– Да хрен с ним! Андрей Иваныч, – Мороз с надеждой обхватил Тальвинского за бицепс. – Убеди ты его! Ну, чего топтать-то по живому?
– Друг, что ли, оказался?
– В первый раз вижу. Но – не за что! Понимаешь? Хочется ведь для дела!
– Окстись! – скрывая нежное чувство, Андрей приобнял распаленного парня, многое в котором напоминало ему себя – того, прежнего бескомпромиссного «важняка». – К нему сейчас без бранспойта не подступишься. – Тут еще вот что! – заторопился Мороз. – Воронков мне рассказал… Короче, я, кажется, знаю, откуда и через кого поступал «левый» товар в горпромторг. С городкого химкомбината через Центральное КБО.
– Даже так?! – взгляд Андрея оживился.
В этот момент из-за прикрытой двери донесся прокурорский рев. Андрей ухватил за рукав пробегавшего мимо Чугунова.
– Генка! Дуй живо за бутылкой. Берестаева отмокать надо.
– Опять г-глумит?
– Не то слово.
Не дожидаясь разъяснений, понятливый Чугунов сноровисто выскочил на улицу.
– Я нужен? – напомнил о себе Мороз.
– Вот ты как раз точно нет. Знаешь, съезди-ка со своей информацией опять к обэхээсникам. Помаракуйте пока без меня! А я Берестаевым займусь. Через часик Чекин подъедет. Глядишь, вдвоём обломаем. Мороз расстроенно мотнул головой и – отправился к котовцам.
6.
По мере того как Мороз, сбиваясь от возбуждения, пересказывал содержание своего разговора с Воронковым, нетерпение на лицах слушателей потихоньку сменилось озабоченностью. Когда же сообщил про городской комбинат бытового обслуживания, в кабинете и вовсе на какое-то время воцарилась невнятная пауза.
… – Ну, и как тебе все это нравится? – процедил наконец Лисицкий.
– Вовсе не нравится, – Рябоконь был мрачен и на шутки реагировать не склонен.
– М-да. Похоже, все дороги ведут в Рим, – Лисицкий подмигнул обескураженному Морозу. Впрочем, подмигнул тоже без чрезмерного веселья. Потянулся:
– А что, друг Виталий? Не пора ли нам приняться за Вильяма нашего Шекспира? Ты в нашем КБО прежде бывал?
– Не доводилось.
– У-у! Изумительные люди собрались. Тонкие, неординарные. Во французских духах.
– Коля, – тихо позвал Рябоконь.
– Всякий раз, как иду, хочется надеть бронежилет и прихватить противогаз.
– Я с тобой, между прочим, разговариваю.
– Да ну брось, Серега. Обычный визит вежливости. Коллеге вот покажу, где что. А то как-то негостеприимно.
– Давай я сам покажу.
– Спасибо тебе, дед, огромадное, – Лисицкий благодарно расцвел. – Но только КБО – это моя зона ответственности. Да и повидать очаровательных женщин – удовольствие дорогого стоит. Остынь, старый.
Он мягко положил руку на предплечье вставшего на пути Рябоконя.
Злым движением тот освободился:
– Тальвинский, небось, сам не пошел. Пацана подставил. У тебя без того два живых выговора. Чего опять вяжешься?
– Дед, при посторонних.
– Ведь говорили недавно!
– Ну, говорили! – вяло припомнил Лисицкий. – Да скучно же!
Он решительно потеснил Рябоконя.
– Только туда и обратно. Засвидетельствую почтение мадам – говорят, какие-то немыслимые ажурные чулки в Париже прикупила – и опять на исходные позиции. Пошли, Виташа!
– Горбатого сто тридцать третья исправит [9] , – Рябоконь неохотно посторонился. – Если что, звони, придурок!
7.
Пройдемся, – Лисицкий первым выдрался из переполненного трамвая, брезгливо отер измазанный в сутолоке рукав замшевой, на молниях, куртки. – М-да, хочешь сохранить любовь к людям – ходи пешком.
Они перешли трамвайные пути и углубились в «деревянные» улочки, поросшие одуванчиками, с замшелой булыжной мостовой и умиротворяющим поскрипыванием колодезных «журавлей». Если угодить сюда, крепко напившись, можно было бы запросто запутаться в столетиях .
— О чем задумался, детина? – Лисицкий прозорливо посмотрел на Мороза. – Выкладывай. Всё одно – дорога.
– Да вот всё не могу в толк взять, как получилось, что после гибели Котовцева не осталось никаких улик. – Спроси чего полегче. Роскошные тогда ответвления тянулись. Сказка! – маленький опер, прикрыв глаза, сладостно причмокнул губами. – На самого нынешнего первого секретаря обкома господина-товарища Кравца прямой выход был. Вот-вот аресты должны были начать. И вдруг после смерти шефа вскрывают сейф, и – ни одной бумаги подтверждающей не оказалось. А они были! Один я с пяток эпизодов задокументировал. А я в той капелле не в солистах ходил. И – ничего! Как сдуло. Систематизировал все Котовцев. Он и обобщал. Единственно известно, что накануне взял какие-то бумаги домой поработать. А тут и – случилось. На улице обнаружили. Челюсть в крошево. Затылком о булыжник и – с концами. Рядом портфель.
– Обидно. Нелепая смерть, – выспрашивая, Мороз держал в голове последний свой разговор с Добрыней.
– Нелепая?! – внезапно взбрыкнул Лисицкий. – Оно, конечно, любил шеф за воротник залить. Водилось за ним. А, выпив, мог в дыню за пререкательства без задержки выписать. В том числе на улице. Все так. Только запомни на будущее, оперуполномоченный Мороз. И запомни накрепко: не бывает такого, чтоб хулиганье по случайности урыло милицейского полкана именно тогда, когда он для дела живым нужен. И к тому же – лови штришок – документов в портфеле, окромя початой бутылки водки, не оказалось.
Он потрепал пасмурного спутника.
– Вижу, ты на Серёгу зуб точишь. Это напрасно. Помнишь, может, какой у нас отдел был? Опер к оперу. Шли не кланяясь. Как капелевцы. Считали, большое государево дело делаем. По высшим категориям себя мерили. Всех после гибели шефа разом посекли. Задали, так сказать, магистральную линию.Кого согнули. Марешко – сам видел – того и вовсе об колено. А Серега – обуглившийся. Мы с ним после той истории во всем и определились. Желаете играть понарошку? Извольте, будем строгать палки. От сих, так сказать, до сих. Ни нас не трогают, ни мы никого, – сидим – примус починяем. Так-то! Потому я тебя сейчас сведу с кем надо, направление задам и – назад на базу. А рогами по дубовым воротам стучать, пока рога не отшибли, – это уж вы с Тальвинским без нас поупражняйтесь. Тут же воодушевленно подтолкнул Мороза. – О! Зрите, юноша. Вот они – родные пенаты!
Они свернули в тихую улочку, где посреди перекошенных, вросших в землю деревянных домов, громоздилось, словно переросток среди одноклассников, каменное двухэтажное здание с обвисшими по краям проржавевшими водопроводными трубами. Дом походил на старого лопоухого пса. На двери, будто бирка на ошейнике, выделялась табличка «Городской комбинат бытового обслуживания».
– Даю вводную, – объявил Лисицкий. – Наше преимущество: мы знаем, что некая преступная группа ворует сырье с химкомбината, украденное перерабатывает в изделия и реализует через горпромторг. Предполагаем также, что переработка происходит в КБО, затем «левая» продукция списывается через уценки на Центральном складе. Наш минус – мы не уверены точно, что это именно так, и во всяком случае понятия не имеем, когда и по каким актам все это свершается. Отсюда – ставлю задачу: в споры и политдиспуты не вступать. Ходить, околачивать груши и приглядываться.
По поскрипывающей дощатой лестнице оперативники поднялись на площадку второго этажа, на которую выходили две обитые дермантином двери. Из правой с табличкой «Побегайло. Один звонок» нестерпимо тянуло прогорклым салом.
Они нырнули в левую дверь, за которой открылся длинный прохладный коридор комбината бытового обслуживания.
Не отвлекаясь на шум голосов и стрекот машинок, Лисицкий дошел до последней слева двери, без стука толкнул и, лишь шагнув внутрь, произнес:
– Разреши?
Он, а за ним Виталий оказались в неуютном кабинете. Из мебели здесь были лишь стол напротив двери, рогатая вешалка в углу да три стула, на одном из которых стоял маленький сейфик. С некоторой натяжкой к мебели можно было отнести и округлую побеленную печь.
– Чего гремишь? – хозяйка кабинета – породистая, лет сорока женщина с властным загорелым лицом – с досадой оторвала голову от бумаг. – Итак дом скоро рухнет.
– Похоже, опять не вовремя, – огорчился Лисицкий.
– А когда вы вовремя-то бываете? Садитесь, раз притащились, – она требовательно оглядела Мороза.
– Наш сотрудник, – представил Лисицкий, фамилии впрочем не называя. – А это сама Маргарита Ильинична Панина, директор и владыка здешних мест. Попросту – богиня.
– Считай, что дневную порцию комплиментов отвесил, – вяло поблагодарила Панина. – Выкладывай, чего пришли. Не на коленки ж мои пялиться.
Застигнутый с поличным Виталий зарумянился, чем доставил хозяйке нескрываемое удовольствие.
– Скажи, пожалуйста, какие среди вас еще встречаются, – подивилась она.
– Душно у тебя, – Лисицкий ослабил навороченный узел широкого, по последней моде галстука.
– Это когда пригреет. Зимой в шубе сижу.
– Ничего. Слышал, скоро в горисполкоме, в кресле председателя, греться будешь.
– А, и ты об этом. Вот уйду, план тянуть перестану, тогда все оцените.
– Да я-то ценю.
– В самом деле? Не замечала.
– Работа у меня такая, чтоб никто ничего не замечал.
– Знаешь что, милый? – Панина собиралась сказать что-то резкое, но передумала. – Иди-ка ты заливай все это малолеткам из моей бухгалтерии. Они байки про вашу опасную службу очень любят.
– Мать родная! Чем провинился-то? – Лисицкий только что не разрыдался. – Вроде стараешься, чтоб по-доброму, по-соседски. И – на тебе! Встретила. Вот она, брат Виталий, благодарность людская.
– Да потому что во вы у меня где сидите! – Панина чисто мужским движением похлопала себя по изящной шее. – Ревизии, проверки. Утром – ревизии, после обеда – проверки…
– Вечером уценки, – с хохотком продолжил Лисицкий.
– У-у, – откинув голову, она заскулила, будто полоскала больной зуб. – Кто о чем. Сразу бы выкладывал, с чем явился. Уценки, милый мой, – это работа. А вот ревизии ваши бесконечные душу выматывают!
Она зло постучала кулачками по столу.