почему города так уродливы, тогда как в домах чистота и интерьеры нередко свидетельствуют о прекрасном вкусе;
почему японский язык — только способ молчать наилучшим образом;
почему японцы соглашаются работать в бетонных домах, но не желают в них жить;
почему японцу внушили, что эти спичечные коробки — находка, спасающая жизнь при землетрясений, в то время как большинство его жертв умирает, сгорев заживо;
почему этот народ по одному слову императора хорошо встретил оккупантов, которых еще накануне считал «дикими зверьми», алчущими крови, рыжими дьяволами с огромными лапами, созданными, чтобы душить детей, непостижимыми существами, заросшими волосами, как демоны буддийской религии, чьи дьявольские взоры зажигаются только при виде кровопролития (так их годами описывали газеты по приказу того же императора);
почему этот работящий и дисциплинированный народ рождает единицы отчаянных и отчаявшихся героев и огромную массу педантов, ограниченных полицейских и простодушных приспособленцев.
Он будет искать японских интеллигентов, чтобы те помогли ему разобраться во всей этой мешанине из восьмидесяти семи буддийских верований, двадцати шести цивилизаций, двадцати пяти религий, тридцати восьми рас и народностей, пятидесяти шести вариаций влюбленности, шести ароматов, восьмидесяти двух запахов, ста двадцати тысяч зловоний, двух тысяч шестисот языков, тридцати четырех пороков — только не курение опиума! — по Конфуцию, Будде, Сократу и Канту — четырем светочам мудрости, по-братски восседающим рядом в алтаре храма философии — Тэцугакудо.
Усердный дипломат задастся еще множеством вопросов, на которые мне самому хотелось бы получить ответы.
Я уже представляю себе этого второго персонажа почти так же хорошо, как первого (во мне, несомненно, уживаются оба).
«Беда, приведшая к тому, что он потерял кресло…»
Тут передо мной богатейший выбор между такси, неправильными словообразованиями, поездами, улицами без названий, меняющими свой вид, домами — на одно лицо, лишенными номеров, манией японцев всегда отвечать «да», путаницами, недоразумениями, квипрокво, грубыми ошибками… Можно сочинить такую неразбериху, что разобраться в ней будет по силам лишь человеку с хорошей головой.
«Вынужден раздобыть поддельное кресло…»
Эта история с подделкой разрастается, станет огромной, грандиозной, как Токийская Эйфелева башня.
А впрочем, к чему создавать столько историй из-за кресла (неблагодарный!)?
Л'От, ты говоришь, не зная обстановки.
На берегу реки Сумида читают молитвы и испрашивают прощения у рыб, загубленных сетями или удочками.
На кладбище Оидзуми бонзы молятся за души собак, кошек и даже насекомых.
Существуют официальные службы спасения душ старых шляп: «Служа человеку, шляпы в большинстве случаев приобретают индивидуальность, следовательно, с ними надо обращаться с должным уважением». Дидро так же относился к своему старому халату! Существуют молитвы за разбитых кукол, иголки, вышедшие из употребления, есть буддийская месса, посвященная отдыху волос, с которыми «плохо обращается парикмахер; во дарование девушкам таких волос, как у Одри Хепберн…».[21]
На центральной телефонной станции во время краткой церемонии благодарят аппараты, «отслужившие человеку».[22]
Пускай смеются над тем, что японская цивилизация насчитывает две тысячи лет… Ладно! Но общепризнанно, что японское искусство восходит к шестому веку, отмеченному у нас лишь вторжением варваров свыше двух веков до Карла Великого.
Право, нам нечего особенно задаваться…
(Черт возьми! Мой сценарий начинается с самокритики…)
6. Розовая раса
Среда, 17 апреля, 12 часов 30 минут
Холл гостиницы Сиба-парк (в ожидании славного Мату и мадемуазель Ринго)
Вчера вечером, желая отвлечься, я пошел в кино на фильм «Лоуренс Аравийский». Зрители по-настоящему реагировали только на хронику, когда на экране возникли цветущие вишни в Вашингтоне.
Утром я работал над историей о кресле. Чем яснее она вырисовывается, тем больше мне нравится, я хочу сделать ее хорошо и тревожусь за перевод. Я с нетерпением жду Мату, чтобы невзначай проверить, как он знает французский язык. Рощица призвала его на помощь как раз в тот момент, когда я со своей стороны обратился к Дюбону.
О мадам Мото по-прежнему ни слуху ни духу. Племянница занята тем, что звонит во все места, где она может находиться, или бегает туда, где телефона нет. Затем она звонит мне и справляется, не звонила ли тетя, а потом снова начинает крутить телефонный диск с неистовством, которое меня умиляет: ей хочется еще сегодня разыскать мадам Мото и пригласить на вечер, который мог бы наконец рассеять все недоразумения.
17 часов
В номере
Пока я с Мату и мадемуазель Ринго спустился позавтракать в ресторан, вход в который находится в холле, совсем рядом с конторкой портье, приходила мадам Мото и положила в мой ящичек сверток. Портье и посыльный знали, что я сижу в двух шагах, но мой менаджер запретила меня беспокоить.
