В лагере царил полный разгул — пьяные крики, песни, драки. Прикрываясь прибрежными кустами, я подъехал почти вплотную, затем, остановив лошадь, достал из-под сена на дне телеги шкалик со спиртом и, оглядываясь по сторонам, подошел к высившимся у реки штабелям.
Остановившись в тени старых ив, я нашел место с подветренной стороны, где между бревен скопилась сухая хвоя и щепки, облил все это дело спиртом, достал из-за пазухи трут, кресало и кремень. Ветер, дувший с реки, был мне на руку.
Пара минут ушла на то, чтобы высечь искру и запалить трут. Сухие, просмоленные бревна, сложенные в огромную поленницу, оказались идеальным топливом. Секунда, другая… вот уже маленький, робкий огонек лизнул хвою.
Пламя, подгоняемое ветром, жадно впивалось в сухое дерево. Сначала пожар был незаметен, прятался в глубине штабелей, но потом, набрав силу, вырвался наружу, и вот уже несколько огромных, ревущих костров взметнулись в темнеющее закатное небо, озаряя багровым светом и реку, и лес, и пьяный лагерь на том берегу.
Наконец-то там заметили происходящее. Поднялись крики, суета. Кто-то, самый трезвый, пытался организовать тушение, но что могли сделать эти пьяные, невменяемые люди против ревущего пламени? Они бегали, суетились, падали, мешая друг другу. Возможно, будь они трезвыми и имей побольше ведер, у них и вышло бы что-нибудь, а так это была не борьба с огнем, а жалкая, беспомощная пародия.
Отогнав телегу на сотню сажен в сторону, я стоял в тени и с холодным удовлетворением смотрел на дело своих рук. Нет, ничего у них не выйдет. Старательно собранный и высушенный пиломатериал стремительно превращался в пепел. Никто уже даже не пытался что-то тушить: жар был таков, что не давал даже подойти достаточно близко, чтобы плеснуть водой из ведра на горящие балки. Теперь все лишь стояли и, раскрыв рты, смотрели на адское пламя. Строительство моста явно было надолго остановлено.
Очень надолго.
Я уже собирался уезжать, как вдруг увидел своего «отца». Он, видимо, тоже был здесь, среди тех, кто пытался тушить пожар, но теперь, сомлев от жара, завалился в сторонке под кустом и захрапел так, что слышно было даже сквозь крики и треск горящего дерева. Подойдя ближе, я еще раз посмотрел на него. Тот же вздернутый нос, светло-русые волосы, высокие скулы. Мудак.
И тут во мне вскипела злая, мстительная мысль. Нащупав в кармане кресало, я подошел и примерился, чтобы незаметно бросить его в шапку, валявшуюся на земле. Пожар наверняка спишут на беспорядки, случившиеся после пьянки и драки. И, когда начнется расследование, его найдут, сделают главным поджигателем, ну и, как водится, отправят на каторгу. Аккурат туда, куда он безропотно отпустил своего собственного сына. Это была бы справедливая, красивая месть. Око за око, зуб за зуб.
Подойдя ближе, я подвинул носком сапога его шапку так, чтобы можно было положить туда трут и кремень. Мужик тяжело храпел, беспокойно ворочаясь во сне. На красную, небритую рожу беспрепятственно садились комары. Похоже, он был не так уж и стар — никак не более сорока лет, — но выглядел полной развалиной. Где-то в глубине памяти моего реципиента вдруг шевельнулись воспоминания: вот «отец» униженно просит у деда купить ему новые валенки… А вот он же валяется в ногах у урядника… Я рассматривал его и думал — виноват ли он, что жизнь превратила его в это жалкое, забитое существо? Не все готовы встретить беду лицом к лицу — кого-то обстоятельства сгибают в бараний рог, да так и оставляют. Нда…
Я сунул руку в другой карман, нащупал кресало и… оставил его в покое. Затем достал серебряный полтинник. Подошел ближе и бросил монету в его грязную, стоптанную шапку.
Пусть завтра похмелится.
Когда я, сделав большой крюк, подъехал к усадьбе, уже совсем стемнело. Отсветы пламени на низком, темном небе выглядели воистину апокалиптически. Огромные, черные клубы дыма, подсвечиваемые снизу огнем, медленно поднимались над верхушками сосен, застилая звездное небо.
На крыльце, накинув на плечи шаль, стояла Ольга. Она увидела меня и, вскрикнув, бросилась навстречу.
— Владислав Антонович! Живы! Слава Богу! — Она подбежала, и я увидел в ее глазах ужас. — Что это? Что горит?
Она показывала рукой в сторону реки, где над лесом все еще поднимались в небо клубы черного, жирного дыма.
Соскочив с телеги, я подошел к ней. Ольга посмотрела на меня, на мое чумазое, пахнущее дымом лицо, и вдруг все поняла. Ее глаза расширились от ужаса и какого-то странного, почти восторженного восхищения.
— Это… это вы? — прошептала она.
Я ничего не ответил — просто заключил ее в объятия. Она прижалась ко мне, и я чувствовал, как девушка дрожит.
— Зачем? — прошептала она мне в плечо. — Это же так опасно! Вас могли поймать!
— Я не мог иначе, Ольга, — сказал я, зарываясь лицом в ее волосы, вдыхая их одуряющий, нежный запах. — Не мог позволить им отобрать у вас последнее.
