чать пять долларов в неделю на еду для детей.
— На обоих?
— Пять долларов на каждого.
— Надо же! Это прекрасно. Два ребятенка за неделю на десять долларов не наедят.
— Это деньги на детей и только на детей, — твердо возразила Милочка Мэгги.
Кто знал, что происходило в Пэтовом мозгу? Он вообразил, что его дочь взяла детей, чтобы заменить Клода, и теперь Клод навсегда исчезнет из ее жизни. Он объяснял Мик-Маку:
— Моя дочь сказала: «Вместо тебя у меня есть дети. Так что теперь, когда уедешь, можешь не возвращаться». А он сказал: «Значит, дети заняли мое место, и я больше не нужен».
— И ты-то жил у О’Кроули, когда он это сказал! — Мик-Мак не сомневался в правдивости друга. Это был всего-навсего автоматический комментарий.
— Мне не нужно свечку держать, — ледяным тоном заявил Пэт, — чтобы знать, что происходит в моем собственном доме. Как бы там ни было, погода потеплела, и аспид заявил: «Ну-ка!» Нет, не то слово. Ага, вспомнил! «Шинук!»
— И что это слово значит?
Пэту пришлось придумывать на лету.
— Ну… ну это означает «Прощай!». На эскимосском языке, — добавил он. Вид у маленького человечка был такой, словно он в этом усомнился, но Пэт закрепил сказанное: — Ну понятно же. Сначала он говорит: «Шинук!» Потом уезжает. Что еще это может значить?
Нельзя сказать, что Пэт полюбил приемных детей; он не смог полюбить даже своих собственных, когда те были маленькими. Но он с ними ладил, особенно с Марком. Пэт отличался болтливостью, и после выхода на пенсию на болтовню у него был целый день, а Милочка Мэгги не могла целый день сидеть рядом и слушать. Зато малыш Марк мог. Пэт рассказывал мальчику все, что, по его мнению, дочь должна была знать: какая прекрасная у него была комната в доме вдовы, какими изысканными блюдами она его кормила, и — да, сэр, — что он женился бы на ней, и глазом не моргнув, но что дочь с сыном станут без него делать? Несмотря на то что Пэт обращался к мальчугану, он повышал голос так, чтобы Милочка Мэгги тоже его слышала.
Мальчуган чаще всего понятия не имел, о чем толковал Пэт, но слушал с лестным вниманием.
Что касается Денни, новоприбывшие не вызвали у него ни интереса, ни пренебрежения. Он был слишком большим, чтобы с ними играть, и слишком маленьким, чтобы почувствовать себя их защитником. Он придумал каждому прозвище, малышу — Писюн, а Марку — Снодграсс[61]. Этим его отношения с сиротами исчерпывались.
Лотти была чрезвычайно взволнована.
— Теперь у тебя родится свой. Я никогда не слышала, чтобы этого не случалось. Стоит женщине усыновить ребенка, как — бах! Она тут же рожает своего. Вот увидишь.
— Я не усыновляла…
— Это то же самое.
— Я уже не надеюсь. Скоро мне перевалит за тридцать, и будет уже слишком поздно.
— Не говори глупостей. Твоя мать родила Денни в смену лет. Или меня возьми: я родила Уидди, только когда мне исполнилось тридцать два. Хотя, конечно, я вышла замуж только в тридцать один. Никогда не забуду, как это было. Мы поехали на пикник вверх по Гудзону, и когда я кричала на весь пароход, что мы женимся, капитан сказал, что пусть теперь все наши заботы будут только о малышах. Ты бы видела лицо Тимми! И когда мы поженились…
И Лотти завела свою шарманку, оживляя в памяти свою чудесную жизнь с возлюбленным.
Медсестра приходила раз в месяц, чтобы осмотреть детей и кроватки и проверить условия в доме. Ее отчет всегда был более чем положительным. В одно из посещений она сказала:
— Миссис Бассетт, вам необходим печной обогреватель. Если зима будет суровой, вашего отопления будет недостаточно. Вам это хорошо окупится. Вы ведь сможете повысить арендную плату за квартиру на втором этаже.
Милочка Мэгги сказала, что поговорит об этом с отцом.
Пришла осень. Милочка Мэгги сказала отцу, что, когда Клод вернется, тот должен будет переехать к миссис О’Кроули.
— Он не вернется!
— Осенью он всегда возвращается.
— Но ты же вышвырнула его отсюда, когда взяла детей. — За прошедшее время Пэт сам поверил в историю, которую рассказал Мик-Маку.
— Ничего подобного! Это все твои фантазии.
— Никуда я не перееду.
— Но ты все лето твердил, как там было чудесно, и как вкусно она готовит, и как тебе все там нравилось.
— Все равно не перееду.
— Папа, но почему?
— Потому что я нужен сиротам.
— Ах, папа!
На третьей неделе ноября случился неожиданный снегопад. Снега выпало мало, но Милочка Мэгги возобновила свои ночные бдения у окна в ожидании Клода. Она прождала две ночи, но он все не ехал. В третий раз она просидела у окна до полуночи, решила, что этой ночью он тоже не приедет, и вышла на кухню.
Милочка Мэгги всегда готовила овсянку для малышей до того, как лечь спать: доводила до кипения и сдвигала на задний край плиты, чтобы та томилась на медленном огне всю ночь и к утру разваривалась до кремообразной консистенции.
