— Выходить! По-одному!
Была ночь, но вокруг сплошным саваном лежал снег. Отражая свет луны, он отсвечивал белым, и оттого темнота казалась не такой беспросветной. Сквозь нее можно было смотреть. Выйдя наружу, Таня разглядела высокие кресты за покосившейся стеной кладбища. Их привезли к тюрьме, на Люстдорфскую дорогу. Впервые в жизни Таня должна была оказаться в этом страшном месте, о котором столько слышала, но не была в нем ни разу в жизни. Ей вдруг стало страшно. Так страшно, что онемели руки, плечи, костяшки пальцев. Таня задышала часто-часто, пытаясь прогнать страх.
Отряд вооруженных винтовками солдат перегнал задержанных через дорогу. Они перешли трамвайное полотно и оказались возле ворот в кирпичной стене. Ворота застонали с громким скрипом, отворяясь в этот другой мир. Еще мгновение — и они оказались в тюремном дворе, вымощенном широкими гладкими плитами.
Колонну завернули направо, провели в какой-то корпус, после чего велели спускаться по металлической лестнице вниз. Потом арестантов разделили на две части, одну — направо, другую — налево и загнали по камерам. Таня оказалась в большом, но низком помещении.
Там было темно. Темень под потолком рассеивали две керосиновые лампы, и вони от них было больше, чем света. Таня почувствовала страшную усталость. Снова начал ныть живот. Сесть в камере было негде, разве что на пол. Но усаживаться на ледяной каменный пол Таня не хотела. Она прислонилась к стене и прикрыла глаза.
Острый страх сменился апатией, и Тане вдруг абсолютно все стало безразлично. Это спокойствие было похоже на самое страшное отчаяние, потому что несло в себе такие же разрушительные плоды. Паника, страх парализуют волю, мешают возможности борьбы. Но и апатия также не дает сил бороться — потому что не хочется ничего, нет желания ни на что. Тане казалось, что она плывет над миром на двух огромных крыльях, которые уносят ее в вечность, в бескрайний молчаливый полет.
Резкий толчок в плечо вырвал Таню из оцепенения. Очнувшись, она увидела знакомое лицо торговки с Привоза — толстой бабищи с разукрашенным лицом и массивными золотыми серьгами. Несмотря на свою вульгарную внешность, она была неплохим человеком и всегда хорошо относилась к Тане.
— Алмазная, ты, что ли? Ты в облаву тоже попала?
— Фаня... — Таня машинально кивнула головой, — и ты была в ресторане?
— Мы с кумом день его рождения отмечали! Теперь и не усмотришь, где тот кум! Шо делать, Алмазная, ой, шо делать! Бабоньки, пошто да заперли нас тут!
Словно подчиняясь какой-то странной команде, все женщины вдруг заголосили одновременно, запричитали воющими голосами с такой силой, что охранник, находящейся по ту сторону камеры, загромыхал в железную дверь кулаком:
— А ну заткнитесь, суки! Всех пристрелю!
Все это напоминало сцену из иллюзиона. И Таня, не выдержав, засмеялась. От этого нелепого смеха ее буквально согнуло пополам. Распахнулись полы пальто, сползла шаль.
— Матерь Божья! — всплеснув руками, торговка Фаня уставилась на ее живот. — Да ты никак замуж вышла! Ребеночка ждешь!
— Жду, — устало подтвердила Таня.
— А ну быстро, бабоньки, зашевелились! — перекрывая всех, заголосила Фаня. — Тут девушка беременная, на сносях!
Тут же появились какие-то мешки. Положив один на другой, тетки накрыли их своими платками, пальто, соорудив нечто вроде мягкого сиденья, и усадили туда Таню. Она с наслаждением вытянулась. Только теперь она поняла, как сильно устала. Ребенок мягко шевельнулся в ее животе.
— Когда ждешь? — спросила Фаня, поправляя Тане пальто, усаживая поудобнее и проявляя самое заботливое участие.
— К весне, — ответила Таня.
Ее всегда поражали новые стороны прежде знакомого мира, которые она неожиданно открывала для себя. В облаву попали люди, живущие, в основном, за гранью общества, — торговки, проститутки, воровки, мошенницы всех видов и сортов. Эти женщины находились вне морали, вне добра. Но именно они с такой трепетностью относились к тому, что никак не могло появиться в их жизни — к будущему материнству, проявляя гораздо большую чуткость, чем так называемые приличные женщины из общества. Таня вдруг вспомнила тюремные рассказы о том, что в тюрьме никогда долго не живут убийцы детей. Если женщина попадает в тюрьму за убийство ребенка — своего или чужого, не важно, ее быстро убивают сокамерницы, инсценируя самоубийство. С детоубийцей расправляются по женским тюремным законам. Она никогда не доживает до конца срока — потому что женские законы тюрьмы могут быть более жестокими, чем мужские.
Для этих женщин, опустившихся на самое дно и растерявших в своей жизни все возможные правила приличия, материнство было святостью, и эту святость возносили на пьедестал, словно поклоняясь тем женщинам, которые могли сделать то, что уже не могли они, — родить. Даже несмотря на всю свою воровскую славу, Таня была в полной безопасности в камере, в тюрьме, — под защитой этих женщин, снявших с себя пальто и платки в ледяной тюрьме, чтобы поудобней ее усадить.
— Да ты бледная, на тебе лица нет, — забеспокоилась Фаня, — эй, а ну воды надо!
