себя Денни. И решил устроить диверсию. Он согнул свой кусок хлеба с маслом пополам и демонстративно окунул в чашку кофе с молоком.
— Денни! — воскликнула Милочка Мэгги. — Как ты ведешь себя за столом?
Клод положил руку мальчику на плечо:
— Спасибо, Денни. Ты первым отважился на то, что я собирался сделать сам.
И макнул в кофе свой кусок хлеба.
— Ну что мне с вами делать? — в притворном отчаянии воскликнула Милочка Мэгги.
— Ничего. Просто улыбнись и смирись.
Милочка Мэгги одарила Клода широкой улыбкой.
— Ты ко всему добавляешь изюминку.
— Маргарет, вовсе нет. Это ты. Изюминка — это ты. Ты превращаешь самые обыденные вещи в особенные, новые и прекрасные. Ты заставляешь жизнь сиять.
Терпению Денни пришел конец.
— Когда будешь уходить, — заявил он Клоду, — не забудь свой сверток. Он лежит на диване в гостиной.
— Денни! — Милочка Мэгги пришла в ужас от такого грубого намека.
— Да что же это со мной? — воскликнул Клод. — Я забыл отдать тебе твой подарок.
Он встал из-за стола.
— Денни, пойдем, — обратился он к мальчику. И, повернувшись к Милочке Мэгги, добавил: — Должен сообщить, что не отношусь к тем мужчинам, которые помогают с мытьем посуды.
— А я должна сообщить, что не потерплю мужчин у себя на кухне.
В свертке лежал пасхальный подарок для Денни, красивый маленький воздушный змей из тонкого и прозрачного, как мыльный пузырь, шелка с вышитым на нем золотым драконом. Рама была сделана из тонкого бамбука, покрытого черным лаком, а хвост — из нефритово-зеленых и бирюзовых полосок бумаги. Милочка Мэгги сказала, что змей слишком красив, чтобы его запускать, и что его нужно вставить в рамку и повесить на стену. Но, конечно же, Денни тут же решил отправиться на улицу, чтобы его запустить.
Оставшись дома наедине с Клодом, Милочка Мэгги забеспокоилась. А вдруг отец вернется и обнаружит ее наедине с мужчиной? Она предложила ему пойти прогуляться. Но Клод упросил ее остаться дома, чтобы спокойно поговорить.
Клод выразил Милочке Мэгги признательность за чудесный обед и сказал, как много для него значило то, что она ненадолго впустила его в свою семью. Он с теплотой и пониманием отозвался о Денни и, казалось, был искренне разочарован тем, что ее отец к ним не присоединился. После этого он замолк. Украдкой взглянув на Клода, Милочка Мэгги увидела, как у него подергивается щека.
«Он пытается придумать, как спросить у меня о чем-то важном».
— Маргарет, — начал Клод. — Насчет веры.
— Да? — В мозгу Милочки Мэгги прозвенел тревожный звоночек.
— Сегодняшняя служба…
— Да? Ты про мессу?
— Да, про мессу. Это было потрясающе красиво, торжественное великолепие церемонии, песнопения и возвышенная латынь были просто чудесны. Настоящее откровение. Величественность ритуала…
— Торжественная месса всегда производит такое впечатление, — поспешила сказать Милочка Мэгги, чувствуя неловкость из-за слов «торжественное великолепие», «песнопение» и «ритуал» — слов, которыми описывали мессу иноверцы, желавшие проявить любезность.
— Ты ее понимаешь?
— Не полностью.
— А тебе любопытны те вещи, которых ты не понимаешь? Как можно верить, не понимая?
— Ну, я верю, что мое сердце бьется и что я дышу, но я совершенно не понимаю, как это происходит. Или лучше так: я верю, не понимая, — но, я уверена, что, когда священник преподносит Святые Дары, вино превращается в кровь Христову, а хлеб — в тело.
— Но ты не можешь этого объяснить.
— Нет. Наверное, обращенный католик мог бы это объяснить. Они понимают в католической вере все до крупицы. Не знаю почему.
— У тебя есть знакомые из обращенных католиков?
— Нет. Да. Она мне никогда этого не говорила, но я знаю, что она — обращенная.
— Откуда ты знаешь?
— По тому, как она говорит.
— И как же она говорит?
— Она живет в соседнем квартале, и мы иногда вместе возвращаемся из церкви, и тогда эта женщина рассказывает, как она накануне вечером была на исповеди, какую на нее наложили епитимью, как она легла спать пораньше, чтобы не забыть выпить глоток воды после полуночи. Еще она говорит «принять причастие». Я всегда говорю «причаститься». И долго расписывает, как прекрасно она себя чувствует после исповеди и причастия.
— А ты после них не чувствуешь себя прекрасно?
— Я хожу на исповедь и к причастию постоянно с шести лет, когда я даже читать еще не умела. И то, как… в том, как я себя при этом чувствую, для меня нет ничего необычного. Мне даже в голову не приходит обсуждать епитимью или причастие.
— Может быть, Маргарет, она просто разговорчивее тебя.
— О, я достаточно разговорчива. Просто про веру мы говорим по-разному.
— Возможно, она не такая, как ты, — она из тех женщин, которым нравится все разбирать по косточкам.
Милочка Мэгги задумалась.
