ольствие в беседах с лавочниками. А ведь даже мешок соли нельзя было купить просто так. В придачу к соли продавец объяснял, насколько та важна и необходима. (Один из них как-то заявил: «Если у вас не будет ничего, кроме соли, хлеба и воды, вы и на этом проживете».) Милочка Мэгги смутно — она бы не смогла высказать это словами — понимала, что для большинства лавочников продажа своего товара была единственным занятием, и им приходилось украшать себе жизнь, добавляя контекст и значимость всему, что они продавали. До отъезда Клода Милочке Мэгги нравилась их доморощенная философия, но теперь она стала ее раздражать.
«Говорят, говорят, говорят. Все ни о чем. Какое мне до них дело? Знать ничего про них не хочу и не хочу, чтобы кто-нибудь знал про меня».
Но люди знали, и знали больше, чем думала Милочка Мэгги. Ван-Клис знал. Он видел, как она проходила мимо его лавки рука об руку с Клодом, и заметил, как они смотрели друг на друга, перекидываясь фразами. Когда Милочка Мэгги заходила за табаком, он иногда ловко вворачивал имя Клода в разговор, чтобы посмотреть на ее реакцию.
— А как поживает ваш друг, мистер Бассетт?
Лицо Милочки Мэгги погрустнело:
— От него никаких известий. Наверное, он на войне.
— Вот как? — Ван-Клис ждал, что Милочка Мэгги ему доверится. Но она промолчала.
«Значит, он ее бросил. Она в него влюбилась, а он оказался ничтожеством с вычурным именем, да еще сигареты курит. Она хорошая девушка, и ей нужно найти себе хорошего парня, чтобы тот о ней позаботился. Но она знать не знает, как позволять о себе заботиться, потому что устроена так, чтобы заботиться о других, и тот мужчина ей нужен, чтобы заботиться о нем, как о ребенке».
— Gott damn![41] — вслух выругался Ван-Клис.
Анализируя Милочку Мэгги, он испортил недокрученную сигару.
Отец Милочки Мэгги знал, каково ей было, то есть знал по-своему. «Ну, потеряла она парня, которого, как она считает, полюбила. Я потерял девушку, которую точно знал, что люблю. Я это пережил. Не умер. И она переживет. Однажды встретит нового парня и позабудет этого».
«А ты позабыл?» — спросил себя Пэт.
«А это здесь причем? — ответил он себе же. — Я упрям, а она нет».
Отец Флинн знал, каково было Милочке Мэгги. Во мраке исповедальни она поведала ему о своих грехах: грехе чувственного наслаждения, когда мужчина прижал к себе ее руку, грехе почти ненависти к отцу, дочернего неповиновения и лжи, потому что тот противился ее счастью, грехе мимолетного помысла сменить веру. Милочка Мэгги исповедалась и выполнила наложенную епитимью.
Теоретически грешник, преклонявший колени во мраке исповедальни, сохранял анонимность, это была лишь душа, ищущая искупления. Но отец Флинн узнал тембр голоса Милочки Мэгги, ощутил чистый запах мыла, воды и накрахмаленной одежды, который всегда связывал с ней. Он знал, что она страдает. Он знал, что она нуждается в утешении.
Однако отец Флинн понимал, что не может просто подойти к Милочке Мэгги и заявить: «Что касается признаний, которые ты сделала на исповеди на прошлой неделе…» Нет. Но он ждал, что она придет к нему за наставлением.
Неделя шла за неделей. В конце концов отец Флинн попросил Милочку Мэгги прийти в его дом при церкви. Когда она пришла, он был в саду, и миссис Хэрриган, его старая и злонравная экономка, провела ее через дом во двор.
Милочка Мэгги с восхищением посмотрела на куст сирени. Кроме него, единственным растением в этом «саду» была ветка плюща, карабкавшегося по дощатому забору.
— Этот куст вырос из черенка, который дала мне твоя мать много лет назад, — сказал отец Флинн Милочке Мэгги. — Я надеялся, что он со временем закроет весь забор, но он растет медленно.
— Если бы вы сажали отводки, ваш плющ был бы гуще и рос быстрее.
Милочка Мэгги объяснила, как это делать. Священник сходил в дом за маленьким ножом для чистки овощей и вместе со своей гостьей нарезал с десяток отводков, — Милочка Мэгги сказала, что возьмет их домой и поставит в воду, а когда пойдут корни, высадит их в саду. Отцу Флинну идея понравилась. К ним вышла миссис Хэрриган с подносом, на котором стояли два стакана чая со льдом.
— Сегодня ведь жарко, — заметил священник.
Отец Флинн с Милочкой Мэгги сели на старую парковую скамейку, наполовину скрытую кустом сирени. Когда-то он спас ее из кучи мусора, починил и каждую весну красил свежим слоем зеленой краски. Милочка Мэгги сказала, что скамейка очень красивая. Отец Флинн согласился, но добавил, что при этом она довольно неудобна. Они потягивали чай.
— Скажи, Маргарет, как у тебя дела?
— Все в порядке.
— А как насчет будущего?
Милочка Мэгги слегка опешила.
— Мне бы хотелось найти работу, но придется подождать до осени, когда у Денни начнется школа.
