Вечером в гостинице я изложил проблему Изе.
— Вот так, друг мой, — закончил я. — Одна маленькая подпись — и все наши грандиозные планы могут вылететь в трубу.
Изя слушал, поглаживая бородку.
— Ой-вэй, Курила, ты меня удивляешь, — сказал он, когда я закончил. — Делать из-за такой мелочи трагедию! Подумаешь, подпись!
— Как это «подумаешь»? — не понял я. — Где я ее возьму?
— А зачем ее брать? — Изя хитро подмигнул. — Ее можно… сделать.
Он достал из своего саквояжа небольшой несессер. В нем, в аккуратных отделениях, лежали перья разных калибров, баночки с тушью, какие-то порошки, лупа. Это был набор фальсификатора высочайшего класса.
— Изя! — ахнул я. — Ты сумеешь⁈
— Ша, Курила, не делай шума на всю гостиницу! — прошипел он. — Что значит «сумеешь»? Я еще в Одессе, когда служил в конторе у папы, научился подделывать подписи любого. Это же не вексель на миллион, а простая бумага для чиновников! Дай мне образец подписи этой твоей Верещагиной, и завтра у тебя будет готовая заявка, комар носа не подточит!
Разумеется, у меня был образец. Заявки за подписью Аглаи Степановны мне вернули, а кроме того, на руках у меня оставалось несколько рекомендательных писем.
Изя разложил на столе свои инструменты, зажег свечу, вооружился лупой. И началось священнодействие. Он долго изучал росчерк Верещагиной, бормотал что-то себе под нос, пробовал перо на клочке бумаги. А потом одним уверенным, артистичным движением расписался на чистом листе бумаги.
Подпись была неотличима от оригинала.
— Отлично, Изя! — произнес я. — Теперь мы, если что, переподадим заявку в любой момент!
Но проблему «избытка площадей» Изино искусство никак не решало.
Вдруг хлопнула дверь, и в номер ввалился Рекунов.
— Простите, господа, а что это вы тут делаете? — с подозрением спросил он.
— Да собственно, ничего! — отвечал я, торопливо убирая листки бумаги с выполненными Изею подписями.
— Как прошла подача заявок на имя Аглаи Степановны? — мрачным тоном спросил Рекунов, провожая глазами компрометирующие бумаги.
— Не так хорошо, как мы бы хотели, Сергей Александрович! Но мы все поправим!
— А что не так? — насторожился тот, становясь еще мрачнее.
Его тон почему-то страшно мне не понравился. Каждую минуту он становился все подозрительнее.
«Нельзя ему говорить, что заявки отклонены. Что-то уж очень сильно он нервничает!» — подумал я. Такие люди, как Рекунов, как я знал по собственному опыту, при неудаче начинают вести себя неадекватно, сваливая всю вину на контрагента.
— Ну вы же знаете, как у нас все происходит — затяжки, согласования, уточнения, всякие досадные мелочи. Опять же, придется, видимо раскошелиться — некоторых господ в Сибирском Комитете явно придется подмазать. Но ничего. Все решаемо!
Посмотрев на нас тяжелым, внимательным взглядом, Рекунов вышел из номера.
На следующий день я решил отправиться с рекомендательным письмом Верещагиной к некоему графу Неклюдову, влиятельному чиновнику Министерства государственных имуществ. И тут судьба снова сделала мне подарок.
Проходя по людной Галерной улице недалеко от Английской набережной, я увидел солидную медную табличку на фасаде одного из доходных домов: «Товарищество механического производства „Нобель и сыновья“». Оп-па!
И в голове сразу же всплыло слово «динамит».
Именно Нобель изобрел когда-то эту шутку, очень немаловажную для проведения горных работ. Только вот… изобрел ли он его или еще нет?
Хлопнула дверь, и из конторы Нобелей вышел молодой, с виду лет двадцати пяти, господин в сюртуке и фуражке, вероятно, инженер или технический работник. Он подозвал было жестом извозчика, когда я окликнул его.
— Сударь, подождите! Вы служите у Нобелей?
— Именно так! Инженер Кагальницкий. С кем имею честь?
— Тарановский, золотопромышленник. Подскажите, что производит это общество?
— Господин Альфред Нобель вместе с отцом и братьями занимался в России производством мин, станков, парового и прочего оборудования! — бодро отвечал он.
Ага! Про динамит — ни слова! Т тут в моей голове словно взорвалась бомба. Вот он! Вот мой козырь! Гениальное, простое и невероятно мощное изобретение, которое перевернет весь мир. Изобретение, которое еще никто не запатентовал…
Глава 18
Глава 18
Я тут же вернулся в отель. Случайная встреча и вывеска на Галерной улице — это не просто удача. Это был перст судьбы, шанс, который выпадает раз в жизни.
Изя, узнав про неудачу и видя мое состояние, пытался утешить, предлагал какие-то новые варианты, но я его почти не слышал. Его голос доносился до меня как будто сквозь толщу воды. Все мое сознание было сосредоточено на одном — на лихорадочной попытке восстановить обрывки знаний из той, другой, жизни.
