И почти тут же открылась, и Клод вошел в комнату с картонной коробкой, которую оставлял на крыльце. На крышке было написано «Гейдж-энд-Толлнер», а внутри лежали шесть прекрасных французских пирожных.
— Это тебе. Сюрприз.
— Ах, Клод, я так тебя люблю!
Милочка Мэгги была благодарна. Ее благодарность смешалась с облегчением. На секунду она испугалась, что он снова исчезнет.
«Я не должна задавать ему вопросов, — внушала она себе. — Даже если жена имеет право знать, где работает ее муж. Но я должна принимать его таким, какой он есть, и просто радоваться, что он вернулся».
— Мы съедим по одному прямо сейчас. Я сварю кофе.
— Никакого кофе! Прямо сейчас ты отправишься со мной в постель. Вчера вечером я уснул и даже не успел поцеловать тебя перед сном.
— Но…
— Но что? Не говори мне…
— Нет. Не в этом дело. Просто Денни с минуты на минуту придет из школы.
— Пусть немного поиграет на улице. Ему это не повредит, — Клод запер дверь. — О, Маргарет! — Он обнял жену. — Мы так давно не виделись!
— Очень, очень давно, — вздохнула она.
Милочка Мэгги услышала, как Денни крутит ручку входной двери, и вся напряглась в объятиях мужа.
— Это Денни, — прошептала она.
— Ничего, — резко ответил Клод. — Пусть подождет. Теперь моя очередь.
После Милочка Мэгги отперла дверь и выглянула на улицу.
— Ну же, милая, прекрати дергаться. Ты вырастишь из него неженку.
Было почти шесть вечера, ужин был почти готов. Милочка Мэгги в десятый раз за последние пять минут посмотрела на часы.
— Клод, я так не могу, — не выдержала она. — Я волнуюсь за Денни.
— Я пойду и найду его, дорогая.
Клод нашел Денни в паре кварталов от дома. Он был с бандой мальчишек. Они кидали комки льда в еврея-старьевщика. Тот сидел в ветхой телеге, запряженной грязной, исхудалой белой лошадью. Ему было нелегко заставить ее тащить телегу по улице, потому что несчастное животное то и дело поскальзывалось на ледяных проплешинах, оставшихся от дневной уборки снега. Мальчишки гоготали от смеха и орали, обзывая старьевщика бранными словами. Клод прогнал их, заставил Денни извиниться перед старьевщиком, взял его за руку и повел домой.
— Ну, как он напроказничал на этот раз? — сердито спросила Милочка Мэгги.
Рука Денни дрогнула в руке Клода.
— Он ничего такого не делал, — ответил Клод. — Он просто играл с другими ребятами.
Денни сжал руку Клода в своей. Милочка Мэгги увидела это и все поняла.
— Клод! — воскликнула она.
Это был возглас любви.
— У меня очень нелепое имя, — обратился Клод к Денни, — и некоторые над ним смеются. Но когда его произносит твоя сестра, оно кажется очень даже ничего.
Денни поднял голову и улыбнулся Клоду.
Глава тридцать девятая
Когда Клод пришел с работы в свой первый рабочий день, Милочка Мэгги ждала его на крыльце. Она поцеловала его, не беспокоясь о том, что соседи увидят, и втянула в дом, где поцеловала снова, уже не так поспешно. У Клода в петлице торчала белая гвоздика. Цветок был еще почти свежим. Милочка Мэгги опустила его в винный бокал с водой и поставила на стол.
С ужином, за которым семье предстояло впервые собраться вместе со дня ее свадьбы, Милочка Мэгги постаралась изо всех сил. Она подала отварной язык с соусом из хрена, спаржу под голландским соусом и — в надежде умаслить отца — карамелизованный батат, простой зеленый салат с заправкой из масла и уксуса, булочки с хрустящей корочкой, воздушные изнутри, сливочное масло, пирожные из «Гейдж-энд-Толлнер» и, конечно же, кофе. (Только на этот раз с настоящими сливками вместо сгущенного молока.)
Вернувшись домой, Пэт, ко всеобщему изумлению, приветствовал всех: Клода — сердечно, Милочку Мэгги — весело, а Денни — с отцовской нежностью. Добродушие и веселость били из него через край, омрачая ужин. Все беспокоились, что он был либо болен, либо пьян.
Клод думал: «У него явно камень за пазухой. Вот он и изображает добряка, чтобы напустить туману. Ничего, я подожду. Будет интересно».
Милочка Мэгги думала: «Папа знает, что я люблю Клода и что он ничего не может с этим поделать. Наверное, он решил, что лучше с этим смириться. Только ему не нужно быть таким ужасно дружелюбным. Мне было бы спокойнее, если бы он просто обошелся без неприязни».
Мысли Пэта были созвучны Клодовым: «Я буду обходиться с ним словно он обычный славный малый. Его так заденет, что мне неинтересно, кто он и что он, что он сам все о себе выболтает, аспид треклятый».
Денни размышлял: «Пирожных шесть, а нас только четверо. Папа в хорошем настроении, и, может быть, он скажет, что два лишних пусть останутся мальчику».
После ужина Клод пообещал Денни помочь с домашним заданием по чтению, когда со стола уберут посуду. Клод с Пэтом пошли в гостиную.
— Садись, сынок, — доброжелательно сказал Пэт.
