ные акты Малютин, мышонком посапывал вконец облезший начальник ОБХСС Марешко, накряжилась начальник паспортного стола ширококостная Зотова. В воздухе витали заторможенность и – страх. Страх особого свойства – боялись, что сейчас их подымут и бросят куда-нибудь на патрулирования или – хуже того – на разгон демонстраций. Правда, о демонстрациях протеста в городе никто пока не слыхивал.
Многих и вовсе не было. Завтра наверняка притащат какие-нибудь больничные. Но причина неявки просматривалась предельно ясно. И это не был врачебный диагноз.
Тальвинский нажал на кнопку селектора:
– Чесноков! Сколько?
– Пока семьдесят процентов личного состава. Многие даже еще до дому не добрались.
– Всех в Ленкомнату.
Андрей поднялся, подняв тем и подчиненных:
– Ну что, отцы-командиры, тронулись?
– Куда только? – пробормотал Марешко. И – вздрогнул оттого, что его услышали.Сидя, единственный, в президиуме, Тальвинский оглядывал сгрудившихся в Ленинской комнате сотрудников. Посапывали возле батарей, вяло переговариваясь, «старики», сдержанно резвился по стенам молодняк. Галушкин торжествующе потряхивал свежей «Правдой» перед инспектором по разрешительной системе. Тот скорбно кивал, не забывая исподтишка поглаживать по коленке новенькую паспортистку. За исключением радостно возбужденного Галушкина, на остальных лежала печать все той же опасливой озабоченности.
Андрей оперся ладонями о стол. И еще прежде, чем начал он подниматься, вялое оживление стихло, так что из дежурной части донесся голос Чеснокова, возбужденно докладывавшего кому-то по телефону об объявленной тревоге.
– В Управу стучит, – определил Малютин, почему-то испытующе поглядев на Тальвинского.
Выжидать более было нельзя.
– Товарищи! – пророкотал Андрей. – Тревога, как верно догадался начальник госпожнадзора, объявлена по моей личной инициативе. Вы знаете, я в отпуске и мог бы спокойно отсидеться в смутные эти, будем называть вещи своими именами, дни. Не скрою, закрадывалась такая мыслишка. Но – грош нам цена, если годы перестройки и гласности, приучившие к свободе, не научили главному – свободу эту надо отстаивать. А не ждать, когда, даст Бог, кто-то сделает это за нас. А мы пока отсидимся. Так не выйдет! На роковом переломе истории каждый должен проявить себя. В этой комнате сию минуту нет командиров и нет подчиненных. Каждый может и должен принять свое решение. Страшно?! – прозорливо обвел он глазами взбудораженных, ошалело переглядывающихся людей. – И мне поначалу страшновато сделалось. Подумалось – все! Откат! Опять, стало быть, станем оловянными солдатиками, опять начнем сжирать друг друга на партсобраниях. А потом знаете что вспомнил? Не поверите! «Тараканище» Чуковского.
Послышались вялые смешки.
– Именно что! Так вот ГКЧП хваленый и есть этот самый жуткий тараканище. Так что, испугаемся и – по углам, по щелям? И – какими глазами потом посмотрим на наших детушек, которых сегодня готовы из трусости отдать на ужин?
– Хорош тараканище! – хмыкнули из задних рядов. – В Москве-то, говорят, танки. И Верховный Совет РСФСР арестован.
– Враки! – пресек смуту Тальвинский. – Был бы арестован, не было б танков. Да и давно б сообщили!
– Андрей Иванович, – помрачневшая от необходимости противиться начальству Зотова, жена полковника КГБ, поднялась со стула. – Я что-то не пойму, о чем мы здесь говорим. Какова позиция руководства Управления?
Вопрос оказался по существу – зал вновь притих.
– Нет позиции! – стараясь выглядеть убедительным, отрубил Тальвинский. Хотя вполне возможно, и даже скорее всего, что робкое управленческое руководство поспешило вслед за обкомом отрапортовать о неизменной преданности новой власти.
Судя по скептическим лицам, это же предположили и другие.
– Но это не значит, что ее не должно быть у нас! – с новой силой обрушился на слушателей Андрей. – Сейчас каждый человек, каждый шаг может…
– Что предлагаете? – хмуро перебил Малютин.
– Я подготовил текст обращения к Верховному Совету РСФСР о готовности сотрудников отдела выполнять только указания Верховного Совета – от имени законно избранного президента СССР.
Вышедший из повиновения зал теперь откровенно бурлил страстями. Вскочил и, вновь размахивая «Правдой», яростно прокричал что-то Галушкин. Но за общим криком голос его не был слышен.
– Повторяю! Вопрос выбора – дело совести каждого! – могучий бас Тальвинского покрыл гвалт. – Предлагаю только подумать, что завтра, когда путч будет подавлен…
Зал примолк.
– А он будет подавлен! Так вот каждого спросят: «Что ты сделал для защиты демократии? И можно ли тебе доверять дальше?». Я первым ставлю подпись.
Он демонстративно достал авторучку и, размашисто черканув по бумаге, откинулся с отрешенным видом:
– Желающих – прошу!
