Вздохнув, мадам Сольес покачала головой:
— Спасибо хоть, что он не отнял у тебя все деньги с кошельком в придачу!.. Впрочем, это и наша ошибка: нельзя было позволять тебе бегать где придется. Но ты, ей-богу, кажешься таким серьезным и смышленым мальчишкой! Кто же мог подумать, что ты примешься играть в карты и драться с разными проходимцами, которые вечно околачиваются у порта или у вокзала? Боже мой, если бы знала об этом мадам Лепре!
Мило просто умолил мадам Сольес никому не рассказывать о его похождениях: ни тетушке Ирме, когда она будет ей писать, ни Одиберам.
Ему казалось, что Одиберы осудят его более сурово, чем мадам Сольес. И осудят потому, что вся их жизнь проходит в трудах и заботах, а сама мадам Одибер — воплощение порядка и экономии.
— А где же ты завтракал? — спросила у него мадам Сольес. — Ах да, в этом маленьком павильончике в порту? И кого же ты обслуживал? Ведь там, среди грузчиков, полно таких типов, которые готовы пустить в ход нож!
— Те, которым я носил вчера бутерброды, хорошие парни, — уверил ее Мило, — а сегодня я ничего и никому не носил.
— Почему?
— Потому что… — пробормотал Мило, — потому что нечего было носить…
— Тогда почему ты не пришел завтракать к Одиберам?
— Мне не хочется быть в тягость и вам и им, — тихо признался мальчик. — В этом павильончике я купил сегодня два бутерброда. О, я здорово наелся! А хозяйка дала мне еще и яблоко.
Рассказав всю правду, он испытывал огромное облегчение, но ему хотелось, чтоб мадам Сольес никому не рассказывала о его признаниях.
Всплескивая руками, добрая старуха то и дело причитала: «О боже мой!» — и в конце концов разразилась неудержимым хохотом:
— Послушай, малыш, а ты еще совсем ребенок и ведешь себя как младенец. У тебя добрые намерения, но ты напоминаешь мне глупого птенца, которому хочется выскочить из гнезда и самому добывать пищу. Если уж тебе так хочется до отъезда в Шато-Ренар заняться каким-нибудь делом, мы подыщем тебе что-нибудь подходящее. Это не твоя забота; ты же сам прекрасно видишь, что еще слишком молод. А если ты боишься обременить нас — кстати, приятно слышать об этом, — ты расплатишься с нами позднее, когда сам станешь зарабатывать. Вот так-то, дружок! Я открываю тебе кредит до совершеннолетия! Но я не желаю, чтоб ты бегал в порт к прибытию пароходов и приставал к пассажирам, словно маленький нищий. Чтобы таскать багаж и провожать иностранцев, найдутся другие — разве мало на свете крепких и хитрых ловкачей, которым ты и в подметки не годишься? Я скажу мужу, чтоб завтра он ненадолго взял тебя к себе на работу. Ему, разумеется, надо навести порядок в ящиках… Но погоди-ка!.. Слышишь? Это Титен и Роза возвращаются из школы. Подымись вместе с ними, а то их матери надо уходить. Если же ты побудешь с ними, она уйдет с легким сердцем.
Мило повиновался и догнал маленьких Одиберов на лестнице.
— А, это ты, Мило! — воскликнул Титен. — Ты идешь к нам? Вот здорово! Во что мы будем играть?
— Да, во что мы будем играть? — вторила Роза.
«Вам все играть да играть! — недовольно подумал Мило. — Я все-таки не ребенок…»
Однако, поднявшись на четвертый этаж, он заявил им самым обыденным тоном:
— Играть?.. Мы будем прятать носовой платок, как и в прошлый раз.
ГЛАВА XXXVIII
После такого бурного дня вечер показался Мило необыкновенно тихим и безмятежным.
Воспоминание о двух бутербродах, съеденных еще днем, растаяло где-то в далекой дымке, а овощной суп, который налила ему мадам Сольес, маленькие артишоки под соусом из перца, приятно похрустывающие на зубах, душистый яблочный компот с лимоном, завершивший обед, — все это казалось Мило удивительно вкусным.
И с каким же усердием он принялся убирать со стола! Он даже чуть ли не расстроился, узнав, что не придется вытирать посуду! Ведь мадам Сольес, не в пример своей подруге, не столь ревностно вела свое хозяйство. Нередко она оставляла на кухонном столе целую груду грязной посуды и, усевшись в кресло, брала в руки газету или болтала с какой-нибудь словоохотливой соседкой. Больше того, она даже не успевала вовремя убрать постель.
«Когда я вырасту, у меня все будет как у Одиберов, а не так, как у Сольесов», — думал Мило.
Но как бы то ни было, он крепко привязался к Сольесам и испытывал истинное блаженство, когда перед сном проводил с ними часок-другой.
Он им читал главу из своей любимой книжки «Жаку Крокан» или же рассказывал об Антверпене или о Гамбурге, где ему довелось побывать вместе с отцом.
В этот день Фиорини, компаньон папаши Сольеса, провел целый вечер вместе с ними. Он недавно получил хорошие известия из дому и теперь выглядел веселее, чем обычно.
Мило знал от Сольесов, что Фиорини, выходец из Вероны, жил там вместе с родителями и сестрой. Десять лет работал он часовщиком, беспрестанно пополняя образование, и мечтал о социальном прогрессе и о международной солидарности трудящихся.
