– Когда ты встречаешься с Брюлингом? – спрашиваю я.
– Думаю, чем скорее, тем лучше. По телефону я не мог сказать ему, каким рейсом вылечу. Так что он пока не знает, что я уже в Германии. Но я позвоню ему завтра с утра.
– Держи нас в курсе, ладно?
– Конечно, Маттиас, это само собой.
Отцу пропавшей тусовщицы из Мюнхена предъявлено обвинение в причинении вреда
Мюнхен – Маттиас Бек, отец пропавшей в январе Лены Бек (23 года), обвинен в нанесении телесных повреждений. Суд приговорил мужчину к штрафу в размере 7 тысяч евро после нападения на бывшего друга его дочери, начинающего актера Марка С. (26 лет). Маттиас Бек, по его же показаниям, был убежден, что Марк С. ответственен за исчезновение Лены Бек. Судом было принято во внимание эмоциональное состояние, в котором Маттиас Бек находился в момент нападения. Приговор вступил в силу. Пострадавший доволен решением суда. «Герр Бек бросился на меня, как дикий зверь, я испугался за свою жизнь. И я рад, что ему это не сошло с рук. Его состояние можно понять, но подобное поведение необходимо было пресечь, чтобы обезопасить не только меня, но и других».
Комод, второй ящик сверху. Я сижу на кровати и наблюдаю за Кирстен. Как она берет нужный носок и прощупывает, прежде чем развернуть. Слежу за ее лицом. Ее глаза, всегда такие чистые, а теперь омраченные. Поджатые губы. Дрожащими пальцами она достает из носка стеклянный осколок, на котором еще видны присохшие кровавые разводы.
– Это…
– Осколок снежного шара, который полиция так и не нашла.
– А зачем ты забрала его с собой? Надеюсь, не в качестве сувенира?
Я качаю головой.
– Мне отдала его Ханна, в больнице. Врач дал мне успокоительное, и я уже отключалась. И вот в палате появилась Ханна и вложила осколок мне в руку. И сказала при этом: «Я все запомнила». Когда я пришла в себя, то решила, что это была галлюцинация. Но потом заметила, что держу осколок в руке.
– Но почему она дала его тебе?
– Поначалу я тоже не могла понять. Но теперь, после этого письма, мне кажется, что Ханна пытается напомнить мне о моей вине.
Я вспоминаю те минуты в «Скорой», то странное чувство, которое овладело мною, когда я услышала ее голос. Ее имя Лена, произнес этот голос, и тогда я решила, что он звучит лишь у меня в голове, списала все на шок и успокоительное. Это странное чувство усилилось, когда я узнала от Кама и Мюнхена, что Ханна действительно ехала со мной и теперь находится в больнице, возможно, в палате по соседству или, в крайнем случае, на другом этаже. Странное ощущение, как будто что-то не так. Ханна никогда не покинула бы хижину. При этом я кричала ей, всего несколько часов назад. Кричала им обоим, чтобы бежали за мной. «Бежим, ну! За мной!» Но дети не побежали. Йонатан сидел возле неподвижного тела на полу и тихо скулил. Ханна стояла рядом, потрясенно уставившись на меня. Только что я ударила их отца снежным шаром, со всей силы, с диким воплем.
– Они винят меня в смерти отца.
– Ясси, это маленькие дети.
– Ханне уже тринадцать, а Йонатану – одиннадцать.
– Они дети.
– Осколок – это знак.
– Я тебя прошу.
– И письмо было задумано как напоминание. Я не должна забывать о том, как поступила с ними. Они хотели, чтобы я оставалась их мамой, навечно. А я навечно разрушила их жизнь… – Я понижаю голос до шепота. – Она все запомнила.
– Ясси, на письме нет даже обратного адреса. Его, наверное, просто бросили тебе в ящик. Или ты всерьез полагаешь, что два ребенка в психиатрической клинике сумели выйти, чтобы шататься по Регенсбургу и раскидывать письма по ящикам? – Она поднимает кончиками пальцев окровавленный осколок. – Почему ты не отдала его полиции?
– Не знаю. Наверное, не хотелось снова давать объяснения. Так что я спрятала его под матрасом, а потом, когда мама привезла сумку, переложила туда.
Я делаю паузу, чтобы всмотреться в ее лицо, прежде такое родное. Лицо, в котором движение век содержало в себе ответ, а поджатые губы заменяли целую дискуссию. Лицо, которое теперь кажется мне чужим, как и мое лицо кажется чужим ей. Как и все во мне должно казаться ей чужим.
