Стоп. Разве видел? Разве зацикливался на цвете ее кожи, на изгибах фигуры? Замечал, как алели ее губы, стоило пару раз куснуть их? А потом как аккуратные длинные пальцы зажимали ярко-зеленую упаковку и с любопытством раскрывали ее, словно внутри ждал рождественский подарок?
Черт! Кусок курицы из «Цезаря» встает поперек горла. Еле-еле проглатываю. Что это за херня?
— Кхе-кхе, — кряхтит друг в кулак.
— Что?
— С тобой все нормально? — Ева поворачивается к нам, поднимая ровную темную бровь.
— Да.
— Чего тогда загрузился?
— Ничего, — отмахиваюсь от обоих. Уже знаю, что меня ждет, когда Ева уйдет с чаем за ноутбук. Знаю, что скажет Эдгар. Но я не предполагал, что все обернется вот так…
— Может, бабы давно не было?
В этот момент Эдгар прыскает со смеху, согнувшись пополам. Ну началось! Не могла потом про женщин сказать?
— Ева!
— Нет, серьезно! Твоя Хренелла какая-то странная. Как селедка. Совсем не удовлетворяет?
Зачем ты заговорила об этом? Сильнее подогреваешь интерес к тому, что же у тебя под этой майкой. Что за педифолиские мысли пошли? Что за хрень?
Эдгар продолжает ржать, как конь, Ева довольно улыбается. А я… попал я по полной программе! Потому что не знаю, что ответить, и как гармонично вписаться в эту атмосферу непринужденного веселья, которая всеми силами пытается меня вытолкнуть за пределы.
Ева наливает этот гребаный чай, приносит кружки нам с другом и исчезает в своей комнате, оставив за собой… непонимание. Растерянность. Странность. Или все вместе взятое. Наверное.
— И ты говоришь, что ничего к ней не чувствуешь? — тут же начинает друг.
Говорил. Говорю. И буду говорить:
— Да.
Вместо того, чтобы оправдываться, убеждать себя в правоте, пытаюсь вспомнить слова Эдгара и сопоставить с этой ситуацией. Да ну. Хрень какая-то. Ну поднялась у нее майка, ну увидел я пупок. Дальше что? Как будто девушек голых не видел. Сам в курсе, сколько в студенческой общаге этих красавиц перетрахал.
Это всего лишь случайность, не более. Просто у меня давно не было женщины.
— Если ты решил опекать — опекай, но если хочешь трахнуть — трахни. Только следи за последствиями в обоих случаях, — добавляет он.
— Я не собираюсь ее трахать.
— Главное, чтобы ты полностью это осознал.
Наш разговор я запомнил надолго. Ведь его слова мне пригодятся. Сейчас, через неделю, через полгода. Я буду вспоминать их, когда едва смогу узнать, когда во сне на меня будут смотреть медовые глаза, когда ее нежный голос станет для меня приятной мелодией.
И когда я осознаю, что меня понесло с самого начала.
Эдгар сообщает, что договорился с несколькими критиками, инвесторами, позвал дам из высшего общества, которые смогли бы оценить мои работы, и уходит. А я возвращаюсь в студию с полной головой. Снова смотрю на «Хлою» и вижу в ней частички двух женщин. Сначала Яну, затем Еву, только вторая вытеснила образ бывшей.
От нее ничего не осталось, ни на холсте, ни в голове…
— Мне приснился кошмар. Можно я с тобой посижу? — внезапно ко мне врывается Ева. Без стука. В два часа ночи. Поначалу подумал, что пожар начался, судя по страху на миловидном личике.
Да, а я до сих пор не сплю, даже поужинать не успел. С обеда мы не виделись, но у меня создается впечатление, что прошла неделя.
— Тебе вставать через четыре часа.
— Я не могу уснуть. Пожалуйста…
И я не могу. Не позволяю. Нужно доделать «Хлою» и начать новую картину. Сейчас самое время, пока слой сохнет.
Но это лишь мысли, а на деле меня ждет не чистый холст, а девчонка в дверях. Все в той же пижаме с Микки-Маусом, только волосы растрепаны, глаза чуть покрасневшие и а тонкие руки обнимают себя за плечи. Скованно.
— Ладно. Только не шуми…
Ева, довольно припрыгивая, громко плюхается на диван передо мной. Обычно там сидели натурщицы. Обнаженные. В определенных позах. А теперь там разваливается эта наглая девчонка. Попросил не мешать, называется.
Сначала ложится на один бок, потом на другой, затем вообще спиной. Пижамный топик снова задирается, открыв белоснежную полоску кожи, длинные ноги аккуратно сложены друг на друга, А грудная клетка спокойно поднимается то вверх, то вниз.
Ну все, хватит с меня, надо вернуться к работе! Беру в руки уголь, начинаю делать наброски, мысленно надеюсь, что она послушается меня и не станет шуметь, вот только…
А что ты там рисуешь? — внезапно девчонка оказывается у меня за спиной и озорно смотрит на рваные темные линии.
— Пишешь, — поправляю ее.
— В смысле?
— Картины обычно пишут, а не рисуют.
— Да какая разница? Так что?
И что ты собираешься рассмотреть? Я ничего еще не расчертил. Пару линий только сделал, не более того, однако ты так внимательно разглядываешь холст, словно я творю что-то божественное. Ничего особенного. Это последняя картина, которой не хватает для численности.
— Скорее абстракция.
— А я думала, у тебя опять телочка голая будет.
— Ева!
— Ну что? У тебя много этой обнаженки на картинах!
