— Орудия убийства?
— Топор! Убил обухом. Он там же валялся, в доме, возле трупов.
— Ну, давай действуй. А то сегодня уже интересовалось начальство.
— Завтра пошлем подробную информацию.
— А куда ты дел Копийко?
— Оставил в селе побеседовать с людьми и выявить свидетельскую базу!
Обиженный, оскорбленный, уже немолодой человек три часа ходил по тесной, всего в несколько шагов, камере. Вначале он возмущался, ругался, а затем умолк, только тяжело дышал да разводил руками: «Ну, кто это мог сделать!»
Когда в маленьком зарешетченном окошке под самым потолком погас дневной свет и в камере стало темно, он почувствовал свое одиночество. Лег на деревянные нары, подложил под голову кулак, но сон не приходил. В голове роем клубились мысли. Как только он смыкал глаза, в воображении возникало родное село Липки, он забывал обиды и свое нелепое положение. Как хорошо ночью в Липках! Любил в такие летние ночи Бондарук посидеть на сухом бревне за плетнем, помечтать. Песни молодежи воскрешали в памяти его молодость.
Никто, кроме Бондарука, не знал так хорошо ночное село. Он наблюдал, в какой хате когда погаснет свет, где находятся ночные сторожа, слышал и различал самые тонкие шорохи, по одной только тени определял, кто прошел. И в тот трагический вечер Бондарук огородами, только ему известными тропками, направился к дому вдовы: он любил ее. Как и всегда, оглядывался, пригибался, чтобы никто не заметил. Не доходя до усадьбы Агафьи, он остановился перед необычным зрелищем: по соломенной крыше хаты ползли языки пламени. Бондарук остановился в нерешительности. В голове мелькнуло: «Что делать?» Он выпрямился, бросился с огородов на улицу и побежал, уже не пригибаясь и не оглядываясь. Скорей туда, к месту пожара! Он бежал, не глядя под ноги, не слышал, как учащенно билось его сердце, только ощущал горечь во рту от дыма. Бондарук перепрыгнул через плетень и оказался во дворе, ярко освещенном пламенем. Поразила его необычная тишина — похрустывала горящая крыша да слышалось мычание коровы в сарае. Сарай примыкал к дому, и крыша его тоже загорелась. Бондарук открыл дверь, и корова убежала. А где же хозяйка? Неужели все спят? Бондарук рванул дверь в хату — она оказалась открытой. Переступил порог и споткнулся: у двери лежало тело сына вдовы.
— Вовка, ты?.. Что с тобой?..
Но ответа не последовало. Он схватил безжизненного мальчишку, вынес на улицу. А во двор со всех концов уже бежали люди, поднятые сельскими сторожами для тушения пожара…
И вот он в камере, заподозренный в убийстве. Ему вспомнилось, как шагал он по улице родного села, а следом за ним шел милиционер с обнаженным пистолетом. Из дворов и окон его сопровождали презрительные взгляды односельчан.
Он схватился, неистово затарабанил в железные двери: — Откройте! Слышите, откройте! Я не виноват!
В открывшийся круглый глазок услышал грубый голос:
— Гражданин, прекратите истерику, иначе в карцер посажу!
— За что же, за что же вы меня… — И он медленно опустился на пол.
Копийко был потрясен совершенным преступлением. Десять лет работал он на этом участке и не помнит ни одного подобного преступления. И вдруг — исключительное по своей жестокости убийство. Какой должен быть озверелый преступник, чтобы убить беззащитную женщину и ее ребенка!
Копийко решил сначала лично разобраться в обстоятельствах совершенного преступления. Поэтому уже который час тщательно осматривал пожарище. Хотя крыша дома и сгорела, в хате все же многое сохранилось. Осматривал, пытаясь определить, сколько человек было в хате в момент убийства. Он сразу установил важное обстоятельство, что в доме ничего не взято. Родной брат убитой, который живет в этом же селе, категорически заявил: все вещи налицо, преступник ничего не взял. Это подтверждали и соседи. Значит, убийство совершено не на почве ограбления. С какой же тогда целью?
Копийко присутствовал при первичном допросе задержанного Бондарука. Хотя все и складывалось так, что его можно было подозревать, но возникли сомнения. Лейтенант изучил обстановку в доме. Рядом с трупом мальчика лежал топор, который принадлежит убитой хозяйке. Размер провалов черепов у вдовы и ее сына точно совпадал с размером обуха топора. Кровь на обухе такой группы, как и кровь убитых. Из этого Копийко сделал для себя вывод: убийца пришел в дом без орудия убийства; возможно, пришел, не имея цели убивать, а идея эта созрела уже в доме. Вот преступник и воспользовался топором, который лежал в хате на виду.
Однако причины убийства оставались загадкой. Лейтенант подумал: а не имела ли здесь место попытка изнасилования? Об этом говорила измятая постель и положение женщины, левая рука которой зажимала подол юбки, а правая как бы отталкивала кого-то от себя. Но он никак не мог себе представить, чтобы из-за неудавшегося изнасилования женщины разыгралась такая трагедия. Тем более было непонятно: зачем убит мальчик? Однако предположение о том, что в доме был мужчина, все усиливалось. Об этом свидетельствовал найденный окурок. Правда, окурок мог быть оставлен кем-либо из односельчан задолго до убийства. Но лейтенант уже установил, что днем и вечером никто к вдове не заходил. Это давало основание думать: окурок все же оставил убийца. А это имело важное значение.
