Не зная, что ответить, он наконец сказал: — Да?
— Да. Юра, знаешь, нам надо поговорить.
— Нам? В смысле, мне и тебе?
— Да, мне и тебе. Ты не боишься ветра?
— Нет.
— Тогда отойдем к леерам.
Они подошли к леерам. Внизу, у далекого борта, гуляла океанская волна. Начинался шторм, но на ходе крейсера это почти не отражалось. Навалившись на леер, Алла разглядывала белую рябь, рассекаемую металлом огромного борта. Сказала:
— Знаешь, нам с тобой вместе осталось быть всего несколько дней.
— Да? — Он понимал, что отвечает машинально. — Почему?
— Скоро конец перехода.
Он не знал, что сказать. Впервые в жизни в самом деле не знал, что сказать. Он только понимал, что она хочет дать понять этим, что ей жаль, что они расстаются.
Ее волосы, отбрасываемые и сжимаемые ветром, изредка попадали на глаза, и она досадливо откидывала их. Он понял: от сказанного Аллой, да и вообще от того, что они встретились наедине, у него мутится в голове. Подумал: черт, этого еще не хватало. Наконец выдавил:
— Ты что, не остаешься на яхте?
— Нет. Да и, думаю, ты тоже не останешься на яхте.
— С чего ты взяла?
— Взяла. — Быстро посмотрев на него, отвернулась. — Юра… Я долго пыталась оттянуть этот момент…
Что она имеет в виду? Она пыталась оттянуть какой-то момент. Стараясь не глядеть на нее, спросил:
— Какой момент?
— Этот момент, который наступил сейчас… Или даже вообще не говорить тебе этого… Я боролась с собой, боролась изо всех сил…. Но поняла: я должна сказать тебе это в любом случае. В любом. Именно сейчас. Потому что потом будет поздно. — Отвернувшись, подставила лицо ветру. — Молчишь?
— А что я должен сказать?
— Неужели ты все еще ничего не понимаешь? — Снова отвернулась. — Я тебя люблю.
Вдруг понял: она плачет. Плачет молча, слизывая слезы. Обняв ее за плечи, сказал:
— Алла… Алла, ну ты что? Вырвалась:
— Отпусти… Сейчас же отпусти меня… Немедленно пусти… Он отпустил ее. Утирая слезы руками и все еще всхлипывая, сказала, уворачиваясь от ветра:
— Да, я люблю тебя, люблю… Но это не дает тебе права обнимать меня… И вообще что-то делать… Молчи… И слушай…
— Но, Алла…
— Молчи. Слушай все, что я тебе скажу… Слушай и ничего не отвечай. Понял?
— Хорошо. — Он чуть отодвинулся. Достав платок, она долго вытирала глаза. Сказала, не глядя на него:
— Я самый несчастный человек на земле, понимаешь?
— Почему?
— Молчи! Слышишь, молчи? Иначе я уйду.
— Хорощо, молчу.
— Впервые в жизни я встретила такого, как ты. Впервые в жизни. Но я не могу ничего. Ничего, что я хочу. Я не могу даже признаться тебе в любви. Не могу тебя поцеловать. Не могу мечтать, чтобы ты предложил мне выйти за тебя замуж. Я ничего не могу, ничего, ничего, ничего… Я растоптана. Растоптана жизнью, понимаешь? — Внезапно разрыдавшись, уткнулась лицом ему в грудь: — Я растоптана, понимаешь… Растоптана… Я ничего не могу… Ничего… Ниче-е-е-в-ооо… — Она тряслась в рыданиях, беспомощно, по-детски дыша ему в грудь.
— Но почему? — Боясь обнять ее, он осторожно прикоснулся руками к ее плечам: — Алла, почему?
Отстранилась. Сказала, не глядя на него:
— Я не могу тебе этого объяснить… Не могу, понимаешь? Он молчал. Он ведь сам многого не мог ей объяснить. Подняв голову, сказала:
— Ладно. Пойдем в Ленкину каюту. Не хочу, чтобы нас кто-то увидел. Пойдем, у меня есть ключ.
Он пошел за ней. Открыв дверь каюты, она пропустила его. После того, как он вошел, заперла дверь. Глубоко вздохнув, сказала:
— Страшный у меня вид?
— Да нет. Как у тебя может быть страшный вид?
— Подожди, приведу себя в порядок. Я зареванная как не знаю кто.
Ушла в ванную, некоторое время он слышал звук льющейся воды. Наконец, выйдя, села на койку. Кивнула:
— Садись.
Он сел на стул.
— Хочешь чаю, кофе? — спросила она. — Выпить чего-нибудь?
— Спасибо, нет.
— А я немножко выпью. Чтоб успокоиться. Ладно?
— Конечно.
Достав из шкафчика бутылку коньяка, налила рюмку, выпила. Улыбнулась:
— Извини. Просто со мной что-то случилось. — Помолчала. — Знаешь, сейчас я вывалю на тебя все свои женские капризы. Если не вывалю, потом я себе этого никогда не прощу. Не обижайся, ладно?
— Какое я имею право обижаться?
— Имеешь. Но сначала, до капризов — о Глебе. Насчет Глеба, знаешь: просто уж это так случилось. Случилось, и с этим уже ничего не поделаешь. Не знаю, интересует тебя это или нет, но… — Закусила губу. — Ладно. Я ничего не хочу объяснять тебе о Глебе. Ничего. Забудем о Глебе. Я-то уж точно забуду о нем через несколько дней — навсегда. — Усмехнулась: — Вообще, то, что я объясняю тебе что-то о Глебе, должно быть стыдно. Но мне ничуть не стыдно. Мы ведь с тобой тоже расстанемся через несколько дней. И тоже навсегда.
Он попытался понять, что могут означать ее слова. Сказал:
— Может, не расстанемся?
