— Ну и девчонка! — возмутился врач, выйдя из палаты, куда распределили Еву.
Я все это время стоял в коридоре. Хотел зайти после всех остальных. Попрощаться и уж точно больше никогда в жизни с ней не встречаться. А что вы хотели? Я не каждый день в благородство готов играть. Мне не особо нравится в полночь находиться хрен знает где с какой-то уличной девкой.
— В смысле?
— Дурында, вот чего! — добавляет доктор. — Не хотела, чтобы я воспитательницу вызывал. А как ее тогда оформлять?
Не понимаю, о чем он толковал, почему так возмущенно размахивал руками в разные стороны. И какая еще воспитательница? Не в детской саду ведь живет.
Мы расходимся в разные стороны. Доктор так и не пояснил, в чем дело и как обстоят дела с Евой под предлогом, что я не родственник. И ладно, попрощаюсь с девчонкой и пойду домой.
— Как себя чувствуешь? — сажусь на стул около кровати.
Без черного балахона она выглядит меньше. Бледная. Тонкая, как тростинка. И такая же зеленая. Глаза кажутся слишком большими на худом лице, кожа совсем прозрачная. Под капельницей лежит, не шевелится. Смотрит на меня уже не так судорожно. Обреченно.
— Лучше не бывает! — она поднимает большой палец вверх, наигранно улыбаясь. Голос все еще слабый, едва слышный, но теперь можно разобрать слова.
— Ты понимаешь, что перепугала всех вокруг?
— Не драматизируй, это нормально.
— Попадать в больницы, по-твоему, нормально?
— Говорю, не драматизируй.
Согласен с доктором. Не девушка, а какой-то монстр. Она чуть не умерла у меня на руках, а говорит такие вещи. Не драматизируй, блядь. Была бы моей дочерью выпорол за эти слова и не пожалел бы сил.
Но дочери у меня нет…
— Ладно, я пойду. Выздоравливай, — поднимаюсь и делаю один единственный шаг к выходу, пока в меня не вцепилась прохладная рука. Ее рука.
— Слушай, — тянет она. Заставляет меня повернуться и посмотреть в ее взгляд. Снова судорожный. — А ты можешь еще со мной посидеть?
— Зачем?
— Ну… я боюсь больниц.
Серьезно? Эта нахалка, которая стащила у меня сигареты, испачкала сидение в машине и к тому же нагрубила боится оставаться одна в палате?
— Сама же говорила, что это нормально, разве нет?
— Я имела в виду боли, — она кладет руку на грудь, чуть ближе к левой стороне. — Но в больницах я обычно лежу с кем-то, а тут меня одну в палату положили.
Смотрю на время. Двадцать три тридцать одна. Дети в такое время спят. И я сплю, если не занят в мастерской. Я вроде говорил, что жалею о вмешательстве. Думаю, повторять не стоит.
Сажусь обратно на стул. Она все еще не отпускает мою руку. Держится крепко, по мере возможности. Как силы позволяют.
— Спасибо.
Только за что? Если бы я знал, на что шел, то ни за что в жизни не согласился бы на ее просьбу.
— Здравствуйте.
В палате раздается строгий голос, как у моей классной руководительницы в школе. И почему я вспомнил именно ее, когда выпрямился, оторвал свою руку от Евиной и взглянул на стоявшую женщину? Потому что они были практически одинаковы.
Юбка до середины икры, пучок на затылке, а цепкий взгляд из-под стекол овальных очков действуют как детектор лжи. И такую не обманешь, даже если уверен в собственной правоте — признают виновным и казнят без предоставления последнего слова.
— Добрый день, — подхожу к женщине. — Вы, наверное, бабушка.
Она усмехается. То ли горько, то ли с сарказмом, не знаю, но спустя некоторое время, окинув меня взглядом а-ля металлоискатель, спрашивает:
— Это вы нашли Еву?
— Да. Олег Дмитриевич Соломон… — протягиваю руку.
— Римма Васильевна, очень приятно. Ваши картины просто замечательные. Наш интернат очень благодарен вам. Спасибо, — вежливо произносит женщина и протягивает руку в ответ. — Если вы не против, я бы хотела поговорить с Евой наедине.
Краем глаза замечаю, как девчонка медленно крутит головой из стороны в сторону. Если бы могла, то крутила бы быстрее. Когда я обратил на нее внимание, полные губы прошептали:
— Не уходи…
Через секунду женщина поворачивается вслед за мной и устремляет взгляд на Еву. Затем на меня. Темный. Требовательный.
— Олег Дмитриевич?
— Конечно.
Несмотря на образ этакой училки, сама женщина показалась довольно милой. Возможно, в ней еще осталась советская закалка, но все же внутри нее таится любовь и сострадание. И почему Ева просила остаться?
И ответ пришел сразу же, как только я прикрыл дверь, не успев отойти от нее…
— Вот ты и попалась, маленькая дрянь, — слышится неприятное шипение. — Думаешь, это того стоило?
— Да, — доносится слабый голос Евы. Сразу же после него раздается хлопок. Быстрый и резкий. А после него тихое и такое же быстрое постанывание.
— Лекарства больше не получишь. А как только вернешься в интернат, будешь полы драить на всех этажах.
— Так нечестно!
— Нечего сбегать, поняла? А теперь наслаждайся недолгими деньками в больничке. Приду через неделю.
Ебаный рот!
