– Так что, Николай Петрович?.. Или опять в УВД звонить?
– Да что в самом деле?! – Лисицкий разудало пристукнул по столу. – Не земной шар, чай, опечатали. Открыл-закрыл. Мир не перевернется. Поехали!
Проходя мимо стоящего безучастно у косяка Рябоконя, он, не в силах сдержать чувства, благодарно сжал его локоть.
6.
– Брось, Николай Петрович, так переживать, – Панина развернулась на переднем сидении. – Недели через две закроешь. Какая разница?
В салонном зеркале отражалось кривящееся лицо водителя. «Ух, щас бы врезать, – сладко возмечтал Лисицкий. – А еще лучше, – Богуну». Но тот, притиснувшийся к самой дверце, чтоб не напоминать о себе, будто что-то почувствовав, и вовсе начал сползать с сидения.
Лисицкий расхохотался:
– Да ладно, все о делах да о делах. Продаю последний сексанекдот! Стало быть, стой там – слушай сюда: наш командировочный в Париже…
Машина под ухахатывание шофера и поощряющий смех Паниной прокатилась вдоль подгнившего деревянного забора и свернула в сторону каменной, восемнадцатого века церквушки – первого склада КБО.
– Эй-эй! Совсем заболтался, – спохватился Лисицкий. – Проскочил, горе-водитель. Разворачивай к конторе.
– Ты уж не помнишь, что опечатывали? – Панина достала сигарету. – Склад. Склад, а не диспетчерскую.
– А документ! – добродушно упрекнул ее Лисицкий. – Чтоб все по форме. Не буду же я акт писать, лежа на тюках с тряпьем.
– Какой еще к черту акт? – происходящее перестало Паниной нравиться: больно игрив – не к месту – сделался маленький опер. А ведь самолюбив, засранец.
– Акт на распечатывание склада. Ты что думаешь? Сорвал пломбу да ушел? За каким же я сюда тащился?
– Ладно, поворачивай, – крутнула рукой Панина. – Бюрократ!
Лисицкий виновато вздохнул.
Машина осторожно развернулась меж сваленными штабелями торфа и, так же вздрагивая и припадая на ухабах, подъехала к деревянному зданию диспетчерской.
При появлении начальственной кавалькады девчонки-диспетчеры, «дожевывавшие» последний рабочий день недели, испуганно повскакивали.
– Двух понятых надо, – распорядился Лисицкий.
– Вон их сколько, выбирай, – Панина согнала одну из девиц с единственного кресла.
– Ваших нельзя, – огорчился Лисицкий. – Понятые не должны иметь отношение к КБО.
– А когда опечатывали, было можно, – наябедничал Богун. Он успел нацепить замызганный халат и, словно от того, заметно приободрился. Даже выдержал недобрый взгляд оперативника.
– Я говорю, опечатывали-то при них, – повторил он.
– Поэтому теперь и нельзя, – отрезал Лисицкий. И отдельно для внимательно всматривающейся директрисы умоляюще повторил: – Ну, нельзя! Закон не позволяет. Что я против закона?
– Двух человек с улицы, – распорядилась Панина. – Теперь у вас все?
Просияв от благодарности, Лисицкий шумно вскрыл молнию на папке, достал ручку, огорченно покрутил:
– Вот, твой грызун изжевал-таки мне нового «паркера».
– Купим, – холодно пообещала Панина.
– Купишь, как же. Где такого «паркера» достанешь?
С недоверчивым бормотанием Лисицкий водрузился за освобожденный стол, придирчиво провел пальцем по поверхности.
… Вот уж двадцать семь минут , морща от усилия лоб, в третий раз переписывал он акт.
– Никак не дается, – раздосадованно признался Лисицкий. – Что-то я сегодня туповат.
– Да, больше обычного, – Панина стояла у единственного окошка и выстукивала по стеклу холеными ноготками.
Остальные, в том числе две домохозяйки, перехваченные Богуном по пути из магазина, терпеливо перешептывались.
«Хоть бы возмутились, ушли! Нет у людей самолюбия», – тосковал Лисицкий, бесполезно гипнотизируя понятых. Готовый акт, в котором и осталось-то подписи поставить, лежал на столе.
– Ну, вот опять! – расстроенно вскричал он, поднимая лист и удрученно демонстрируя его присутствующим. – До чего докатился. «Распечатать» через «и». И исправлять нельзя – документ!
– Слушай, ты! – взорвала мореную тишину Панина. – Ты что задумал? Что голову морочишь? Видела я, как ты свои актики задрипанные строчишь. Самолюбие заело? Решил напоследок хоть чем-то да уязвить? Так оно тебе боком выйдет. А ну кончай эту мороку. А то ведь я в вашу ментовку звонить больше не стану. Прямо в обком! Ну?!
И она широкими шагами заходила по тесной диспетчерской, будто шары, гоняя перед собой перебегающих из угла в угол сотрудниц.
Лисицкий осклабился невообразимо дружески.
– Маргарита Ильинична, позвони мне денька через два. Только обязательно.
– Что?! –ошалело воззрилась на него Панина.
– Я тебе такое успокоительное достану. Ахнешь! Вот при понятых обещаю. Мотаем нервы, словно сопли, на всякую, понимаешь, мелочь. А акт? Что ж, если присутствующие не возражают, оставим его в этой, прямо скажем, несовершенной редакции. И пусть мне потом будет стыдно.
Разомлевшие присутствующие готовы были подписать все что угодно.
– Тогда прошу к столу!
