– Поэтому мы и договорились, – как тень отца Гамлета, отозвался из темноты Крюков.
– Правильно посчитать, – задумчиво повторил Промыслов.
«Что он имеет в виду? Посчитать можно по-разному. Это и стратегия развития, и условия объединения, да вообще все на свете. Пусть сам скажет».
– Николай Семенович, ты не обижайся, – решил не тянуть время и не испытывать терпение собеседника Промыслов, – но в новых условиях стоимость акций «Интер-Полюса» выглядит явно переоцененной. Я понимаю, что это не очень красиво с точки зрения корпоративной этики – мы вроде обо всем договорились, – но мне не до красоты. Ситуация сложная, нужно все очень внимательно взвесить и еще раз посчитать.
– Посчитать-посчитать! Что ты конкретно предлагаешь?
– Я готов объединить компании, но обмен акциями будет в другой пропорции. Стоимость акций «Интер-Полюса» считаю необходимым пересчитать с дисконтом на сорок процентов.
– Почти в полтора раза!
– Николай Семенович, пойми, если ты будешь медлить, то акции вообще ничего не будут стоить.
«Да, он действительно в курсе наших проблем, но мне от этого не легче», – подумал Крюков.
– Я не требую ответа немедленно, но еще раз прошу учесть, что промедление смерти подобно, – добавил Промыслов. – Пойдем ужинать.
– Спасибо, аппетита нет!
В школьные годы Петр Троянов жил в коммунальной квартире, выходившей окнами в темный внутренний двор. Дом располагался на пересечении Поварской улицы и Нового Арбата – напротив белокаменной церкви Преподобного Симеона Столпника. В его памяти остались рваные одеяла на продавленной кровати, больной отец на соседнем диване, зловонный коридор и вечно пьяные соседи. Отец Троянова был весьма любвеобилен, и Петр родился от его седьмой по счету жены. Мать вскоре умерла от рака, а папаша превратился в развалину. Петр всегда помнил его тяжело кашляющим семидесятилетним старцем, скорее подходящим на роль деда или прадеда. Впрочем, они жили дружно и никогда не ругались. В отличие от соседей-алкашей отец никогда не пил. Он просто болел и медленно умирал. Вместе с жильцами умирали и обветшалые коммуналки. Со временем все жилые помещения были выкуплены и превращены в офисы.
Однако этого времени Троянов не застал. После окончания школы он успешно сдал экзамены и поступил в Станкоинструментальный институт, но вскоре был отчислен за ссору с преподавателем. Петр не терпел грубости и унижения собственного достоинства. Он хотел тут же избить беспонтового препода, допустившего в его адрес издевательские, как ему показалось, замечания, но каким-то чудом сдержался. Вообще он легко пускал в ход свои могучие кулаки и бил всегда беспощадно, на поражение. Это не мешало ему оставаться добрым, отзывчивым и даже наивным в отношениях с близкими. Более того, он относился к той редкой категории людей, которые не задумываясь отдали бы последнюю рубашку и никогда не бросили бы друга в беде.
Несмотря на то что Петр заботой родителей в детстве был, мягко говоря, не избалован, он вырос высоким, красивым и на редкость сильным парнем. Черноволосый, с правильными чертами лица, излучающий внутреннюю силу и уверенность, Троянов пользовался успехом у девушек, но по натуре был мрачным однолюбом.
После исключения из вуза Петр охотно пошел в армию, отличился в антитеррористических операциях на Северном Кавказе и после завершения срочной службы остался служить контрактником. Поговаривали о том, что он стал подрывником в элитном спецназе.
Лишенный даже признаков страха, отчаянный и честный, живущий по понятиям, он пользовался в своем подразделении непререкаемым авторитетом. После демобилизации Петр вернулся в Москву и поселился в новостройке в спальном районе, где отец перед самой смертью успел получить однокомнатную квартиру взамен комнаты в арбатской коммуналке.
Троянов приобрел новый диван и кучу интересных книжек.
Две недели он беспробудно пил, а потом выбросил все пустые бутылки и прочий мусор, забил холодильник продуктами и обложился книгами.
Дни и ночи Петр проводил за чтением, время от времени покуривая привезенную из зоны боевых действий травку.
На улицу он практически не выходил.
Спустя примерно месяц Петр оделся в старую куртку, затрещавшую на его раздавшихся плечах, повесил под мышкой боевой нож, с которым не расставался, и отправился на поиски своего единственного оставшегося друга Сашки Максимова, с которым проучился десять лет в одном классе средней школы.
1994 год, Москва, декабрь Коньяк был мерзкий, наверняка поддельное пойло. Сашка и Петр пили его прямо из бутылки, прикладываясь по очереди к горлышку.
На втором этаже зала под гордым названием «бельэтаж» было душновато. Но куртки они не снимали – намерзлись, пока гуляли на улице.
Вообще совковый кинотеатр был полным говном, как и мерзкий на вкус коньяк.
Фильм был неинтересным – на экране кричали, куда-то бежали, в общем, шумели. Но парням было хорошо. Постепенно наступало теплое блаженство.