— После вас, сэр, — любезно ответил Клод.
Каждый уселся у своего окна, развернув стул лицом к собеседнику. Пэт раскурил свеженабитую трубку, а Клод зажег сигарету.
— Мой мальчик, я горжусь тем, что ты нашел себе шикарную работу в первый же день после приезда. Милочка Мэгги мне все рассказала.
— Спасибо, сэр.
— И сколько же тебе платят? — добродушно поинтересовался Пэт.
— Обычное жалованье.
Пэт навострил уши.
— Немного больше, чем, по их мнению, я достоин, и немного меньше, чем я достоин, по своему мнению.
«Вот аспид», — горько подумал Пэт.
Он взял себя в руки. «Нужно быть осторожнее и не спрашивать его ни о чем напрямик. Зайду исподтишка».
— У тебя такой красивый загар.
Клод взглянул на свою загорелую руку и ответил в притворном изумлении:
— Надо же, и правда!
— Те, кто ездит на юг, всегда загорают.
— Завидую я вашей комнате на втором этаже, сэр, — парировал Клод. — Можно любоваться небом, лежа в кровати.
— Смешная вещь, — изрек Пэт, размышляя вслух, — тех, кто недавно вышел из Синг-Синга[51], всегда сразу видно. Они все мертвенно-белые, потому что никогда не бывают на солнце.
— И, — добавил Клод, рьяно изображая наивность, — у них волосы коротко стриженны.
— В то время как на юге, — Пэт задумчиво посасывал трубку, — их не отличить. Когда людей сажают в тюрьму, их выпускают на воздух каждый день, на дорожные работы. И у них у всех хороший загар. Поэтому, когда они выходят на волю, никто не знает, что они — бывшие заключенные.
«Теперь он знает, что я его поймал», — подумал Пэт.
— Я прочитал это в газете, — добавил он, чересчур небрежно.
— Я тоже читаю газеты, — ответил Клод, мечтательно созерцая сигаретный дым. — Там пишут, что на время работы на щиколотки им надевают кандалы. И на щиколотках под загаром остаются белые полосы от цепей.
С отстраненным видом Клод поддернул штанину и закинул ногу на ногу. Взгляд Пэта стрелой устремился на обнаженную щиколотку. Она была вся покрыта ровным загаром, никаких белых кругов на ней не было.
— Нет ли какой другой темы, которую вы хотели бы обсудить, сэр? У нас весь вечер впереди. Боже, как же хорошо вернуться домой.
Клод принес домой жалованье за первую отработанную неделю — пятьдесят долларов! Милочка Мэгги с трудом могла в это поверить. Даже Пэт был под впечатлением.
— Для человека без определенного рода занятий это очень даже неплохо, — отвесил он комплимент.
Клод упомянул туалетный столик, но Милочка Мэгги сказала, что нужно подождать распродажи. Она положила деньги в банк, оставив десять долларов на расходы.
Судя по всему, работа Клоду нравилась. Каждый вечер, приходя домой, он выбрасывал из бокала старую гвоздику и ставил туда новую. Каждую субботу он отдавал жене все недельное жалованье. Он не просил ничего, кроме семидесяти пяти центов в день на проезд, обеденного сэндвича и сигареты. Материальные блага его явно не интересовали.
На Рождество Клод сделал всем роскошные подарки: Пэту — пенковую трубку в обитом шелком резном деревянном футляре, Денни — коньки с обещанием отвести его в Хайленд-парк и научить кататься, а Милочке Мэгги — красивый бело-золотой туалетный столик с овальным зеркалом.
Сразу после Рождества Пэт отнес трубку в ломбард и отдал закладную квитанцию Мик-Маку, который не курил. Но квитанция с написанным на ней именем Пэта стала для маленького человечка настоящим рождественским подарком, и он много лет бережно хранил ее у себя в бумажнике.
В день получки после Рождества Клод ничего не принес. Все жалованье пошло на оплату купленных в кредит подарков. Он спросил Милочку Мэгги, имеет ли она что-то против, и, конечно же, она ответила, что не имеет.
В январе отец Пол, священник-проповедник, приехал дать наставления желавшим обратиться в католическую веру. В его ведение попадали все приходы в этой части Бруклина, а сам он расположился в кабинете директора местной приходской школы. Наставления давались по вечерам.
Отец Пол отличался чрезвычайной худобой. Его лицо выглядело так, словно кожа была туго натянута прямо на кости черепа, без какой-либо прослойки из мышечной ткани. Он провел много лет, странствуя по джунглям, болотам и прочим глухим местам, которых не найти на карте. Ему выпадало питаться причудливой пищей дикарей, болеть неизвестными науке хворями и выносить неслыханные лишения. Он был истощен до прозрачности, словно нож, который перенес слишком много заточек. Каждые три-четыре года он брал «отпуск», на месяц-другой отправляясь с проповедями по Америке.
Клод подумал, что этот священник не чета доброму, исполненному спокойствия отцу Флинну, такой не станет выпивать бокал вина перед трапезой и курить сигару или трубку, чтобы расслабиться, и не станет выстукивать ногой ритм услышанной мелодии. Отец Пол носил длинную черную сутану, и на груди слева у него висело сверкавшее золотом шестидюймовое распятие. Он поднял на Клода глаза с нависшими веками и сильным, зычным голосом произнес: