– Не отдал, конечно? Ну, и черт с ним.
– Да въезжай наконец! – Мороз рассердился. – У Краснова на руках документально доказанное хищение, в котором участвуют и головка КБО, и химкомбината, и горпромторга. По его выборке можно за два дня ревизию оформить. А у Андрея как раз несколько дней осталось. Это ж продление дела! Вникни! У тебя вообще, кроме ножек, что-то есть на уме?
– Есть. Другие ножки. Да не рви сердце – папа услышал, папа понял. Ты что предлагаешь – отобрать акт?
– Да он концы отдаст.
– Концы отдаст – это его проблемы. Главное – не в наших интересах шум пока поднимать.
– То есть?
– Они ведь понятия не имеют, что мы здесь крутимся по поводу вашей Лавейкиной. Я только что со своим агентом перекинулся – любопытный информейшн проскакивает. Давай-ка твоему шефу отзвонимся. Лисицкий насел на телефон: – Андрюха, ты? Земеля на проволоке. Короче, не падай: товары к Лавейкиной, похоже, и впрямь свезены из Центрального КБО. Тебе такое роскошное сочетание – Аристарх Богун ничего не говорит? Завскладом. Большой любитель приволокнуться за государственным имуществом. Он и привозил. А поставку кожи с химкомбината обеспечивает некий кооператив «Пан спортсмен». Обналичивали «левую» продукцию… Информация исключительно оперативная. Но если ты на ней не развалишь свою Лавейкину, я тебя уважать перестану… Добро! А я пока в исполком сгоняю. Поразнюхаю, кто в этом кооперативчике в учредителях. Есть у меня там одна крошка на подпасе. Хоп! Я все сказал.
Он положил трубку.
– Значит, решил вместе с нами? До конца?! – взволнованный Виталий обхватил маленького опера за плечи.
Неожиданный вопрос Мороза возвращал Лисицкого к странной перепалке меж ним и Рябоконем.
– Да любопытно, – протянул он. – А еще я на пожары поглазеть люблю… Да, кстати, о птичках. Знаешь, почему мы с Серегой на твой рассказ о КБО так отреагировали? Помнишь, я упомянул о трех фигурантах по делу горпромторга? Так вот новая твоя знакомая мадам Панина, которая, по проверенным слухам, не сегодня-завтра выбьется в градоначальницы, об ту героическую котовскую пору как раз пробавлялась заместителем директора Горпромторга. Но – Слободян-то перед ней всегда мелок был. Да и по убийству – никто другой на такое бы не решился. Только баба с яйцами. Так что оченно бы святое дело ее по старой памяти зацепить.
8.
– Все уродуешься? – Андрей прикрыл за собой дверь: в опустевшем отделе Чекинская машинка стрекотала с упорством запечного сверчка. – Пошли-ка, друг Александрыч, в ресторацию: отметим очередное мое неназначение.
– Вообще-то я домой обещал, – разморенный Чекин потянулся, взглянул с тоской в зарешеченное окно: в глубине аллеи сиял и гремел над рабочими пятиэтажками ресторан «Лебедь». Поколебался. – Но не в такую же рань.
– Вот и славненько, – не давая ему времени передумать, Андрей самолично снял с гвоздика потертый Чекинский плащ. – Тем паче, что идем не просто так, а по приглашению. Старая подружка вдруг объявилась. Она сейчас где-то в торговле. Пригласила на девичник. – Разве что на минутку заскочить, – при упоминании о девичнике чекинские глазки заблестели.
На крыльце ресторана, возле застекленной двери с табличкой «Спецобслуживание», толпилось человек десять. Тальвинский не без усилий протолкался к входу.
Растекшийся в кресле пожилой швейцар в берете и кителе, инкрустированном потухшей позолотой, на призывные жесты Тальвинского лишь отрицательно покачал головой, даже не подняв подбородка.
– Вот змей старый, – Тальвинский энергично постучал.
– Это дядя Саша, – услужливо подсказали из очереди. – Его и пушкой не поднимешь, жлобину. Вчера за трешник пропустил, сегодня уже не узнает.
– Ничего! Я не пушка – подниму! – вошедший в раж Тальвинский громыхнул кулаком.
На сей раз швейцар тяжело поднялся, зашаркал к входной двери.
– Ну, чего барабанишь-то?! – увещевающе крикнул он через стекло. Ни грозный вид человека за стеклом, ни удостоверение, которым размахивал Тальвинский, нимало его не впечатлили. – Барабанщик какой! Не вишь надпись? Чужих не пускаем. Хозяева гуляют.
Чекин хихикнул. – Спрячь ксиву, Андрюха, хватит народ веселить, – потянул он взъерошенного приятеля с крыльца. – Лакеи – народ чуткий. Раз тебя не боится, значит, внутри кто-то покруче. Слышал же –хозяева! Привыкай.
– Товарищи! Ну, куда же вы, товарищи? – дверь распахнулась. Швейцар, только что державший оборону, делал энергичные зазывные движения. – Что ж не сказали, что по приглашению?
– Опомнились?! Вот теперь и поглядим, что за сволота банкует. Попомнят они меня…
Гордый, как дух возмездия, Тальвинский шагнул в вестибюль, отодвинул переменчивого дядю Сашу и… остановился. Остановился, ткнувшись в его спину, и Чекин.