Безмятежность его была обманчива. Через прищуренные веки Андрей не всматривался – вгрызался глазами в собравшихся, пытаясь определить настроение. А настроение было не ахти. На начальника райотдела посматривали с сочувствием. Но это было опасливое сочувствие здоровых пока людей к человеку, пораженному смертельным и заразным вирусом. Кто-то, стараясь делать это незаметно, принялся потихоньку передвигаться к двери.
– Я полагаю, Андрей Иванович прав, – прошелестело сзади. И, к всеобщему изумлению, поднялся тихонький робкий Марешко. – Когда-то, да надо перестать бояться. Я подписываю.
– У меня это… соседка сегодня в Москву ездила за продуктами. Говорят, что Верховный Совет РСФСР и впрямь собрался и потребовал освободить Горбачева, – вроде в никуда поделились последней, обнадеживающей новостью из задних рядов.
– Точно! И мне сеструха звонила! – послышалось из угла. – Эх, была – не была!
К столу президиума потянулся ручеек. В комнате загалдели. Гомону добавляли подписавшие – теперь уже они подстрекали остальных.
– Ну, Андрей Иванович, подвели вы нас под монастырь, – над подписным листом склонился Муравьев. – Так всем отделом и загремим по этапу.
Не удержавшись, Андрей озорно подмигнул. Свершилось: следом за лидером выстроилось отделение госавтоинспекции.23.
Углубившись в себя, Виталий Мороз шел по длинному корпусному коридору. Тяжелые чувства не оставляли его. После стремительного отъезда Тальвинского утром сорвалась следом и обеспокоенная Альбина, прихватив по просьбе Мороза упиравшуюся Марюську.
Но – странное дело – оставшись владельцем огромадных площадей, Мороз резко поумерил свои сексуальные порывы. Душа саднила и кровоточила. Не то чтоб он был в полном восторге от того, что происходило вокруг последние годы. Особенностью Мороза было то, что он не принимал или не отвергал что-то вообще. Всякое явление связывалось для него с кем-то конкретным. События двухлетней давности, когда он, еще молокосос, узнал про разоренное братство котовцев, а потом у него на глазах погиб замечательный парень Колька Лисицкий, поселили в нем тлеющую, но неистребимую ненависть к Паниной и всем, кто в той истории был с ней связан.
«Твоя проблема, Виташа, – ты не умеешь абстрагироваться, – не раз в сердцах пенял ему Тальвинский. – Нельзя возненавидеть на всю жизнь. Вообще нельзя признавать или отвергать что-то раз и навсегда. Меняется вокруг мир, меняются люди. А ты в них, новых, продолжаешь видеть то, чего, может быть, давно нет».
Мороз выслушивал. Но – не верил. То есть то, что люди меняются, – что тут спорить. Но не верил, что может измениться сущность.
И потому, что бы ни случалось, Тальвинский оставался старшим его другом, на плечо и ум которого всегда охотно опирался. Панина же – врагом. Сейчас, правда, недоступным. Но рано или поздно она проявит себя. И тогда он, Мороз, будет готов довершить то, чего не успел подсеченный в прыжке Лисицкий.
Если другие, вокруг него, пребывали до сих пор в эйфории от происходящих в стране перемен, Мороз, равнодушный к пустым для него словам о демократии и перестройке, не жаловал свое продажное время, потому что оно оказалось временем Паниной.
Но было одно, что его устраивало, – возможность говорить, что думает, и делать, что хочется. Без этого своенравный Мороз попросту зачах бы.
« И зачахну », – вспоминал он о совершенном перевороте. В отличие от Тальвинского, он не видел разницы между теми, кого охраняют, и теми, кто охраняет.
Сейчас, впрочем, навязчивые эти мысли хоть и докучали Морозу, но несколько приглушенно. Как слякоть на улице – неприятно, но что тут изменишь? Полчаса назад к нему подошла сдобная « мамочка», отдыхавшая с ребенком, но без мужа, и шепотом передала, что, так и быть, заглянет к нему ненадолго в гости. Ухлестывать за ней Виталий принялся неделю назад ( « еще по ту сторону ГКЧП»). Но до сих пор она стойко отбивалась от его посягательств. И вот теперь, вероятно, истомленная солнцем, решилась.
Обрадованный Мороз спешил по корпусному коридору к себе в комнату прибраться к приходу гостьи. Напористые, смутно знакомые звуки стали просачиваться к нему через двери номеров. По радио выступал какой-то оратор. Может, оттого, что голос был странно, невозможно для этих дней бодр и энергичен, Мороз прислушался. И – застыл, боясь скрипом шагов спугнуть чудесное наваждение. Этого не могло быть. Просто, как говорит шеф, по определению. Но это был голос Ельцина. Напористо выступающего перед аудиторией Ельцина.
В несколько прыжков, вытягивая на ходу ключи, Виталий пролетел коридор. Торопясь, вскрыл дверь и припал к приглушенному радиоприемнику, боясь, чтобы услышанное не оказалось галлюцинацией. Голос продолжал звучать. Отчетливо! С яростными нотками.
Мороз опустился на стул и застыл в сладостном томлении.
Наверное, минут через десять он с некоторой досадой услышал стук. За дверью с мягкой улыбкой решившейся женщины стояла та, кого он домогался все это время. Под шелковым, облепившим ее сарафаном угадывались колыхания полных грудей с мягкими пуговками сосков.
– Прошу! – Мороз посторонился, продолжая тянуться ухом к заветной стене.