— Давно? — Таня вздрогнула.
— Давно, — кивнула Кирста. — Морфий. Мне с ним хорошо жить. Мне помогает.
И Таня вдруг поняла, что это правда. Вся жизнь Кирсты наверняка была непередаваемой трагедией, хоть Таня и не знала ее в подробностях. А потому лучше было совсем ничего не говорить.
— Он знает, этот твой? — не могла все же не спросить Таня.
— А какое ему дело? — Кирста насмешливо пожала плечами. — Кому есть дело до меня? Разве было дело кому-то из мужчин?
Это тоже было правдой. Вся жизнь Кирсты и таких, как она, промелькнула, как крошечный мотылек на солнце. А потом — горстка едва заметного пепла, когда в солнечный свет для них превратился манящий электрический фонарь.
— Ладно... Что ты... Зачем пришла? — Кирста вытянула вперед тощие ноги. — Я за тебя всё... Ты знаешь... Завсегда...
— Знаю, — кивнула Таня, — и я за тебя тоже. За тебя и таких, как ты. Расскажи о нем.
— А так ничего и не расскажешь, — Кирста задумалась. — Обыкновенный он. Как все мужчины. Немногословен. И внешность обычная. Скупой. Денег почти не дает. Так, мелочь. Как он говорит: на булавки. А там и на четверть дозы не хватит. Он только думает, что я не принимаю других мужчин.
— На булавки? — Таня заинтересовалась нестандартным выражением. Тогда так никто не говорил. Такая словесная характеристика уже давала определенный портрет.
«На булавки» — так в те времена, когда существовали гувернантки, гимназии, статские советники, подканцеляристы, чиновники по особым поручениям при главном полицеймейстере, говорили люди среднего класса, такие вот чиновники или небогатые дворяне, люди со скромным доходом, но пытающиеся быть щедрыми.
Эта фраза могла прозвучать из уст учителя гимназии, опять-таки чиновника, сельского помещика, какого-нибудь мелкого служащего... Так не сказал бы военный. Так не стал бы говорить представитель знати — к примеру, князь вроде Сосновского. И, уж конечно, такое ни за что не произнес бы человек из простонародья или уголовник. Уголовники попросту не знали таких слов!
Итак, Таня получила первую характеристику: бывший представитель среднего класса, буржуазии. Не из уголовного мира. И не богатый дворянин из высших кругов. Среднее положение до революции. Круг поисков сужается.
— Он высокого роста или низкого? — продолжала допрос Таня.
— Скорей, высокого. Но не очень. Не дылда.
— Волосы темные или светлые?
— Темные... Но не чернявые, — задумалась Кирста, — как каштан.
— Глаза?
— Я что, в его глаза всматривалась? — Кирста снова пожала плечами.
— Крестик на груди носит?
— Нет.
— Обрезан?
— Нет, — Кирста хихикнула.
— Ну вспомни еще хоть что-нибудь! — едва ли не взмолилась Таня.
— Он иногда говорит странно, — задумчиво произнесла Кирста, — я даже пару раз думала, что чокнутый. Так мне показалось.
— Что же он говорил? Вспоминай.
— Ангелом меня называл. Говорил, мой белокурый ангел. Во как! Ангел мой белокурый. И глаза так смешно закатывал... Странный. И еще кое-что было. Он любит, когда я встречаю его в длинной белой ночной рубашке. До пят.
— Как это? — не поняла Таня.
— Ну, другие мужчины что любят? Чулки все любят. Пеньюары там кружевные, подвязки. А этот любит, чтобы я вырядилась в длинную рубаху из белого полотна до пят и так его ждала. Да вот я тебе сейчас покажу!
Кирста открыла тумбочку возле кровати, порылась и извлекла на свет длинную белую рубашку из небеленого льна. Это был белый балахон с неглубоким вырезом, абсолютно не прозрачный.
— Какая странная вещь! — удивилась Таня. — Первый раз такое вижу! Где ты ее взяла?
— А я не брала! Он принес. Сам принес и дал. Вот, говорит, будешь так меня встречать. Каждый раз, как приду.
— Ну надень, — сказала Таня.
Кирста хмыкнула и, язвительно улыбаясь, натянула белый балахон. Выражение лица ее было таким открытым, что если бы лже-Японец увидел его, то сразу же отказался бы от своих эротических фантазий. Впрочем, нет. По словам Кирсты, он был чокнутым. И рубаха это подтверждала.
Кирста распустила волосы, которые повисли вдоль балахона слипшимися грязноватыми прядями. И Таня вдруг поразилась той перемене, которая произошла с ней.
Белое одеяние словно придало ей невинность. Весь ее облик стал трогательным и воздушным. И Кирста больше не была опустившейся наркоманкой, а превратилась в обиженную маленькую девочку, с которой так несправедливо обошлась жестокая взрослая жизнь.
— Ты действительно похожа на ангела! — воскликнула Таня. — Никогда бы не подумала.
— Вот и он так говорил.
— А знаешь, на что похож этот балахон? — Таня вдруг вздрогнула от неожиданной, внезапно появившейся мысли. — В таких в церкви крестят! Ну, взрослые надевают его в момент крещения! Я пару раз видела такое. Давно. Еще когда ходила в церковь. Может, он оттуда и взял? Из церкви? Чтобы ты казалась ему святой?
— Я же говорю, он псих! — Кирста поспешила содрать с себя белое одеяние и, скомкав, швырнула его в угол. — Голова у него не в порядке. Мозги совсем больные.