— Маргарет, жизнь ведь продолжается. Возможно, тебе кажется, что сейчас в ней мало интересного. Это не так. Пойми, на свете много людей, которым ты нужна.
Отец Флинн замолчал, давая Милочке Мэгги возможность рассказать о своем горе. Она ответила: «Все в порядке, святой отец», — имея в виду «Не берите мое горе в голову».
— Маргарет, я позвал тебя сюда, потому что мне нужна твоя помощь.
— Да, святой отец.
— Я устроил в подвальном этаже церкви своего рода комнату отдыха. Кое-кто великодушно пожертвовал мне пианолу, а мистер Раммель, гробовщик, пожертвовал десяток складных стульев. Я подумал, что мы могли бы по четвергам устраивать там вечера. Столько наших ребят призывают на службу, и небольшая прощальная вечеринка… Чтобы молодежь могла собраться вместе, попеть песни, поболтать. Можно было бы подать скромные закуски. Я хотел бы, чтобы ты взяла это на себя.
— С удовольствием.
Когда Милочка Мэгги с отцом Флинном допили чай, он взял дольки выжатого лимона из обоих стаканов и зарыл под кустом сирени. Священник стоял на коленях на земле и жестикулировал садовым совочком.
— Это чтобы окислить почву. Я слышал, что сирень любит кислую почву. Но я и яичную скорлупу под ней закапываю, когда ем яйца на завтрак. Вдруг известковая почва ей тоже нравится.
Отец Флинн встал и отряхнул с колен землю.
— Ах, Маргарет, я надеялся, ты со мной поговоришь.
Милочка Мэгги понимала, что священник имеет в виду Клода и ее горе.
— Понимаю. Но просто говорить не о чем… пока.
Милочка Мэгги обошла свой район и нашла трех незамужних девушек-католичек, которые заявили, что будут безумно рады развлечь молодых людей, которые вот-вот уйдут в армию. Девушки условились, что придут в церковь первыми, чтобы встретить парней.
В церковном подвале было тепло, чисто и горел приглушенный свет. На полках лежали церковные запасы: жестяные банки с французским ладаном, связки восковых свечей, пачки бланков свидетельств о браке и рождении. Еще там была новенькая вафельница для облаток. (Облатки для причастия пекли и по субботам приносили в церковь монахини из находившегося поблизости монастыря. Но когда случилась сильная метель, они не смогли пробраться через заносы, и отцу Флинну пришлось причащать тех, кто пробился на мессу сквозь снег, черствыми облатками. После того случая он купил вафельницу и раздобыл рецепт, чтобы в случае новой метели испечь облатки самому.)
В углу стоял набор садового инвентаря: лопата, мотыга, совок и грабли — Милочке Мэгги подумалось, что для одного куста сирени это чересчур много, — и пара лыж, которая выглядела одиноко и неуместно.
Четверо молодых людей пришли вместе — «для храбрости», как пояснил один из них. Девушки захихикали. Все познакомились. Один из парней оказался сыном Фида-сантехника. Он сказал, что его зовут Фид Сын.
— Зовите меня И Сын, так короче.
Знакомство внесло небольшое оживление, которое собравшиеся постарались сохранить как можно дольше, потому что не знали, что делать дальше. Отец Флинн был дома (его дом примыкал к церкви), и с удовольствием слушал доносившийся до него смех. «Это удержит их от того, чтобы шататься по улицам», — подумал добрый священник. (Хотя те, кто собрался в подвале, были уже слишком взрослыми, чтобы шататься по улицам.)
Отец Флинн оказался в затруднительном положении. Спустись он вниз поприветствовать собравшихся, это могло бы омрачить им вечер. Если бы он не стал к ним спускаться, они могли бы подумать, что ему нет до них дела, или — еще хуже — решили бы, что они предоставлены самим себе и вольны устроить кутеж.
Отец Флинн спустился в подвал, поздоровался, сообщил, что в девять часов будет подан кофе с пончиками, угрюмо пожелал собравшимся хорошо провести время и ушел.
Даритель пианолы приложил к ней единственный ролик — «Океанскую качку». Его прокрутили четыре раза, потому что каждому парню хотелось покрутить рукоятку. Песня всем надоела, и собравшиеся пытались придумать, что делать дальше, когда один из ребят, парень по имени Чарли, которого все называли Чолли, заявил, что может играть на слух.
— Сыграй, Чолли, сыграй, — запросили будущие слушатели.
Чолли не стал отказываться.
— Когда я садился играть, надо мной все смеялись, — сказал он. Все решили, что это очень смешно.
Чолли перекинул рычаг, превращавший пианолу в пианино. Взяв несколько благозвучных аккордов, он сыграл припев к «Когда тебе было шестнадцать». Когда Чолли проигрывал припев снова в качестве вступления к основной части, остальные трое парней приблизили головы и пропели почти в унисон:
И пусть порознь несет нас жизни поток,
Твое лицо продолжаю я видеть во сне.
Трогательная песенка настроила всех на сентиментальный лад. Повторив ее несколько раз, ребята упросили спеть девушек. Те спели «Кто же теперь целует ее?» На бис, однако, они петь отказались, и веселье пошло на спад.
Пианист Чолли, ставший заводилой вечера, заявил:
— Что толку прикидываться ветошью? Давайте, поддадим жару, — и выдал популярный рэгтайм-мотив «Это делают все!».