— Нет. Она говорит так только про веру. Больше ни про что. — Она замолкла, подбирая в уме пример. — Вот, смотри: она живет в соседнем квартале и моет голову так же, как и я; в погожий день она садится во дворе и сушит волосы на солнце, а потом расчесывает их и заплетает в косы, как и я. Но ей достаточно сказать: «Я сегодня вымыла голову». А я отвечаю: «Я тоже». И все. Она не рассказывает, сколько стоило ее мыло, который был час, и какие у нее были ощущения, и как это здорово — раз в неделю мыть голову. Потому что для нее мыть голову — это обыденная вещь, так же, как для меня — быть католичкой.
— Маргарет, ты когда-нибудь думала, каково было бы принадлежать к другой вере? К простой, где священник не носит облачение и живет, как другие мужчины, с женой и детьми, и понимает людские беды, потому что у него беды те же самые, что и у паствы, и который отправляет службу на понятном английском языке и где все ясно и доступно?
— Нет. Я никогда не думала о том, каково принадлежать к другой вере.
— А почему нет?
— Ну, я родилась белой. Я никогда не сижу и не думаю, каково было бы стать цветной. Я — женщина. Я никогда не думаю, каково было бы стать мужчиной.
— Значит, ты принимаешь свою веру как данность.
— Наверное, я не могу объяснить. Я просто знаю.
— Маргарет, скажи мне вот что. Нет, не говори, если не хочешь.
— Я не против. О чем речь?
— Пойми, я задаю столько вопросов не из любопытства, а потому что мне это очень интересно.
— О, ничего страшного.
— Тебе не кажется, что исповедь — это вторжение в личную жизнь?
— Вовсе нет, — Милочка Мэгги почти засмеялась. — Все грешат. Мои грехи ничем не отличаются от грехов других людей. Когда отец Флинн спрашивает меня, сколько именно раз за прошлую неделю я солгала, мне никогда не кажется, что это… как ты сказал?
— Вторжение в личную жизнь.
— Нет. Я никогда так не думаю. Он должен об этом спрашивать.
— Хорошо, Маргарет, ты — католичка.
— Я знаю, — Милочка Мэгги улыбнулась.
— И для тебя все это нормально. Но если бы у тебя был ребенок, может быть, он бы не захотел стать католиком. Тебе не кажется, что следовало бы позволить ему самому выбрать веру, когда он повзрослеет?
От изумления Милочка Мэгги не сразу нашлась с ответом. Но все же нашлась:
— Разве позволено выбирать, должен ребенок стать мальчиком или девочкой прежде, чем он родится? Когда он впервые просит есть, ты позволяешь ему морить себя голодом, пока он не повзрослеет и не решит, предпочитает он молоко или пиво? Ты оставляешь его без имени, пока он не достигнет зрелости и не выберет его сам? Когда ему исполнится шесть, ты позволишь ему решать, идти ему в школу или нет? Нет. Ты кормишь его молоком, даешь ему имя, отправляешь его в школу и даешь ему веру.
— Понятно. — Клод встал, подошел к окну и остался стоять, глядя на улицу.
— Мы можем поговорить о чем-нибудь другом? — робко спросила Милочка Мэгги.
— Маргарет, еще одна вещь, и я больше не вернусь к этой теме, покуда мы оба живы.
Клод очень тщательно подбирал слова:
— Если бы ты влюбилась в протестанта, ты бы оставила свою веру, чтобы выйти за него замуж?
— Мне бы не пришлось этого делать. Мы могли бы… То есть можно выйти замуж за протестанта по католическому обряду. Но он должен был бы пообещать, что не будет препятствовать вере жены и что их дети будут воспитываться католиками.
— Но наутро после свадьбы жена отправила бы его к священнику за обращением.
— Ничего подобного, — тут же возразила Милочка Мэгги. — Все не так просто. На это нужно много времени. Ты должен обрести веру.
— Что ты имеешь в виду?
— Я не знаю, как это объяснить. Если ты уверуешь, то поймешь это сам.
— Маргарет, посмотри на меня.
Милочка Мэгги встала, подошла к Клоду и — с честностью и прямотой — посмотрела ему в глаза.
— Ты меня любишь?
— Да, — последовал простой ответ.
— Ты могла бы, если бы мы поженились, принять мою веру и воспитывать в ней наших детей? Могла бы?
Милочка Мэгги молча покачала головой.
— Значит, ты любишь меня недостаточно сильно?
— Я могла бы этого хотеть и я могла бы пообещать, что сделаю это, и пообещать искренне. И я могла бы очень постараться. Но внутри я бы осталась прежней.
— Как ты не могла бы превратиться в черного или в мужчину.
— Разве ты любил бы меня, — умоляюще спросила Милочка Мэгги, — если бы я была не такой, какая я есть?
— Полагаю, что нет, — последовал небрежный ответ.
Милочка Мэгги поняла, что все кончено. Она вся оцепенела.
— Хочешь еще кофе? — робко спросила она.
— Нет, благодарю, — резко ответил Клод.
Они еще немного поговорили о войне, о растущих ценах и о грядущем принятии сухого закона — Клод изъяснялся формально и натянуто, как обычно разговаривал с незнакомцами.
Еще через несколько минут Клод вежливо поблагодарил Милочку Мэгги за прекрасный обед и выразил сожаление, что ему не удалось встретиться с ее отцом. Он попрощался и ушел, не назначив следующей встречи. Милочка Мэгги стояла у окна и смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду. Только тогда она заметила, что он забыл свою книгу. Она лежала на диване. Милочка Мэгги взяла ее в руки. Это была «Книга обо всем». Она открыла ее. На форзаце было написано: «Маргарет с любовью, Клод».