Мы стояли, обнявшись, и смотрели на дым, все еще поднимавшийся над лесом, как символ нашей маленькой, но такой важной победы.
— Мне нужно уезжать, — сказал я наконец. — Сегодня же!
— Куда? — с тревогой спросила она.
— В Москву. В Петербург. У меня там дела, от которых зависит и наше с тобой будущее, и будущее этого дома.
— Ты вернешься? — В ее голосе снова прозвучал страх.
— Вернусь, — твердо сказал я, беря ее лицо в ладони. — Обязательно вернусь. И очень скоро. И когда я вернусь, Ольга, эта война будет окончена. И мы будем вместе. Обещаю!
Я наклонился и поцеловал ее — долго, нежно, будто подтверждая поцелуем все, что уже пообещал словами.
А потом, не дожидаясь рассвета, вскочил на телегу и не оглядываясь поехал прочь. Я знал, что, если оглянусь, не смогу уехать.
Обратная дорога из имения Левицких в Москву была совсем не похожа на мой лихорадочный, отчаянный бросок сюда. Теперь я ехал не спеша, давая себе время подумать.
Признание Ольги, ее слезы, робкий, но такой искренний ответ на мои чувства — все это перевернуло мой мир. Судьба этого разоренного имения, этой хрупкой, но сильной девушки стала моей собственной.
Однако надо было вернуться к нашим баранам. Ну, то есть к нашим, мать их, «концессионерам».
Снова и снова прокручивая в голове наш разговор со Штиглецем, я все больше приходил к убеждению, что, вернее всего, барона попросту надули. Да, Штиглиц не дурак. Он один из умнейших и опытнейших финансистов империи. Если бы имел возможность проверить все сделки, которые ему приносили, он наверняка был почуял неладное. Но, черт побери, ведь таких сделок по выкупу земель были сотни! И Левицкие — лишь одна из многих. Так что эта подложная сделка проскочила вместе с остальными! Штиглица не просто обманули. Его использовали. Его деньги, его банк, его репутацию.
Я думал, и картина постепенно начинала проясняться. Французы-концессионеры, эти ушлые дельцы во главе с месье д’Онкло, пришли к Штиглицу за кредитом. Не на строительство, а на «непредвиденные расходы» — на «выкуп земель». Они представили ему смету, в которую и заложили эти самые двести сорок тысяч на покупку имения Левицких. Возможно, и других имений тоже. Штиглиц, для которого это была лишь одна из многих сделок, не вникая в детали и, доверяя своим партнерам, дал им деньги.
А они… они просто положили их себе в карман! Ну а чтобы отчитаться перед банкиром, состряпали эту самую фальшивую купчую. Возможно, с помощью того же Селищева, которому за подпись на пустом бланке бросили пару тысяч на покрытие карточных долгов. А может быть, воспользовались услугами коллег Изи Шнеерсона — дело-то действительно нехитрое!
Что ж, все вставало на свои места. Их план был гениален в своей подлости. Они получили от Штиглица огромные деньги на выкуп земли. А саму землю собирались получить почти даром, добившись изъятия поместья в казну за долги, запугав и разорив сирот Левицких. Двойная выгода. Двойное мошенничество. Правда, про это дело прослышал Мезенцев и решил тоже половить рыбку в мутной воде, выкатив иск о владении самой интересной частью поместья Левицких — берегом реки. В крайнем случае они могли бы подкупить Селищева, чтобы он помог им и поскорее проиграл дело Дворянскому банку, — но не захотели лишиться ста тысяч. Жадность фраеров сгубила! Только вот тут какой вопрос — а является ли случай с Левицкими уникальным?
И я вдруг с совершенной ясностью понял, что Левицкие, скорее всего, не единственные жертвы в этой схеме. Наверняка по всей линии будущей железной дороги, от Москвы до Нижнего, разыгрывались десятки таких же драм. Десятки помещиков, чьи земли приглянулись строителям, подвергались такому же давлению, шантажу, мошенническим схемам. Наверняка это целая система, отработанная французами еще в Европе и принесенная к нам с истинно российским масштабом и французской изощренностью. Система по отъему земли и денег, организованная этими парижскими хищниками.
И барон Штиглиц при всем его уме и прозорливости оказался в этой системе таким же обманутым, как и купец Кокорев. Он думал, что финансирует прогресс, строительство дорог. А на самом деле финансировал шайку международных мошенников.
Эта мысль наполнила меня каким-то холодным, злым азартом. Я понял, что у меня в руках появился новый, неожиданный козырь.
Похоже, я нащупал тайну. Тайну, которая могла взорвать весь этот французский карточный домик.
Глава 24
Не успев бросить вещи в гостинице на Тверской, где меня, изнывая от любопытства, дожидался Изя, я тотчас направил записку сенатору Глебову, убедительно прося его встретиться как можно скорее.
— Вот, Изя, дуй к нему, а заодно вызови Плевака. Нам понадобятся все мозги, какие только можно наскрести!
— Странно ты, Курила, последнее время выражаешься! — принюхиваясь, с подозрением произнес Шнеерсон. — И отчего так пахнет дымом?
— От паровоза, конечно же. Хватит глупых вопросов, шевели поршнями! — буркнул я.
Ворча, что, может, стоит слугу нанять, Изя отправился в путь, а вскоре вернулся с известием, что все устроено и меня ждут.