Копийко знал, что арестованный Бондарук не курил и потому не мог оставить окурка. Лейтенант также знал, что Бондарук имел интимную связь с убитой, поэтому ему нечего было разыгрывать видимость попытки изнасилования. По мере изучения обстоятельств убийства усиливалось сомнение в правильности подозрений, возникших в отношении Бондарука. Однако другого человека, которого можно было заподозрить в преступлении, он пока не видел. Как ни старался хотя бы построить предположение на сей счет — из этого ничего не получалось. В его распоряжении имелся единственный немой свидетель, и тот лишь предположительно оставленный преступником.
Лейтенант тщательно изучил табак из окурка. Он установил, что такую махорку продавали в сельском магазине, и многие ее курили в селе. Поэтому определить лицо, которому принадлежал табак, было трудно. А вот маленький кусочек газетной бумаги представлял интерес. На нем можно было прочитать одно слово «доярок» и три обрывка слов — «соре», «райо» и «ока». Лейтенант все расшифровал: «соре» означало соревнование, «райо» — района, «ока» — молока. Это был обрывок статьи с соревновании доярок района по надою молока. Предстояло найти газету, от которой оторван этот кусочек для цигарки, и определить, кому она принадлежала.
…В доме Цвиркуна был полный хаос. Неделю назад он отправил жену в родильный дом, а сам бросил работу в колхозе и запил. Такие запои были у него и раньше, но все обходилось без происшествий. Теперь, получив полную свободу, Цвиркун уже не один день ходил пьяный. Вечером пьет, утром опохмеляется, и так сутки за сутками. Когда Копийко утром зашел к нему в хату, Цвиркун только закончил «причастие». В нос лейтенанту ударил тяжелый запах сивухи. Земляной пол был давно не метен; кровать в таком беспорядке, что трудно поверить, чтобы на ней мог спать человек; над столом, загрязненном остатками хлеба, гниющих овощей и картофеля, кружил рой мух. За столом, склонившись над стаканом, сидел Цвиркун. При появлении милиционера он вздрогнул, схватился со стула:
— Что, уже пришли?.. Я так и знал!
Он налил стакан мутной жидкости, выпил залпом, понюхал сухой кусочек хлеба.
— Ты что же при работнике милиции самогон глушишь!
— А, что там самогон!.. Наделал такое, что хуже самогона. — Цвиркун махнул рукой.
— Так что же хуже самогона?
— Будто не знаете… Не хотел я, понимаешь, а вот вышло… Эта стерва! — Цвиркун ударил рукой бутылку с самогоном, она упала на пол, разбилась. — Пьяный я был. Такой, как и сейчас, вот вижу тебя, а не соображаю… Э… Нет, соображаю! Знаю, почему ты пришел. Арестовывать меня! На, бери, бери, говорю, удирать не буду. — Цвиркун поднял руки, попытался встать со стула.
— Не валяй дурака, расскажи толком, как было дело?
— Как же толком? Понимаешь, бабу свою отвез в родилку. Пошел к вдове. А она, стерва, дулю мне показала. Как Григория — так принимает, а мне дулю, понимаешь? Я и так и сяк, а она меня гонит, обзывает разными погаными словами. Вот и взяло меня за сердце. Да так, что я и не знаю, что со мной произошло. А тут под руками топор оказался. Когда ударил обухом, вижу, баба того… Я с испугу бросился бежать из хаты, а тут сын ее навстречу. Вот это так удрал, думаю, сын ведь докажет, что я его мать убил. Я и сына… А затем стал да и стою. Что же я наделал, думаю? Не знаю, что мне в голову взбрело, взял да и подпалил хату. А сам бежать. — Цвиркун навалился всей грудью на стол. — Бог ты мой, что же я наделал!
— Давай будем оформлять доказательства убийства!
— Какие еще тебе доказательства!? Я ведь говорю, что я убил. Что тебе еще надо? Бери меня как доказательство!
— Тебя я успею взять. Ты вот скажи, что ты куришь?
— Вон на окне махра.
Лейтенант увидел пачку махорки и рядом газету, ту самую, от которой оторвано на цигарку.
— Значит, в доме вдовы ты курил?
— А как же!
— Окурок это твой?
— Мой, чей же еще!
— Вот это уже доказательство. Ну, а в какой ты сорочке был?
— А вон там в сенях я ее спрятал, она в крови.
— Это тоже доказательство. Ну, а теперь давай протокол писать.
— Да пиши, черт с тобой!
Федоров, начальник уголовного розыска, сидел темнее грозовой тучи. На душе его скребли кошки: шуточное ли дело, вчера целый день провозился с арестованным Бондаруком! Допрашивал его, призывал к благоразумию и чистосердечному признанию, а потом предъявлял показания людей, видевших его у хаты вдовы. Но ничего не помогло: Бондарук стоял на своем, категорически отрицая свою причастность к убийству. А когда увидел, что его доводы не принимаются в расчет, замкнулся, отделываясь молчанием и только изредка произнося: «Я ни в чем не виноват».
Все же Федорову казалось, что арестованный вот-вот сдастся, его воля к защите сломлена, он даст показания о совершенном убийстве. Однако на очередной вопрос Бондарук все так же спокойно ответил: «Я ни в чем не виноват». Отправив арестованного в камеру, Федоров придумывал новые приемы воздействия при возобнов