Все-таки успела подсмотреть мои работы, маленькая проказница! Только посмотрите на нее, ни стыда, ни совести в глазах! Хотя чего я возмущаюсь? Взрослая уже, знает, что такое секс.
По прошлой приемной семье…
— Слушай, — тянет Ева. Ее глаза так сильно загораются, так искреннее и так ярко, что начинаешь бояться, какая идея приходит в эту темную длинноволосую головку. — А меня нарисуешь?
— Зачем? — спрашиваю удивленно.
— Ну, было бы круто иметь свой портрет.
— Не знаю.
— Ну, Олежа! Пожалуйста!
И снова эти умоляющие большие глаза, которым очень сложно отказать.
— Как завершу выставку, так и нарисую, — отвечаю в итоге, сомневаясь, что это когда-нибудь произойдет. Хотя, может быть, когда-нибудь исполню ее желание. Изображу завораживающий взгляд, очаровательную улыбку, маленький вздернутый носик, чуть пухловатые щечки с естественным румянцем. Милые. Которые все еще придают черты ребенка.
Полные алые губки, цвет которых не замечал раньше. Он просто не бросался в глаза. А сейчас я смотрю на них и пытаюсь понять, какие цвета нужно смешать, чтобы получился хоть немного похожий оттенок. Такой же красивый.
Зачем я вообще смотрю на ее губы?
— Это что за каляки? — спрашивает Ева.
— Набросок. Сейчас я нанесу первый слой, — говорю через плечо, размешивая краску мастихином.
— Вот этой штукой? — она удивленно выпучивает глаза на палитру.
— Да, ею.
— Я думала, их в строительстве используют.
— В живописи тоже, — продолжаю дальше размешивать цвета, наливаю в стаканчики лак, масло и растворитель. Замечаю, как Ева морщит носик. Да, запахи не из приятных, но я уже привык.
— Как?
— Научить?
Она на некоторое время задумчиво смотрит на холст, на размешанные краски. И на меня. Останавливается. Надолго. В медовых глазах появляются маленькие блестящие крапинки. Проходит целая вечность, прежде чем полные губки весело произносят:
— А давай!
— Смотри, — подвигаю ее ближе к холсту и встаю сзади. Она берет в руку мастихин, а я сжимаю ее кисть сверху. — Сначала проводишь длинный мазок, — набрав краску на мастихин, плавно двигаемся вместе с ее рукой, — затем растушевываешь легкими штрихами. Вот так.
И мы штрихуем. Из стороны в сторону. Медленно, как по мне, зато движения уверенные. У нее. Не у меня.
Ее тело вплотную к моему, плавно опускающийся воздух из ее губ чувствуется у меня на предплечье, а биение сердца — в моем. И это странно. Необычно. Но гармонично. Словно так и должно быть. Никак иначе.
— Видишь? Теперь вот так, — провожу линию ее рукой, пытаясь загнать дурацкие мысли куда подальше. — Теперь снова мазки.
— Из меня получится никчемный художник, — говорит она серьезно-грустным голосом.
— Ты еще не видела, как я в детстве рисовал. Мама называла эти картины вырви глаз. Можно научиться рисовать, главное усидчивость и целеустремленность.
— У меня ни того, ни другого нет. Знаешь, мои «шедевры» мы назовем рукалицо.
Теперь смеемся вместе. Нет, не из-за шутки. Из-за ее правдивости. У нас и правда получилось хрен знает что. Честно. Моя рука дрожала, ее тоже. Мастихин все еще в нашей хватке. Не такой крепкой, как необходимо, но все же. Это не имеет никакого значения. Не сейчас.
Мы стоим рядом друг с другом. Согреваемся теплом наших тел. Наших душ.
От ночного кошмара у Евы, видимо, не осталось и следа. Ее тонкая маечка почти ничего не скрывала. Лямки тонкие, длина короткая, хорошо, что выреза нет. Кожа совсем бледная. Прозрачная. Рисунок вен хорошо виден. Кожа ее горит. Пламенем. И мои пальцы на ее плечах горят.
Что со мной? Что происходит? Почему это вообще происходит? И как это понять? Не знаю. Все очень сложно. Но так должно быть. Так надо. И я не хочу отходить от нее. Отстраняться. Не хочу чувствовать на ее месте пустоту.
Интересно, что она сейчас испытывает? То же самое, что и я? То же волнение? Тот же странный миг, который боишься разрушить.
Или отвращение…
Нет! Если бы дело было в отвращении, то вряд ли бы она прижималась своей аккуратной, чуть вздернутой попкой к моему паху. Она бы ушла и больше не вернулась бы.
Все изменилось в один миг. Начиная со слов Эдгара, заканчивая этими мгновениями, длящимися вечность. Передо мной стоит не та оборванка из интерната, а молодая девушка. Привлекательная. Со своим шармом. С вишневым ароматом волос. Кожи. Со стройными ногами. И красивыми.
Блядь! Зачем я смотрю на них? Почему смотрю вниз, на ее ноги? Длинные. Худенькие. Мурашками покрыты. С моего ракурса не особо разглядишь, но мне нравятся. Эти ножки нравятся. Кукольные. И она кукольная. Внешне.
Но что скрывается внутри — неизвестно.
— Я, наверное, пойду спать, — говорит она тихо. С придыханием. И оно снова падает мне на предплечье.
Мгновение исчезает, испаряется, когда девчонка, небрежно бросив мастихин на стол с красками, убегает из мастерской. А я остаюсь оди