В свертке оказались коробка трубочного табака высшего качества — сущий мед для заядлого курильщика — и потрясающие английские ножницы с закругленными концами — незаменимый инструмент для самостоятельного подстригания усов без риска задеть кончик носа. Записки не было.
Пришлось посвятить славного Мату в историю с сигаретами. Он высказался откровенно, не смущаясь в выражениях:
— Порой я задаюсь вопросом, не является ли мадам Мото пауком на потолке. Недавно она позвонила мне на работу. У меня сидели трое очень важных посетителей. Кроме меня в комнате еще двое секретарей, я не начальник! Я ответил как можно вежливее (я ее знаю!), что она окажет мне большую услугу, если будет любезна и перезвонит позднее, но она меня перебила: «Значит, и вы становитесь моим врагом, так я и думала!» — и бросила трубку. Любой другой на моем месте после такой выходки и в самом деле стал бы ее врагом. Знаете, хоть я и японец, но тоже не понимаю ее.
Я все более убеждаюсь, что, если поработать с Мату над текстом сценария, последний не пострадает при переводе.
— Хотелось бы, чтобы она поняла: если я ее терзаю, то в конце концов в ее же интересах, чтобы столь любопытно задуманный фильм состоялся и она извлекла из него максимум выгоды. Она показывает мне массу увлекательных вещей, но они рождают у меня вопросы, смысл которых до нее не доходит. А может, она не знает, как на них ответить… А без ответов я не могу завершить работу, ради которой она привезла меня в Японию. Я не вижу выхода, я обескуражен. Вы должны объяснить мадам Мото, что, если я не прыгаю каждую минуту от восторга, значит, я думаю, значит, я ломаю себе голову ради нее, ради ее фильма!
Милый Мату настроен скептически. Он не чувствует себя в силах ее убедить, я подозреваю, что он даже не решится задать вопрос, задевающий обидчивую даму. Ему хватает своих забот и неприятностей на работе и дома. Он хлопочет, чтобы его на несколько лет командировали во Францию, потому что чувствует себя в своей тарелке только у нас, — одно это говорит, насколько он меня понимает.
На работе, как я понимаю, Мату держат на коротком поводке, у него очень мало свободного времени, поэтому я пригласил его в ресторан в полдень. Он сожалеет, что не сможет мне помогать, сколько желал бы сам. Он вынужден меня покинуть, он извиняется, просит прощения, кланяется… Автоматически, еще не расставшись со мной, он снова стал японцем и бюрократом, то есть японцем вдвойне.
Пятница, 19 апреля, 20 часов 30 минут
По возвращении в номер
Я вернулся из Гиндзы пешком. На боковых улицах лавочники жгут бумагу, ящики из планок и другую тару. Ночь в Токио пронизана кострами.
Когда я проходил через гостиную отеля, по телевидению показывали рекламу чудодейственного приспособления, при помощи которого раздвигают сёдзи.
От мадам Мото по-прежнему никаких вестей.
Она нас наказывает, это ясно.
Итак, вчера на вечере у Дюбона ее не было. Тем хуже для нее, а как для нас — не знаю. Конечно, если бы она присутствовала, вечер прошел бы иначе, но в каком смысле?
Дюбон живет по-японски, без кривляний. Он счел, что татами ему подходит как нельзя лучше. Достаточно видеть, как он движется по своему дому в чисто японском стиле, то есть таком простом, что дальше некуда. Дом этот находится в небольшом пригородном квартале на холме, сразу же за рядом билдингов и небоскребов, где разместились учреждения делового квартала. Частные садики разбиты так искусно, что, стоит пройти по улочке шаг, словно по волшебству, зелень полностью заслоняет бетон и даже поглощает шумы: тебя сразу же обволакивает полное неги спокойствие природы, мягкое, как домашнее кимоно.
Войдя в дом, снимаешь обувь, садишься, поджав ноги, за низенький стол; около пишущей машинки, оставшейся на боевом посту, ставят шотландское виски. Мадам Дюбон уже за сорок, она японка, но ее красивое лицо отражает не столько повиновение, сколько умение жить. Она хозяйка дома, она знает, какие важные причины собрали нас сегодня вечером, и умеет расположить к себе Рощицу.
Спустя несколько минут мы чувствуем себя как дома — вот почему я и сказал, что мадам Дюбон — хозяйка, а не служанка. Очень скоро все мы оказываемся на кухне и весело толкаем друг друга, стараясь каждый внести свою лепту, по крайней мере в приготовление салата.
— В конце концов оказаться на кухне, — сказал я, — пожалуй, очень характерно для нас, французов. Как правило, во французском доме, даже самом бедном, кухня не запущена, а вот в Японии я видел только темные и грязные кухни.
— Царство женщины, — уточняет Дюбон.
Он объясняет ее положение только тем, что в японских домах нет замков.
— Мужчине не приходится таскать ключи в кармане, но зато женщина вынуждена оставаться дома, хотя бы для того, чтобы его охранять. Поэтому му