Верный своим убеждениям, Фиорини не пожелал из-за этого угодить в тюрьму и вынужден был эмигрировать.
После обеда Фиорини спел несколько красивых итальянских песенок. Мило, обрадовавшись, что понял некоторые отдельные слова, схожие с французскими, принялся — на правах друга — тормошить Фиорини: пусть он переведет ему на итальянский самые обиходные фразы. Тот согласился. Мило аккуратно записал их в свою записную книжку, а часовщик терпеливо объяснил ему орфографию и произношение.
— Мне так хочется выучить какой-нибудь иностранный язык! — воскликнул Мило. — Мне кажется, что если б я говорил на другом языке, то чувствовал бы себя другим человеком!
— Какая великая мысль! — усмехнулся Фиорини. — Ну уж нет! Если ты, к примеру, лгун и злодей, то будешь лгать и грубить по-итальянски с таким же успехом, что и по-французски.
— А вы больше любите Италию или Францию? — спросил Мило и сам же ответил: — Ну конечно, Италию.
Фиорини вроде бы сначала рассердился, но потом рассмеялся:
— Почему ты говоришь: «Ну конечно, Италию»? Я люблю те места, где я бывал и которые хорошо знаю; словом, те, которым я обязан какими-то привязанностями, привычками, воспоминаниями. Я люблю свой край — Верону и ее окрестности — больше, чем Марсель, в котором я живу только два года. Но я люблю больше Марсель, чем Милан, где я провел в пору зимних туманов неделю, и совсем не люблю Неаполь, который мне вообще не довелось посетить. Да и какое это имеет значение, если Марсель находится во Франции, а Милан и Неаполь в Италии!
— Но, — возразил Мило, — вы можете предпочитать итальянцев французам и, например, не любить англичан, верно же?
— Мило, — серьезно и взволнованно ответил ему Фиорини, — если мальчики твоего возраста все еще продолжают думать, что все человечество делится на итальянцев, французов, англичан, бретонцев, овернцев и что надо их оценивать, любить или ненавидеть всех скопом, то Мир потерян для человечества. Никто не будет отрицать, что существуют люди разных национальностей и что разделены они друг от друга границами, но пойми же, все люди всех стран в общем-то делятся на две категории: на порядочных людей и мерзавцев, на добрых и злых, на тех, которые нам нравятся, и на тех, к кому мы равнодушны или которые нам неприятны. Например, для меня мосье Сольес (такой же часовщик, как и я) намного ближе и дороже, чем тот сицилийский унтер, который нагло обращался со мной, когда я служил солдатом в Болонье.
Мило почувствовал, что отношения между людьми — не такая уж простая штука, как ему казалось раньше. И он глубоко задумался…
ГЛАВА XXXIX
На следующее утро Мило встал рано и принялся за генеральную уборку. Иными словами, перестелил матрац и вымыл красные изразцы пола в своей комнате. Потом сбегал за покупками для мадам Сольес и в половине десятого вошел в маленькую часовую мастерскую на улице Фонтэн-де-Ван.
— А, это ты! — весело встретил его папаша Сольес. — Пришел потрудиться? Хорошо! Разберешь мне большой шкаф, начиная с верхней полки. Выберешь оттуда все, что там есть, вытрешь аккуратно тряпкой полку и все хранящиеся там детали, а потом положишь их на место. Клади их на этот стол. Вот тебе тряпка и возьми скамейку, чтоб достать до верхней полки.
Мило снял куртку, надел рабочий фартук, которым его ссудила мадам Сольес, и принялся за работу.
Верхняя полка действительно была забита до отказа самыми разнообразными вещами. Там хранились старые бронзовые, мраморные, золоченые маятники, часовые механизмы, балансиры, пакеты с часовыми стрелками на любые циферблаты, несколько новеньких будильников, лежавших в картонной коробке, гири для часов, цепочки для старинных ходиков и, наконец, объемистые связки ключей для разных часов. Большинство из этих ключей заржавели, поэтому Мило с одобрения папаши Сольеса принялся протирать их керосином.
На уборку верхней полки он потратил целое утро. Сольес и Фиорини, сидя за своим столом, работали и разговаривали.
Они хвалили и в то же время ругали какую-то швейцарскую часовую фирму, оперируя профессиональными терминами, в которых Мило разбирался не больше, чем в итальянских песенках Фиорини.
«По сути дела, — думал он, поглядывая на склонившихся над столом часовщиков, — они говорят на совершенно неизвестном мне языке».
Тем не менее он так и пылал от удовольствия и гордости, рассказывая за завтраком Одиберам о том, что он проделал за утро, и терпеливо перечислил все вещи, которые лежали в шкафу панаши Сольеса. Перетерев посуду у мадам Одибер, он снова весело зашагал в мастерскую, чтобы приняться за вторую полку, на которой хранились рабочие инструменты, циферблаты, покрытые эмалью, карманные часы, разные часовые пружины, нуждающиеся в смазке, хрупкие и пыльные стеклянные футляры и, наконец, несколько компасов, дрожащие стрелки которых можно было остановить, нажав защелку.
Когда днем папаша Сольес отправился по делам, Мило уселся на его стул и стал смотреть, как работает Фиорини.
И тут же с некоторым смущением убедился, что ему уже надоело возиться со шкафом.