Нитроглицерин. Опасная, нестабильная дьявольская жидкость. Но его можно «усмирить». Как же это делалось… Я почти физически чувствовал, как напрягаются извилины мозга, пытаясь вытащить из глубин памяти почти стершуюся информацию. Нужно было пропитать им нечто пористое, инертное… Как губка… Какая-то земля. Какая? Диатомовая… инфузорная земля! Кизельгур! Точно! Это слово всплыло в сознании как спасательный круг. Смешать, получить тестообразную массу, безопасную в обращении, но сохраняющую всю свою чудовищную мощь.
Это со временем принесет просто колоссальные капиталы, помимо золота.
Я понимал, что соваться в казенное учреждение с такой идеей в одиночку — самоубийство. Я знал что делать, но не знал как. Мне нужен был проводник, специалист. Потратив пару часов и несколько серебряных рублей на извозчиков и словоохотливых швейцаров, я нашел на Литейном проспекте контору «Патентного поверенного Воробьева». Именно патентные поверенные помогали изобретателям регистрировать их идеи, преодолевая бюрократические барьеры и крючкотворство чиновников.
Сам господин Воробьев оказался сухим пожилым господином в очках, с аккуратной бородкой и цепким, ничего не упускающим взглядом. Я изложил ему техническую суть дела, не вдаваясь в подробности моего озарения. Он слушал внимательно, задавал точные профессиональные вопросы и быстро набросал на листе бумаги черновик прошения о «привилегии».
— Идея любопытная, сударь, и, бесспорно, имеет огромный коммерческий потенциал, — сказал он, заканчивая писать. — Я немедленно подам прошение в Департамент мануфактур.
Через пару часов он вернулся с копией моего прошения, на которой стоял официальный штемпель о принятии.
— С этой минуты, господин Тарановский, — торжественно произнес он, — приоритет за вами. По закону, кто первым подал прошение, тот и считается изобретателем. Даже если завтра сам господин Нобель принесет точно такую же идею, его прошение будет отклонено. Ваше было первым. Можете смело вести переговоры, опираясь на этот факт.
Уже наступил вечер, и мне оставалось только вернуться в отель, чтобы с утра, вооружившись прошением, направиться к Нобелю.
Контора «Товарищества механического производства „Нобель и сыновья“» располагалась в солидном доходном доме на Галерной. Внутри не было ни кричащей роскоши, ни столичного блеска. Все подчинялось строгой, деловой функциональности. Массивная дубовая мебель, на стенах карты Российской империи с пометками и чертежи каких-то сложных механизмов. В воздухе витал едва уловимый запах сургуча, бумаги и машинного масла. Это было логово промышленника, а не салон аристократа.
Меня провели в личный кабинет хозяина.
Я вошел. За огромным письменным столом, заваленным бумагами и образцами горных пород, сидел Альфред Нобель. На вид ему стукнуло не более сорока, это был человек с высоким лбом мыслителя и аккуратно подстриженной бородой. Но умные, проницательные глаза несли в себе тень глубокой не по годам усталости.
— Господин Тарановский? — спросил он с легким шведским акцентом. — Чем могу быть полезен?
— Господин Нобель, я знаю о вашей главной проблеме — опасности нитроглицерина. И пришел предложить ее решение, — начал я с ходу, без долгих расшаркиваний.
На его лице промелькнула тень вежливой скуки, какая бывает у гениев, вынужденных выслушивать очередного прожектера.
Я молча положил перед ним заверенную копию моей патентной заявки.
— Что это? — глянул он на меня.
— Будущее, господин Нобель. Ваше и мое, — с улыбкой ответил я.
Он взял бумагу. Начал читать.
Я внимательно следил. Сначала его взгляд был беглым и скептическим. Затем он замедлился, на лбу пролегла глубокая морщина сосредоточенности. Он перечитал ключевой абзац дважды, потом трижды. Губы беззвучно повторяли: «Смешивать… с инертным, пористым поглотителем… кизельгур…»
Он поднял на меня глаза, и в них уже не было скуки. Только острое, почти враждебное недоверие.
— Теоретически остроумно, — произнес он холодно. — Но это лишь теория. У вас есть образец? Вы проводили испытания?
— Испытания — это ваша сфера, господин Нобель, — спокойно ответил я.
— То есть вы хотите сказать, что у вас нет ничего, кроме этой бумаги? — Он постучал пальцем по заявке. — Вы пришли ко мне с идеей, которую сами не проверили?
— Я пришел к вам с принципом. С решением, до которого, при всем моем уважении, вы пока не дошли, — отбрил я его.
Нобель откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди. Он начал интеллектуальный штурм, пытаясь прощупать глубину моих знаний.
— Хорошо. Допустим, это сработает. Какие пропорции? Сколько кизельгура на фунт нитроглицерина, чтобы достичь стабильности, не потеряв при этом детонационной мощности?
Я похолодел. Этого я знать не мог. Мне пришлось импровизировать, переходя из плоскости науки в сферу коммерции.
— Это предмет для экспериментов на вашем заводе, господин Нобель. Я даю вам принцип, а ваши инженеры найдут идеальную «золотую середину» для массового производства. Мы можем начать с пропорции три к одному.
Он прищурился, оценивая мой ответ.