Он услышал, а потом и увидел через окошко то, чего нетерпеливо ждал и на что, завороженные Панинским рыком, не обратили внимания остальные: у крыльца остановился старый брезентовый газик, под тяжестью тела заскрипела рассохшаяся лестница.
– Ну, вот и все, – Лисицкий неспешно убрал в папку подписанный акт, выложил на стол копию.
– Так что, можно открывать? – все еще не верил Богун.
– Можно, – рассмеялся оперуполномоченный, поскольку в диспетчерскую входил начальник районного госпожнадзора майор Малютин. Был Малютин глуховат, и Лисицкий произнес громко и раздельно:
– Официально ставлю в известность: можете распечатывать склад!
– Чего это распечатывать? – непонимающе переспросил Малютин.
– Ба! Какие люди! – очень естественно поразился Лисицкий. – Ты-то откуда?
– По работе, откуда ж, – хмуро объяснил Малютин, протер запотевшие очки и, обнаружив среди теснящихся людей заведующего складом, строго произнес. – Буду опечатывать склад.
– То есть как?! – Панина задохнулась бешенством. – Что значит?.. Ты вообще кто такой?
– Я? – Малютин подивился, что есть кто-то, кто его не знает, скосился на всякий случай на собственные погоны. – Я – Госпожнадзор!
Верно, таким голосом будут вещать ангелы о прибытии Господа бога в день Страшного суда.
– И что же понадобилось пожарной инспекции именно теперь и именно на первом складе?
– На складе пожароопасное состояние.
Безупречно логичная эта фраза произвела на новоиспеченного председателя горисполкома самое неожиданное впечатление.
– Раздавлю сволочей, – коротко пообещала она, подбегая к телефонному аппарату.
– Мы вас уже трижды штрафовали, – хладнокровно напомнил Малютин. С хрустом вскрыл папку, вытащил бланк. – Двух понятых нужно.
Лисицкий, не удержавшись, всхрюкнул.
– Я, пожалуй, пошел.
У двери обернулся к Паниной, уточнил:
– Значит, как и договорились, склад я распечатал. Полный ненависти взгляд был ему ответом. Но даже это не испортило озорного настроения маленького опера. Панина могла звонить куда угодно. Малютин не был конфликтен и, когда ему объясняли, чего делать не надо, этого не делал. Потому и просидел на своем месте свыше десятка лет. Но порой попадала ему под хвост эдакая шлея, и тут уж начальник Госпожнадзора на короткое время делался неуправляемым, блистая бескомпромисностью. А в этот раз, как сообразил Лисицкий, у него имелась особая причина стоять до конца. Дело в том, что накануне, на дежурстве, перехватив лишний стакан и войдя в азарт, Малютин проиграл жуликоватому Рябоконю в очко аж сорок семь рублей, что для многодетного майора было ощутимым ударом по бюджету. Похоже, что долг ему скостили.
«Ну, не до конца, но уж до понедельника-то он продержится. А там и КРУ подоспеет», – прикинул Лисицкий, и от полноты чувств подмигнул подвернувшейся блекловатой девице лет двадцати восьми.
– Нахал, – грустно и недоверчиво произнесла та.
7.
Лисицкий раздраженно бросил на стол телефонную трубку, и теперь она взволнованно полаивала, выбрируя на плексигласе.
– Что, решительно отказал? – Мороз, перегнувшись, вернул трубку на рычаги.
– Не решительно. А категорически. Оказывается, все силы контрольно-ревизионного управления задействованы на плановых проверках. Надо же, в первый раз Никандрыч мне отказал.
– Так ты и диссидентствуешь в первый раз, – Рябоконь, примеряясь, вертел початую бутылку «Белого аиста». –Ты ж раньше с санкции работал. А ныне в беспредел ушел, – вот и получил полный отлуп.
– Полагаешь, успели нажать на стоп-кран?
Рябоконь фыркнул. Вопрос, по его мнению, не заслуживал ответа.
– Хотя жаль. Комбинация была задумана не хилая. Та еще комбинация. Из прежних, – он ностальгически поднял стакан, чокнулся с портретом Котовцева, тоскливо воззрился на истыканный косяк, подлил коньяку.
– В Ялту уеду. У тетки там домик. Мордой в пляж воткнусь и – чтоб ни одной рожи. А тебе, пацан, скажу!
– Серега! – предостерегающе произнес Лисицкий.
– Дуй ты из этой легавки.
– Я сюда работать пришел, – Мороз набычился.
– Вот за тем и дуй. Пока жизнь тебя, дурака, не обдула. Ой, как же мне все обрыдло! Уж и не верю, что дотяну до дембеля.
Что-то ему не понравилось в реакции Лисицкого.
– Брезгуешь? Старым боевым корешком брезгуешь! А болтаться меж ног у начальства и ждать, когда соизволят помочиться сверху, как Марешко? Это тебе как? Я так скажу: все мы протитутки. Только признаться себе не хотим. Вот и мельтешим. А ты, пацан, на меня не зыркай. Я давно насквозь прозырканный. Не дернешь отсюда, так скоро, помяни, научишься выполнять «чего изволите-с». И ножкой эдак.
– А пошел бы ты! – огрызнулся Мороз.
Рябоконь захохотал.
– Да, Серега, умеешь создать настроение, – отдал ему должное Лисицкий. – Тебе на похоронах хорошо выступать.
– Точно. На собственных, – пьяно согласился Рябоконь. – И брось ты, Коля, кочевряжиться. Ну, умылись. Впервой, что ли? Главное – до точки дошел. Тальвинского, можно сказать, превзошел. Кстати, чего это он не показывается? Мог бы и литр выставить за потуги наши геройские.