Таня вдруг подумала, как правильно сделала, что разыскала Кирсту. Только от женщины, которая близка с мужчиной, можно получить самую полную информацию! Никто не расскажет ничего подобного. Никто не расскажет ничего более важного.
Так Таня получила от Кирсты и вторую нужную информацию: у человека, который выдает себя за Мишку Япончика, очень странные сексуальные фантазии, у него не все в порядке с головой. Это человек с больной психикой. У него, похоже, очень серьезные проблемы. А раз так, то уже две странные вещи — происхождение и расстройство психики — сужают круг поисков. А это очень важно.
— Да хочешь его увидеть — завтра увидишь! — вдруг совершенно неожиданно сказала Кирста
— Как это? — не поняла Таня.
— Концерт у меня завтра. В ресторане «Белая акация». Совсем недавно большевики открыли. Название-то какое дурацкое! Я там завтра петь буду. Он туда придет. Он всегда приходит.
— Один? — Таня опешила от неожиданности.
— Нет, с кодлом. Человек пять будет как минимум. Но он запрещает мне его узнавать. Он придет, но подойти к нему я не смогу. Давай знаешь что сделаем? Я песенку одну петь буду. Когда я пою, я в публику цветки швыряю. Так всегда делаю. Давай первый цветок я швырну в него. Ты увидишь и все поймешь. Ты только садись возле сцены.
— Конечно, сяду! Вот это удача так удача! — обрадовалась Таня.
— Не понимаю, зачем он тебе так нужен. Убить его хочешь? — вдруг выпалила Кирста.
— Ну... я... — смешалась Таня.
— А ты убей! — Глаза Кирсты сверкнули недобрым блеском, и на какое-то мгновение Тане вдруг приоткрылась истинная часть ее души, то подлинное, что было скрыто глубоко-глубоко. — Убей гада! Убить его надо! И таких, как он. Какой я ему ангел? Сам «ангел, ангел, вся в белом», а пытался вылечить? Какое ему дело, что подохну я через год? Ангел... Балахон белый. А я от морфия подыхаю! И чахотка у меня... начальная форма... давно уже... я потому морфий и стала принимать. Болела все время. Ненавижу! Ненавижу таких, как он! Берут, попользуются — они-то в белом! А что в мою душу? За что?
Внезапно Кирста зарыдала. Заломила руки некрасивым, не картинным жестом. Рухнула лицом в подушку. Худенькие плечи сотрясались. Таня проглотила горький комок.
В ресторане яблоку негде было упасть. И Таня ерзала на неудобном стуле на месте возле стены. К счастью, столик был расположен совсем близко. И отсюда Таня отлично видела и саму сцену, и всех, кто сидел поблизости. Кирста еще не выступала. За соседним столиком от Тани сидели Коцик и Топтыш. А напротив ерзал Витька Грач, чувствующий себя неуютно в таком месте. И напрасно. Большинство публики в зале составляли одесские бандиты — главари банд и их спутницы. А у кого еще были деньги ходить по кабакам?
Таня взяла с собой Грача неспроста — его компания позволяла ей здесь находиться. Кроме того, ей очень хотелось проверить, действительно ли Витька не знает лже-Японца в лицо.
Но накануне Таня не спала всю ночью, ее мучили смутные, тяжелые мысли. Сердце сжимал черный обруч тревоги, который она не могла ни понять, ни объяснить. Поэтому с утра Таня решила взять с собой в ресторан и Коцика с Топтышем, как гарантию своей безопасности. Пусть присмотрят, если что.
Грачу Таня сказала, что в ресторане они будут воровать камни. Надо же было что-то придумать! Но Грач воспринял ее слова всерьез. Он бесконечно ерзал на неудобном сиденье и время от времени задавал неудобные вопросы. В отличие от Коцика и Топтыша, которые вопросов не задавали вообще.
— А камни где? За шо брать? За как? — суетился Грач, и Тане захотелось стукнуть его бутылкой вина, которую, расщедрившись, он заказал. После очередного вопроса Таня уже хотела ответить что-то резкое, как вдруг к их столику приблизился какой-то мужчина, нетвердо стоящий на ногах, и хлопнул Грача по плечу.
— Это шо, ресторан? Вот раньше было... Есть за шо вспомнить... А тут развели бодегу...
Мужчина обернулся, и Таня с ужасом разглядела, что это Багряк — авторитетный вор, который был на сходе. Но, к счастью, он ее не узнал, потому что вообще не всматривался в нее. К тому же Багряк был слишком пьян. И даже если бы очень хотел, все равно не смог бы ничего разглядеть.
— Шо, работа? Здеся? Да здеся не публика, а одни задохлые швицеры! — Не дожидаясь приглашения, Багряк уселся к ним за столик, и Таня едва не застонала от злости.
— Слышь, камни где? — не смущаясь присутствием Багряка, снова заерзал Грач.
— Эх, камни! Шо ты за камни знаешь, сопливый! — неожиданно встрял Багряк. — Вот я в свое время брал так брал. Одни «слезы Боженьки» чего стоили! Эх, не было равных Японцу! Великий был человек! Сам Боженька за ним плакал. А теперь...
Таня навострила уши. Уж что-то больно интересное показалось ей в этих странных словах.
— Что за слезы Боженьки? — спросила она.
— Белые. И каждый не меньше, чем с ноготь. А сверкали как... Ух, как сверкали... — вздохнул Багряк.