счисленными рядами кипарисов.
Застыв от восхищения, ослепленный золотистым светом заката, Мило долго стоял в этом пустынном уголке, где не было ни единой души, кроме него. Не единой? Нет! Вот на каменном парапете, окружавшем площадку, появилась маленькая ящерица. Казалось, она тоже любуется великолепным видом. Мило видел, как она дышит, и, чтоб не спугнуть ее, застыл на месте.
«Вот бы прийти сюда под вечер с Пьером и Полеттой Бланше! — замечтался Мило. — Мы бы принесли книги, игры и еду, а вечером вернулись бы в Марсиган, где жили бы совсем одни и выращивали самое необходимое… А чтобы с нами был кто-нибудь из взрослых, я бы попросил приехать Фиорини. Он бы починил все часы в округе…»
Мило взглянул на часы. Без четверти семь. Он спустился к церкви и пошел на Большую улицу. Кассиньоль, сидя в кафе, играл в карты со старым крестьянином.
— Подожди меня пяток минут, — сказал он Мило, — сейчас я кончаю, а если хочешь, возвращайся один.
Мальчик заколебался, но потом из вежливости решил подождать хозяина. Он вышел из зала и уселся на стуле на пустой террасе. Через десять минут появился Кассиньоль.
— А, ты здесь, — буркнул он, — ну, пойдем.
По дороге он набил трубку и, на минутку остановившись, разжег ее.
Мило шел рядом с ним и старался идти в ногу.
Он ждал, что хозяин заговорит с ним, и потому время от времени внимательно поглядывал на него.
Но Кассиньоль с озабоченным видом все потягивал трубку и молчал. Удрученный Мило невольно спрашивал себя, чем это он рассердил хозяина.
Уже подходя к ферме, Кассиньоль проворчал: «Черт подери!», и Мило вздрогнул, ожидая какого-нибудь упрека или выговора. Но хозяин почти сразу же добавил:
— Эта проклятая трубка опять забилась!
Это были единственные слова, которые он произнес по дороге.
ГЛАВА LVIII
Мило быстро привык к жизни в деревне и даже находил в ней особое удовольствие. Леонс сказал ему правду: хозяева были не скряги. Правда, люди они были малосимпатичные и не проявляли к мальчику ни интереса, ни любопытства. Если им, например, приходилось благодарить Мило за какую-нибудь оказанную услугу или за старание, они цедили слова так нехотя и скупо, словно отдавали распоряжение или читали нотацию.
Как правило, южане считаются людьми экспансивными — возьмите, например, мадам Сольес, — но среди них попадаются и такие, которые отличаются невозмутимостью, граничащей с холодностью. Как раз к этому разряду относились и Кассиньоли. Кроме того, они стремились «сохранить дистанцию»: они же были хозяева, а Мило — всего-навсего один из многочисленной рати работников, побывавших в Марсигане! Именно так и воспринял это Мило. Кроме того, самого Кассиньоля дети никогда не интересовали; если бы работник у него был молодой парень, он бы не прочь поболтать с ним и перекинуться в картишки. Ну, а с Мило что возьмешь! А мадам Кассиньоль боготворила лишь одного-единственного ребенка, собственного сыночка, и не желала допускать в лоно семьи еще и другого.
Она относилась к Мило как к очередному батраку, не больше. Поэтому Мило, хоть и ел за столом вместе с Кассиньолями, чувствовал себя крайне стесненно. Кормили его сытно и даже позволяли брать добавку, но зато очень редко вовлекали его в общий разговор.
Поев, мальчик вставал из-за стола и молча уходил из комнаты. Случалось, однако, что мамаша Кассиньоля заговаривала с ним, но вся ее болтовня сводилась либо к покойным родственникам, либо к неумеренным похвалам любимого внучка.
Безразличие хозяев к его персоне сначала огорчало Мило. Но он быстро с этим примирился. Подумаешь, дело какое! Ведь ему никогда не приходилось жаловаться на отсутствие друзей. В одном Марселе их у него целая куча! Кроме того, тысячи незнакомых вещей притягивали его, и, не сумев сблизиться с обитателями Марсигана, он невольно перенес свою любовь на животных, деревья, цветы, на всю окружающую природу, с которой поистине столкнулся впервые.
Вечером, после половины девятого, он поднимался в свою комнату. Еще раньше он отыскал там пустой ящик, поставил на него чемодан и сделал из этого сооружения нечто среднее между комодом и письменным столом.
Он садился к этому импровизированному столу и писал письма: отцу, или тетушке, или одному из своих друзей.
И хотя в девять часов хозяева все еще разговаривали, читали или перемывали косточки соседям, Мило уже был в постели.
Вставал он рано — вместе с солнцем, в пять часов. Спускаясь по лестнице, он прислушивался к веселому гомону птиц и вдыхал полной грудью запахи, поднимавшиеся с земли.
Он отвязывал собаку Барбю и разрешал ей добегать до самого начала работ. Барбю, умный и привязчивый пинчер, прыгал от радости, когда Мило показывался на пороге своей комнаты. Да и не мудрено: ведь только один Мило ласкал его, разговаривал и играл с ним.
Потом вместе с Барбю он отправлялся к Мутону, который приветствовал его голосистым ржанием. Мальчик гладил его по широченной груди, а пес подскакивал к самой лошадиной морде.