— Расстанемся. Я знаю точно. Но прежде чем мы расстанемся, я хочу сказать тебе, как ты меня мучил. Я понимаю, что не имею на это права. Но хочу, чтобы ты всегда, всю свою жизнь помнил, какую ты мне причинил боль.
Ошарашенно посмотрел на нее:
— Я тебя мучил? Я тебе причинял боль?
— Конечно. Ведь я тебя ревновала. Страшно ревновала.
— Ревновала? К кому? Когда?
— Много раз. И было к кому.
— Но к кому?
— О Господи… — Подняв рюмку, слизала из нее остатки коньяка. — Первый раз — когда ты переспал с Галей.
— Но я с ней… — Замолчал. Усмехнулась:
— Хочешь сказать, ты с ней не переспал? — Нет.
— Нет, вы посмотрите на него. Неужели ты думаешь, она мне сама не объяснила все в красках?
— Алла… В каких красках? Она напилась пьяная. И лежала пьяная всю ночь, ничего не помня.
— Ничего не помня? Ладно, допустим. Она говорила мне, что немного перепила. Но ты-то? Ты же лежал с ней в одной кровати? Всю ночь?
— Ну, лежал. Что из этого?
— Лежал, как мальчик-паинька? И спал сладким сном?
— Что, я не могу спать? Я в тот день уродовался, как не знаю кто, в море. И плевать хотел на Галю. Я спал всю ночь и ее не трогал, клянусь тебе.
— Врешь.
— Нет, не вру.
— Он не врет… Ладно, допустим, я поверила этому чудовищному вранью, что ты не трогал Галю. Ну, а в Джибути? Ты хочешь сказать, в Джибути тоже ничего не было?
— А что, было в Джибути?
— Ах, что было в Джибути? — Встав, прошлась по каюте. Снова села. — Нет, вы послушайте его, он спрашивает меня, что было в Джибути. Да весь корабль говорит о том, что ты проделывал в Джибути. — Вдруг он увидел: она снова плачет. Она сидела, слизывая слезы, шмыгая носом, и шептала: — И тебе отпереться не удастся… Не удастся, слышишь… Не удастся…
— Алла, но что было в Джибути? О чем говорит весь корабль?
— О чем… — Налив рюмку, выпила, расплескивая коньяк. Вздохнув, сказала: — Он о том говорит, что ты пять часов провел в бардаке. И на спор перетрахал там всех проституток. Вот он о чем говорит.
— Алла… Но не было этого. Не трахал я никаких проституток.
— Трахал.
— Не трахал. Топнула ногой:
— Да трахал же, я знаю!
Сжав ее лицо руками, заглянул в глаза:
— Алла, клянусь всем святым, всем, что у меня есть, родителями, ангелами, не знаю еще чем, — я ни одну женщину не тронул в Джибути. Ни одну.
Некоторое время смотрела ему в глаза. Наконец сказала:
— Да?
— Да.
— Честное слово?
— Честное слово.
Высвободив лицо, отвернулась. Сказала тихо:
— Я одного не пойму — почему ты передо мной оправдываешься? Почему пытаешься доказать, что не спал ни с Галей, ни с проститутками? Зачем тебе это?
— Ты неправильно ставишь вопрос. Я не пытаюсь тебе доказать, что не спал с кем-то. Я в самом деле ни с кем не спал — с тех пор, как увидел тебя.
— Хорошо, допустим, я тебе поверила. Но почему? Он молчал, и она повернулась к нему. Спросила:
— Так почему?
— Я тебя люблю. — Да?
— Да.
Достав платок, вытерла щеки. Посмотрев на платок, превратившийся в плотный влажный комок, засунула его в карман.
— Что, серьезно?
— Серьезно.
— И давно?
— С тех пор, как тебя увидел.
Посидела, будто раздумывая над чем-то. Усмехнулась:
— Мне приятно это слышать.
— И все?
Прошло очень много времени, прежде чем она сказала:
— И все.
— Почему?
— Потому что, Юра, пойми: у нас с тобой все равно ничего не получится.
— Почему?
— Не получится, и все. До конца перехода я все равно буду с Глебом. Я не могу его оставить. Сейчас.
— А после конца перехода?
— А после конца перехода я исчезну.
— Исчезнешь — куда? Ответила она не сразу.
— Неважно. Уеду к родителям. Вернусь в консу, буду учить сольфеджио. Я исчезну, запомни, исчезну. Навсегда.
— А я, тоже запомни, все равно буду тебя искать.
— О, Юрочка… — Поцеловала в щеку. — Спасибо. Но ты меня не найдешь. В любом случае.
— Найду.
— Ладно, найдешь значит найдешь. А пока прекратим разговор на эту тему, хорошо?
— Хорошо.
— И до конца перехода не будем к нему возвращаться, ладно?
Пожал плечами:
— Как скажешь.
— Иди.
— Что сказать Глебу?
— Скажи Глебу, что обыскал весь крейсер, но меня не нашел. Вообще, вы оба меня не увидите до вечера. Я буду отлеживаться здесь. Все, иди.
— Хорошо.
Выйдя из каюты, сам не заметил, как слетел по трапам вниз, на верхнюю палубу. На палубе постоял, вдыхая бьющий в лицо ветер, — и двинулся к ангару.
Выслушав все, что ему рассказал Лапик, Петраков достал и развернул на столе карту.
— Они назвали порт Чахбехар?
— Да, Чахбехар.
Нащупав на углу стола штурманский угольник, Петраков машинально взял его. Повел угольником по карте.
— Посмотрим, где это… Так… Примерно двадцать шестая широта… И шестьдесят первая долгота… Отличное место… Восточная часть иранского побережья… До Бендер-Аббаса — миль пятьсот…