Опять захотелось на свежий морозный воздух. Толкаясь и наступая на ноги шипящим, как потревоженные змеи, зрителям, они выбрались из кинотеатра в переулок, а затем на Триумфальную площадь, где заснеженный пролетарский поэт Маяковский, кокетливо изогнувшись, посматривал на толпы замерзших проституток.
«Пешков-стрит» напоминала парад жриц любви и одновременно одесский «Привоз» в часы пик.
– Понимаешь, Ленка реально медаль не получит из-за этого муделя. Он ей тройку выводит. Я ему печень вырву, падле! – Петр переживал из-за своей любимой девушки Лены Брагиной.
Преподаватель химии, маленький и очень придирчивый мужичонка, приехавший в столицу из далекой губернии и ненавидящий все московское, буквально травил красивую Ленку.
Видимо, из-за несбывшихся фрейдистских фантазий он не давал Ленке прохода и своими «неудами» лишал прелестницу если не утраченной ранее девственности, то по крайней мере надежды получить выпускную медаль и поступить на льготных условиях в вожделенный вуз.
У Петра даже не возникало подозрений в том, что Ленка может не знать химии. Ленка не могла ошибаться, лукавить и тем более обманывать. Она была близким, родным и любимым человеком. А препод, естественно, гадом и падалью.
– Я все продумал, – сказал Петр. – Где сучара живет, я узнал. Подожду его у подъезда, а когда войдет, ударю гирькой по затылку. Он меня не увидит. Пусть в больнице до экзаменов прокантуется.
– Ты же его можешь убить, – попытался образумить друга Максимов.
– Так ему и надо! Пусть не вые...ся, – убежденно сказал Петр.
На следующее утро уроков химии не было. Похороны химика состоялись на третий день, как и положено по православному обычаю.
Ленка поступила в институт, но встречаться с Петром категорически отказалась. Она обо всем догадывалась, и при виде Троянова ее начинало трясти от страха и отвращения.
– Петр, тебе его не жалко? – как-то спросил друга Максимов.
– Не знаю. Бывает, что и жалко, – признался Троянов. Уже потом он узнал, что после убийства химика трое ребятишек остались без отца.
– А если мы с тобой поругаемся, ты меня тоже смог бы? – Максимов не озвучил свою мысль до конца, но было и так ясно.
– Тебя никогда. Ты мой друг, – заверил Троянов и закурил.
Он всегда курил, пряча горящую сигарету в кулак, как это делали опытные пацаны во дворе.
При этом его красивое лицо было очень серьезным и задумчивым.
За окном было еще светло, хотя настенные часы пробили десять часов вечера.
Летом в Москве темнеет поздно, и, по наблюдениям Максимова, солнце особенно страстно отдавало свой жар именно к вечеру.
Екатерина опять пошла с кем-то из подруг в театр. Гастролировал Костромской балет, о котором рассказывали много занятного: на фоне космонавтов крепко сбитые костромчанки лихо отплясывали канкан, а затем маршировали под гордо развевающимся российским флагом. Катя звала Максимова полюбоваться этим прикольным зрелищем, но он, ссылаясь на усталость, предпочел остаться дома.
Кажется, она не обиделась.
В дверь неожиданно позвонили.
«Кто это в такое время? Вроде ни с кем не договаривались. Может, очередная подруга Кати? Они бывают бесцеремонными».
Однако на экране видеокамеры перед входной дверью отчетливо вырисовывалась мужская фигура.
«Странно, – подумал Максимов, – не подруга, а друг!»
Лицо пришельца от неяркого света разобрать было непросто, однако силуэт показался Максимову знакомым.
– Вы к кому? – спросил он по домофону.
– К Александру Максимову. Его друг Петр Троянов.
– Петруха, рад тебя видеть! Молодец, что пришел. Предупредил бы, да не важно. Заходи, раздевайся. Эх, тапочек нет, давно хотели купить для гостей, но никак не соберемся. Опять же квартира не наша, фирма выделила. Не надо снимать ботинки. Проходи так, – радостно сыпал словами Максимов.
– Обойдусь без тапочек, – заверил Петр, все же снимая башмаки.
– А кстати, как ты меня нашел?
– Наших ребят после армии везде полно. И в ментовке, и на Лубянке, и в банках, и у братвы.
– Есть хочешь?
– Не очень, – туманно ответил Петр.
– Все ясно, я тоже проголодался.
Максимов быстро нарезал ветчины и сыра, подсушил в тостере бородинский хлеб, выложил бананы, помыл яблоки, открыл даже банку красной икры, поставил на стол масленку.
– Выпьем! За встречу.
– Давай!
Максимов открыл бутылку дорогого французского коньяка, щедро разлил по стаканам.
– Помнишь, как мы зимой «бормотень» в кинотеатре глушили? На кафе денег не было. Да и не хотелось идти. Мы в кинотеатре расслаблялись.
– Конечно, помню. Как же я соскучился, Сашок! Ты куда пропал?
– Работал в Лондоне, вот в Москву приехал. А ты, говорят, был в армии?
– Да, верно говорят. Послужил.
– Почему уволился?
– Надоело на каждом углу честь отдавать. Там как на зоне. Только бессрочно. Но мне вообще-то нравилось. Сейчас отдохну маленько и, может, опять вернусь.