Напоив лошадь и задав ей овса, Мило поспешал к курам. Его интересовало, снеслись ли они. Впрочем, поступал он так из чистого любопытства и никогда не прикасался к яйцам, ибо курятник был заповедным владением мамаши Кассиньоля. И все-таки он бросал курам горсть-другую овса или высушенные листья салата-латука.
С четверть часа он занимался козой и ее малышом. Он брал на руки козленка, ласкал и все пытался отыскать на его голове будущие рожки. Козленок скакал по двору, а Мило отгонял Барбю, чтоб тот не испугал козленка. Потом он доставлял его к мамаше, которая доверчиво смотрела на мальчика.
К половине седьмого, когда мадам Кассиньоль звала его пить кофе, Мило в своих мокрых от росы сабо уже успевал побывать в Шато-Ренаре, отправить письмо на почте и притащить, не заглядывая на поле, большущий букет нарциссов.
ГЛАВА LIX
Мило трудился целый день и, хотя посылали его только на подсобные работы, вовсе не скучал.
Он разбрасывал навоз на тех участках, по которым прошелся плугом Кассиньоль, возил на тачке химические удобрения или масляные выжимки. В Провансе, где навоза мало, почву удобряют масляными выжимками, то есть остатками выжатых и спрессованных олив, использованных для получения оливкового масла.
Вместе с хозяевами и Леонсом Мило собирал в тележки шпинат или салат-латук. Вечером собранные овощи везли на Большую улицу, забитую множеством повозок. Нагруженную тележку ставили рядом с сотнями других, а лошадь выпрягали и отводили в Марсиган. Сама купля-продажа происходила в полночь. Поденщики, следуя указаниям скупщиков, перегружали овощи на грузовики или везли их в потемках на вокзал.
В эти часы Шато-Ренар так и бурлил! Кафе и террасы кишели крестьянами, которые закусывали на скорую руку, прежде чем вернуться домой.
Иногда по утрам на тротуарах выстраивались бесчисленные ряды корзин, наполненных овощами. Тогда Мило поручали стеречь товар.
Если появлялся какой-нибудь покупатель, мальчик пулей мчался в кафе за хозяином.
Вернувшись в Марсиган, Мило принимался пропалывать зеленый горошек, морковь, салат-латук, окучивал картофель, привозил в тачке саженцы салата или цветной капусты, которые тесными рядами росли на грядках перед самым домом. Хозяева ловко пересаживали рассаду в хорошо разрыхленную почву.
Мило очень хотелось поорудовать вместе с ними остроконечной палкой, которой пробивали аккуратные ямки в земле и опускали туда хрупкие стебли растений.
Но, когда он заикнулся об этом, мадам Кассиньоль сказала:
— Ты, Мило, опоздал. Желание похвальное, но сначала надо показать, как это делается. Ну, а сейчас тебе придется полить то, что уже посажено.
Единственный раз доверили ему деликатную работу: подвязывать мокрыми соломенными жгутиками салат-латук и вьющийся цикорий, чтоб они побыстрее подсохли.
После полдника и до двух часов все отдыхали. Почитывая газету, Кассиньоль выкуривал неисчислимое количество трубок. Все ждали Леонса, который полдничал у себя дома, в деревне.
Поскольку Мило не задерживался за столом, у него обычно оставался целый час для отдыха. Бросив кусок хлеба собаке, он бежал на луг позади фермы. Там паслись коза, привязанная к колышку, и козленок, который то и дело сосал мать, перебирая тонкими ножками.
Как ни странно, но коза лучше ела, если рядом с нею или поодаль кто-нибудь был. В противном случае она, должно быть, считала себя покинутой на произвол судьбы — особенно если рядом не было козленка, — бесновалась, жалобно блеяла, рвалась с привязи и, вместо того чтобы жевать, топтала траву.
Поэтому-то Кассиньоли не сердились, что Мило проводит время на лугу: раз он там, значит, старухе незачем туда идти.
В самом уголке луга, неподалеку от дороги, росла старая раскидистая шелковица, к суковатому стволу которой хозяин прислонил деревянные жерди и множество четырех- и пятиметровых стеблей камыша, идущего на изготовление корзин.
Мило, воткнув эти стебли в землю, расставил их один за другим по кругу. Наклонив камышинки к дереву, служащему опорой, он таким образом соорудил конический и немного скошенный в сторону шалаш вроде индейского, только совсем маленький и высокий. Он притащил туда охапку сена и теперь с удовольствием, словно затаившись, частенько валялся на нем. Его огорчало только одно: он никак не мог укрыться там от дождя. Среди стрел камыша там и сям проглядывали кусочки неба, а накрыть эти стрелы листвой, переплести или завязать веревкой было невозможно, ибо камыш мог понадобиться в любой час.
Впрочем, это не очень-то беспокоило Мило; все равно в этом шалаше он чувствовал себя намного лучше, чем в своей комнате. Это было его тайное убежище, пристанище, которое он придумал сам и сам же сделал. Туда он приходил перечитывать и разбирать полученные письма, туда он приходил приводить в порядок свою сумку или просматривать записи, сделанные в записной книжке. Там он мечтал, вдыхая живительный аромат свежего сена и сухого камыша. А рядом с ним дремал козленок, уткнувшись мордой в его колени… И когда он покидал этот шалаш, ему всегда казалось, что он на время оставляет здесь самые дорогие свои воспоминания, самые сокровенные мысли.