Напротив входа, на среднем пролете убегающей вверх лестницы, выложенной потертой ковровой дорожкой, стояла высокая, отлично сложенная брюнетка в длинном темном платье с белым жабо и такими же белыми кружевами на рукавах. Убедившись, что она замечена, женщина, защипнув платье над коленями, принялась неспешно спускаться. И – жизнь вокруг замерла: хотя лестница выглядела достаточно широкой, находившиеся поблизости остановились, прижавшись к перилам, как делают водители индивидуальных машин при виде правительственного эскорта.
– У нее сзади шлейфа нет? – засомневался Чекин.
– Королева, верно? – Тальвинский прищелкнул пальцами. – Прошу любить и жаловать: госпожа Панина, собственной персоной. В свое время прихватил на трехсотрублевой взятке, обставил все до винтика. Но – умная, стерва, сорвалась. Между прочим, побывала замом в Горпромторге. Ушла по-тихому после истории с Котовцевым.
– Та самая?! И где она сейчас?
– Понятия не имею. Командует где-нибудь. Слышал, чуть ли не предом горисполкома назначают. Ходят слухи, очень удачно под Первого легла.
– Маргарита Ильинична! – он восхищенно зацокал языком. – Все так же восхитительна.
Вблизи она оказалась старше, – лет за сорок. Но странно – это ее не портило. Это были сорок лет, вызывающие живое, свежее воспоминание о двадцати пяти. К тому же чуть потрескавшееся лицо было покрыто нежной пленкой крымского загара цвета крем-брюле.
– Андрей Иванович! Сколько лет, – с уверенностью красивой женщины она положила Тальвинскому руки на плечи и намеренно томно, чуть приподнявшись на носки, отчего под платьем обрисовался рельеф тугих икр, коснулась губами щеки. Отстранилась:
– Все такой же мужественный и неотразимый. А я-то не пойму, что за шпана с дядей Сашей воюет. Обозналась, каюсь.
Тальвинский мстительно зыркнул на смущенного швейцара.
– Казни, но, кажется, соврал: еще лучше стала. Как настоящее вино, хорошеешь с возрастом.
– Страшно подумать, что будет к семидесяти, – брякнул бестактный Чекин.
Панина вопросительно посмотрела на Тальвинского. Тот посторонился:
– Знакомьтесь. Мой друг и руководитель…
– Майский день, именины сердца. Чекин.
– Тот самый знаменитый Чекин? – Панина с интересом, не таясь, оглядела его. – Наслышана.
– Вряд ли. Я не кинозвезда, – рядом с ней Чекин чувствовал себя неловким. Может, оттого и грубил.
– В мире, где я вращаюсь, начальник следствия популярней кинозвезды. Очень рада знакомству.
– Ой ли?
– Рада, рада. Человек, которого мои бабы особенно часто поминают недобрым словом, обязательно должен быть незаурядным. А я, правду сказать, люблю необычных мужчин.
– Да, забыл представить, – спохватился Тальвинский. – Маргарита Ильинична Панина. Большой руководитель и – редчайшее сочетание – истинная женщина.
– Ну да, как же, – Панина подхватила Чекина под руку и повлекла к лестнице, тем самым побуждая Тальвинского двинуться следом. – Вы знаете, товарищ Чекин… Товарищ, это не слишком панибратски? Может, проще по имени?
– Аркадий.
– У! Какая прелесть. Так вот, известно ли вам, Аркадий, что на самом деле думает обо мне этот коварный человек? Карьеристка, самодурка и даже – не поверите – воровка!
– Да что вы?!
– Маргарита Ильинична, побойся бога! – весело поразился Тальвинский. – Ни сном, ни духом.
– Точно, точно, – Панина пальчиками повернула подбородок Чекина к себе, как бы предлагая не обращать внимание на оправдания сзади, а слушать только ее. – Он ведь даже, остроумец эдакий, в тюрьму меня посадить пытался.
– Ах, злодей! – усмехнулся Чекин.
– Маргарита, помилуй! – Тальвинский протестующе воздел руки.
– Хотел, хотел! – Панина хрипловато рассмеялась. – Только не получилось у него ни черта.
Тальвинский деланно смутился, будто вышла наружу старая шалость, за которую положено бы стыдиться. Но – не стыдно, а просто приятно и чуть грустно.
На площадке у входа в зал, откуда доносились громкие выкрики, Панина приостановилась:
– В зале сабантуй. Вы как, со всеми или в кабинет? Если в кабинет, то могу к вам присоединиться.
– Желательно без аншлага, – среагировал Тальвинский. Очарованный властной красавицей, он и думать забыл о приглашении на девичник.
Панина сделала жест в сторону своевременно подвернувшейся пухлолицей и пухлоколенной официантки.
Та учтиво приблизилась несколько ближе, на расстояние, позволявшее без напряжения слышать, но в то же время сохранявшее почтительную дистанцию между нею и говорившей. – В вип, – коротко бросила Панина. – Вы, мальчики, пока размещайтесь. А я заскочу, подброшу моим бабенкам веселья.
И королева, отпуская их, благосклонно склонила длинную шею.
Официантка, аппетитно перекладывая обтянутые мини-юбкой ягодицы, провела vip-клиентов через подсобку в портативный кабинетик. Какой-то умелец исхитрился уместить здесь и полный хрусталя сервант, и полированный, в липких потеках стол, одна из ножек которого стояла прямо в глубокой, полной окурков тарелке, и вовсе неведомо как вбитый меж ними диванчик. На диванчик этот Тальвинский, едва войдя, и обрушился.
– Где эта официанточка? Душа просит выпить… Ну, красавица, тебя только за смертью посылать!