Тут же принялись стучать в дверь и требовать воды. Вода появилась скоро — к огромному удивлению Тани. Охранник просунул полную кружку, и Тане действительно стало от воды лучше, от ледяных глотков прояснилась голова.
— Где твой муж? Как ему сообщить? — беспокоилась Фаня.
— Как тут сообщишь, — Таня пожала плечами, — потеряла в этой толпе.
Несмотря на отношение этих женщин, она все-таки не решалась сказать, что никакого мужа у нее нет.
Сколько времени прошло, она не знала. Но тут с грохотом распахнулась дверь.
— А ну выходить, сучки! — зычно рявкнул охранник в толпу перепуганных женщин. — Все во двор!
Таня вышла вместе со всеми. Их гнали солдаты со штыками наперевес, будто они были какие-то бандиты. В тюремном дворе их выстроили в шеренгу. Толпу сковал страх. Слишком много страшных слухов ходило об этом месте. И каждая женщина с замирающим дыханием словно ждала своего приговора.
На земле плотным слоем лежал снег. Было страшно холодно. Таня поплотней запахнула пальто, завернулась в шаль. Все это скрыло ее выступающий живот, и теперь она ничем не отличалась от остальных.
Громко что-то стукнуло, похоже, распахнулись какие-то ворота. Раздались гулкие шаги. И вскоре перед ними появилась группа людей. Впереди всех шел белобрысый толстяк, какой-то скособоченный. Он широко улыбался во весь рот, но Таня увидела, что у него совсем не доброе лицо. Судя по всему, это был весьма лицемерный и опасный человек, от которого нельзя было ждать ничего хорошего. Очевидно, это почувствовали и остальные женщины. А потому все притихли и застыли в напряженном молчании.
Толстяка окружала группа солдат. Внезапно они расступились, и... Тане вдруг показалось, что у нее остановилось сердце. За спиной толстяка был Володя Сосновский! Она не поверила своим глазам! Но это был действительно Володя. И тут она машинально сделала шаг вперед.
Его глаза скользнули по ее лицу. Было видно, что он сразу ее узнал. Но на лице его отразилось уже знакомое ей отвращение. Отвращение, полоснувшее ее словно по сердцу ножом...
Таня задрожала. Она поняла, что сейчас потеряет сознание. Это отвращение на его лице ее убило полностью — она всерьез испугалась, что вот так, без чувств, рухнет бесформенной глыбой на снег. Но лишь одна мысль придала ей сил, мысль, возникшая оттого, что она слишком хорошо знала Володю: эту потерю сознания он посчитает фальшивой, и она вызовет в нем еще больше отвращение. Поэтому, собрав всю себя, Таня продолжала стоять, не обращая внимания на боль.
Толстяк выступил вперед, окинул женщин доброжелательной, светящейся улыбкой и мягко, словно говорил приятные для них слова, произнес:
— Ну что, чмары? Кто к стенке хочет? — и продолжал улыбаться.
Всё вокруг сковала застывшая тишина.
И тут его голос переменился. Зазвучал злобно и резко:
— Так, кто видел, как Японец бомбу в ресторан бросил? Кто скажет, что видел, и это Японец, — отпущу нахрен. А кто не видел — ту к стенке! Вон туда, на задний двор! И не шучу я, бабочки! С вами, чмарами, без всяких шуток! Так что вы мне скажете?
— Ты... да при чем тут Японец? Красные твои шкуры людей замочили почем зря! Ты... — громко выкрикнула одна из молоденьких проституток, и было страшно слышать, как хорошенький накрашенный рот изрыгает слова из лексикона опустившегося портового грузчика.
— Самая умная, значит? — осклабился толстяк.
— Да пошел ты... — не остановилась проститутка.
И тут толстяк сделал знак рукой. Два солдата, подхватив девицу под руки, швырнули ее к стенке какого-то сарая. Немного развернув жирный корпус, толстяк вынул из-за пояса тяжелый армейский наган и, прицелившись, не задержавшись ни на секунду, выстрелил женщине в голову. Ей снесло половину лба, и она, даже не поняв, что произошло, рухнула вниз, в снег, как подкошенная...
По толпе пронесся страшный вскрик, перешедший в хрип. От лица Володи отхлынула вся кровь, а руки его задрожали. Таня знала, что, будучи мягким по характеру, он не выносил подобных зрелищ. Толпа женщин замерла.
— Так кто следующий? — Толстяк невозмутимо сунул дымящийся наган за пояс. — Вы ж учтите, сучонки, что стрелять вас всех без всякого разбору могу хоть до утра! Тута велено с задержанным бандитским элементом поступать по законам военного времени, ну а вы кто? Вы все суки, шалавы и воровки. Так шо без вас земля чище станет. Ну, так кто бросил бомбу в ресторан?
— Японец! Его люди! Это он, точно! — раздалось сразу со всех сторон.
Толстяк, смеясь, обернулся к Володе:
— Учись, толстолобик! Ишь, как бодрячком рапортуют!
Таня понимала, что это циничная, жестокая комедия. Но цели ее не понимала. Здесь шла какая-то ужасная игра, которую она не могла пока разгадать. Выкрики из толпы усилились. Толстяк потирал руки:
— Вот и отличненько!
Затем, обернувшись к солдатам, он что-то сказал, и те опустили штыки. В толпу же выкрикнул: