. В Царство Господнее, конечно, никто никого силком не тащит. Но у кого семья осталась, у кого – любимая, у кого – родители.
Утром разделились и ушли в тишь. Кожанку я Пастушку отдал – он обещал приглядеть за ней.
А я, выходит, остался.
Отчего, спросите. Ведь что меня в этом мире держало? Да почти ничего. Ерунда. Мечта. Я еще у Пастушка спросил: аэропланы у вас в Китеже имеются?.. Он мне и ответил, что аэропланы им без надобности.
Тогда я с кожанки перерисовал морщинки – получилась карта. Я пока на фабрике работал, научился чертежи читать. А карты – почти ничем от чертежей не отличаются. На карте – метка. Может, там сам доктор обитает, может, там дорожка к нему начинается.
Помогу ему, чем смогу, – может, чего починить по дому надо. Если он другим корни пришивает, пусть мне крылья пришьет – уж больно полетать хочется.
Карина СарсеноваАнгел во плоти
Боль вошла в его сердце внезапно, как пробуждение от кошмара. Он всегда хотел умереть во сне. Его желание сбылось.
Он не успел открыть глаза. Но это было не нужно – смотрел он теперь совсем в другую сторону, в себя самого. Захваченный огненным вихрем невыносимой муки, он растворился в ней, слился с ней и полетел в бездонную пустоту. Но, как ни странно, соединившись с пожирающим его страданием, он не перестал существовать, а, напротив, стал еще явственнее. Еще живее. Еще осознаннее. И ощущение не падения, но высокоскоростного подъема в обступившей его беспросветной мгле наполняло убитое вроде бы сердце неизъяснимой радостью. Или ему только показалось, что он умер?
Нет, он действительно умер. Но отчего же эта смерть несла не забвение себя, а прояснение, не распад, но обретение, не страх, но вдохновение?
– Потому что ты хорошо прожил свою жизнь. Ту, которая была сейчас прервана. – Голос, уверенный и умиротворенный, влился в сознание и словно стал его неотъемлемой частью.
Чувство невероятной с ним близости снизошло на умершего волной гармонизирующего покоя. И когда его сознание стало таким же благостным, как и сознание вошедшего в него голоса, он полностью пришел в себя. Память огромным морем пережитых эмоций, чувств, мыслей, решений и действий плескалась прямо в его сердце. Оказывается, оно неубиваемо, его духовное сердце. И оказывается, именно в нем и сосредотачивалась вся его вечная жизнь.
– Посмотри на себя со стороны, – мягкий приказ подтолкнул его ожившую волю.
Море накопленного опыта слегка взволновалось, пошло сначала рябью, а затем и волнами. Одна из них, самая крупная, неожиданно еще больше выросла и девятым валом обрушилась на его внутренний взгляд. Погрузившись в глубину нахлынувшего впечатления, он вынырнул на поверхность совершенно иного пространства.