Милочка Мэгги услышала, как открылась входная дверь. Она подумала, что это припозднился жилец сверху, но потом вспомнила про Клода! Она бросила мешать овсянку, закрыла кастрюлю крышкой и сдвинула на задний край плиты. Клод вошел на кухню.
— Ах, Клод, Клод! — Милочка Мэгги бросилась к нему в объятия.
— Ты впервые не бежала по улице мне навстречу. Я три раза квартал обошел…
— Я собиралась посмотреть, не идешь ли ты, после того как поставлю овсянку.
— Овсянку? Я ее не ел с самого…
— Хочешь попробовать? Она горячая и вкусная.
— Нет! — резко отказался Клод. — Она напоминает мне о… — он осекся.
Клод подарил Милочке Мэгги маленький серебряный стилет, на рукоятке которого был штамп «Мексика», — как он сказал, чтобы вскрывать письма. Милочка Мэгги улыбнулась. Она редко получала письма: раз в месяц приходил счет за электричество, летом, когда она готовила на газовой горелке, в месяц приходило два счета, и раз в год — письмо от сборщика налогов. Тем не менее это была красивая вещь, которую можно было держать в руках и любоваться ею.
— Мне нужно дать тебе за него монетку.
— Ты веришь в суеверие, что за нож нужно давать монету?
— Да. Если не дать, случится несчастье.
— Твоему счастью ничто не угрожает. Ты уже дала мне монету несколько лет назад.
Милочка Мэгги поняла, что Клод имеет в виду золотую монету.
Клод принес домой утку. Милочка Мэгги положила ее жариться в духовку и уселась к Клоду на колени. Он похлопал ее по бедру и рассмеялся.
— Чего смешного? — спросила она.
Как и всегда, Клод словно уходил всего на один день.
— Ты смешная, сидишь здесь в китайском кимоно и индейских мокасинах, размахиваешь мексиканским кинжалом и жаришь лонг-айлендскую утку. — Клод поцеловал ее долгим и крепким поцелуем. — Рассказывай, чем занималась, пока меня не было.
— Ну, — Милочка Мэгги заколебалась, — я ходила навещать Лотти… — она осеклась.
— А что еще?
— Думаю, это все.
Клоду стало любопытно, что же случилось на самом деле. Обычно, когда он спрашивал о том, чем она занималась, новости буквально лились из нее рекой.
— Маргарет, ты что-то темнишь. Ты хорошо себя вела? — быстро спросил он.
— Ах, забыла тебе сказать! — ее живости не было предела. — Тюльпаны взошли. И они были чудесными, Клод. Просто чудесными!
— А ты посадила циннии, бархатцы и…
— Нет. Я ничего не сажала.
— Ты странная. Ты готовишь, шьешь, любишь детей и с удовольствием ведешь дом, но…
— И что в этом странного?
— Отсюда должно бы следовать, что тебе нравится работать в саду, выращивать что-нибудь. Но тебе не нравится, верно?
— Нет, не нравится.
— А почему?
— Ах, не знаю я. Мне нравятся цветы в горшках. Их можно ставить куда угодно. Мне нравится смотреть на цветы в цветочных лавках. Наверное, это потому, что я привыкла к цветам в таком виде. Если бы у меня было много цветов во дворе, мне бы не так нравилось ездить на кладбище и смотреть на цветы, выставленные на улице перед цветочными лавками. А в мае, когда зацветает сиреневый куст, отец Флинн приглашает меня посидеть с ним на скамейке, и мы пьем чай со льдом, но если бы у меня во дворе был собственный сиреневый куст, то смотреть на куст отца Флинна было бы уже не так здорово, и мне бы этого не хватало.
— Любовь моя, ты навсегда останешься горожанкой. А теперь, к вопросу о кустах, вытащи из них свою голову и скажи, что именно случилось, пока меня не было.
Внезапно Милочка Мэгги вся напряглась в объятиях мужа.
— В чем дело?
— Мне что-то послышалось.
— Отец, наверное.
— Он у миссис О’Кроули. Слушай! — звук раздался снова. Это был крик младенца. Милочка Мэгги вскочила на ноги.
— Он никогда не плачет. Наверное, обмочился и сбросил одеяло.
Клод тоже вскочил на ноги, схватил жену за руки и встряхнул.
— Нет! — взволнованно вскричал он, так «нет» обычно произносят, ожидая в ответ твердое «да».
— Клод? — Милочка Мэгги почти всхлипнула.
— И меня не было с тобой, когда это случилось! Я негодяй, свинья, — Клод сыпал в свой адрес самыми ужасными упреками. Он встал на колени, обнял колени Милочки Мэгги и прижался щекой к шелку кимоно.
Милочка Мэгги стояла, прислушиваясь и слегка повернув голову, так же, как обычно стоял Клод, прислушиваясь к голосу ветра в день своего отъезда.
— Все! Уснул.
— Я никто из ниоткуда, — сказал Клод голосом, приглушенным кимоно. — Передо мной никого нет. Но теперь будет кто-то, кто пойдет следом. Сын… мое имя, продолжение меня… меня! Который не является ничьим продолжением.
Милочке Мэгги было очень тяжело сказать Клоду, что у него нет сына, что этот младенец — один из двоих детей, взятых ею на воспитание. Клод встал. Лицо у него было мертвенно-белым.
— Что же ты со мной сделала? — спросил он, словно рассуждая вслух.
— Я не знаю, — Милочка Мэгги была искренне озадачена.