Что за херня здесь происходит? Что за угрозы таблетками? Крики? Избиение? ДА, оно точно было, я не дурак. Все пазлы сложились воедино, те вопросы, которые возникали раньше, тут же отпали. Ответы на них получены. И они не особо меня радовали. Точнее вообще не радовали.
То есть это не бабушка Евы, а воспитатель, если судить по рассказу врача? И она вправе вот так мучить ребенка? Разве за это не полагается наказание? Это же нарушение закона! Она, как ответственный, обязана следить за ребенком. А поначалу показалась достаточно милой, хоть и строгой внешне.
Нужно что-то сделать! В суд подать за жестокое обращение с детьми, лишить возможности воспитывать детей. Что там еще делают?
Так, стоп!
А почему я вообще об этом задумываюсь? Какое мне дело? Я всего лишь вызвал для девчонки скорую, дождался опекуна, пора валить. Но что-то не позволяло. Я и шагу ступить не мог. Мимо медсестры проходили, косились на меня странно, а я даже этого не замечал.
Отхожу подальше, как только у двери раздаются шаги. Встаю к окну, делаю вид, что вообще не при делах. Сигарету бы выкурить, но нельзя. Придется на улицу выходить, и не факт, что снова пустят в корпус.
Захожу в палату, когда женщина покинула коридор, смотрю на Еву. Лежит пластом, как раньше, на правой руке капельница стоит, глаза смотрят в окно. Ничего не изменилось, кроме потускневшего, чуть увлажненного взгляда и покраснения на левой щеке.
— Не говори ничего, — тут же выдают ее губы. Тихо-тихо. Будто кто-то сейчас подслушивает, стоя за дверью, как я совсем недавно.
— Почему?
— Это касается только меня.
Она шутит? Только ее касается? Ее и той женщины, обещавшей лишить таблеток? Вашу ж мать, какого хрена тут происходит? Почему я все узнаю через стенку, через приоткрытую дверь, через уличные драки? От каких-то посредников, вместо того, чтобы услышать ее версию.
Сначала девчонка просит остаться, мол боится больниц, а потом начинается похуизм в стиле «сама разберусь, не вмешивайся»! Я словно стал свидетелем преступления, которое увидел краем глаза. Лишь часть картины. А за занавесом скрывалось много тайн.
И это ужасно злило. Неизвестность вкупе со скрытностью…
— Во что ты опять меня втянула? — внимательно гляжу в ее прикрытые глаза. Не смотрит на меня. Только в потолок. Безэмоционально.
— Ни во что.
— Я жду ответа.
— Слушай, мистер длинный нос, — поворачивает голову ко мне и пристально заглядывает в глаза, — это не твое собачье дело! Спасибо, что спас, и на этом все. Понятно?
Нет, мне ни черта не понятно! Я не хочу понимать ее похуизм, не хочу оставлять это в покое! Ее грубость, наглость, манера решать все самой вместо того, чтобы довериться взрослым. Откуда это все?
— Не надо спрашивать, зачем ты сбежала? — подхожу с другой стороны.
— Нет. Все равно не поймешь.
— Почему не пойму?
— Потому что ты из другого мира! — отвечает она так просто, словно озвучивает простую истину для недалекого человека. — У тебя есть деньги, карьера, влияние, друзья, родственники, а у меня никого нет, понимаешь? — добавляет уже громче. — К нам относятся, как к отбросам, как к мусору, и всем плевать, кто ты и что ты. Либо ты, либо тебя, слышал о таком?
Дышит быстро. Глубоко. Ее глаза не отрываются от моих. Глядят в упор. Темные-темные. Такие даже на картинах не напишешь, если не видеть перед собой натурщицу.
— Мой друг не выжил, не успел. А знаешь почему? Потому что тот придурок с парка его избил. Мишу в больницу положили и обнаружили осложнения на сердце. Пересадку не сделали. Этот ваш дурацкий фонд просто не выделил деньги, а дело замяли! И наша жаба ничего говорить не стала! Наверняка ей тоже приплатили! Ах да, вы ж мажоры все такие! Не думаете о последствиях после своих капризов! А потом…
Она резко хватается за грудь, аппарат около ее кровати звучит быстрее. Ева едва дышит, глаза жмурит. Твою ж мать!
— Врача! — кричу, выбежав в коридор. — Срочно врача! Девушке плохо!
В палату тут же вбегают две медсестры и доктор. Осматривают ее. Я отхожу подальше, чтобы не мешать, но наблюдаю со стороны. За ней. За тем, как ее приводят в чувство точно так же, как это делал я в парке.
Все проходит мимо меня. Не замечаю, сколько времени проходит. Секунды, наверное. Но за эти мгновения в голове проносятся ее последние слова.
Мы из разных миров…
Ритм сердца через некоторое время стабилизируется. Медсестры вводят что-то в капельницу и уходят, когда пикалки стали раздаваться реже.
— Пойдемте поговорим, — ко мне подходит дежурный врач.
— Но я не…
— Идемте.
Мы выходим. Напоследок смотрю на Еву. Снова лежит пластом, глаза смотрят в потолок, словно никого вокруг не существует. Только когда я направился к выходу, она взглянула на меня точно так же, когда я оставлял наедине с той воспитательницей. Так же умоляюще. Неотрывно. Прося о том, что я не смогу выполнить.
— А теперь слушайте сюда, — начинает грузный мужчина. — У девчонки сердечная недостаточность, ей волноваться в принципе нельзя, а вы только это и делаете! Не портите мне статистику и не травмируйте ребенка!