– Ты не понимаешь, – заключаю я.
Кирстен молчит.
– Ты и не должна, все нормально.
– Но я хочу тебя понять, Ясси! Только это нереально сложно.
Я слабо улыбаюсь. Он был прав.
У тебя нет никого, кроме нас. Будет лучше, если ты осознаешь это.
Поначалу мне здесь больше нравилось. В больнице, я имею в виду. Не сказать, что было хорошо, но получше. Нам с Йонатаном разрешали спать в одной комнате. И есть мы могли там же, только мы вдвоем, и нам не приходилось сидеть в большом зале с другими детьми. И никто нам не досаждал. Конечно, фрау Хамштедт со своими помощниками частенько заглядывали, но нам это не мешало. Нам разрешали ходить в туалет строго по графику, и они постоянно спрашивали, не нужно ли нам чего. Я попросила принести мне Фройляйн Тинки, но фрау Хамштедт сказала, что полиция не нашла ее. Наверное, она улизнула, когда мы с мамой сбежали из хижины. Или когда входили полицейские. Наверняка они толком не заперли дверь. Представляю, как испугалась Фройляйн Тинки, когда незнакомые люди вломились в хижину, и сбежала в лес. И теперь сидит где-нибудь в зарослях, напуганная и голодная, и не может найти дорогу домой. Или, что кажется мне более вероятным, отыскала обратную дорогу, но перепугалась еще больше, когда обнаружила, что нас там уже нет.
– Мне жаль, Ханна, – сказала фрау Хамштедт, когда я загрустила. – Представляю, как ты любила эту кошку. И я уверена: с ней все хорошо.
Потом она добавила, что держать животных в больнице все равно нельзя. Тогда я впервые подумала, что здесь не так уж хорошо, как могло показаться.
И еще через несколько дней я в этом удостоверилась.
Нам сообщили, что будет лучше, если мы с Йонатаном расселимся по разным комнатам и начнем есть вместе со всеми. Перестали спрашивать, чего мы хотим, и заперли туалет. Я как-то еще перенесла это, а вот Йонатан трижды в день напускал в штаны. Тогда ему стали давать желтые таблетки, и все было неплохо. По крайней мере, он еще старался на сеансах по рисованию и разговаривал со мной. Только со мной, больше ни с кем. Как-то раз он сказал, что ему кажется, будто нас держат здесь в наказание. Я сказала, что это не так и ему не о чем беспокоиться, потому что нас скоро заберут. Что обещано, того уже не отнять. Йонатан мне не поверил.
Вскоре после этого он стал во время еды биться головой о стол. И ему начали давать синие таблетки. Теперь он вообще не разговаривает и на сеансах рисования просто чиркает по листу. Я говорила ему, чтобы он старался лучше, а Йонатан словно не слышал меня. И каракули его так безобразны, что нам даже не дают рисовать в одно время. Теперь он начинает на час раньше меня, и мы почти не видимся. Только когда он выходит после рисования из кабинета фрау Хамштедт, а я дожидаюсь в коридоре своей очереди. Вот как сегодня.
Мне не нравятся его пустые глаза. Я знаю, что он таращится так только из-за синих таблеток, но мне все труднее любить его. Он даже не здоровается, когда видит меня. Всегда нужно быть вежливым и здороваться. Фрау Хамштедт выводит его за дверь, и в коридоре его уже ждет санитар, который привел меня.
– Позаботитесь о молодом человеке, Петер?
Санитар отвечает:
– Лады, – хотя такого слова вообще не существует, и обращается к Йонатану: – Ну, малой, как дела? Что сегодня нарисовали с фрау Хамштедт?
Йонатан лишь молча шаркает ногами.
– Отлично, – добавляет тем не менее санитар. – Ну, давай-ка отведем тебя в палату, приятель.
Я смотрю им вслед, как они шагают по коридору. Даже если не считать туповатого взгляда, Йонатан и в остальном выглядит совершенно иначе. Даже сзади видно, что у него не расчесаны волосы; посередине, в том месте, которым голова прошлой ночью лежала на подушке, они торчат в разные стороны. А дурацкие серые штаны, которые ему выдали, сползают чуть ли не до самых колен. У меня такие же штаны, только розовые. Но лучше бы мне отдали мои вещи из дома.
Йонатан и санитар уже у стеклянной двери, отделяющей коридор от лестничной площадки.
– Ну что, Ханна, – произносит фрау Хамштедт, – твоя очередь?
Я не отвечаю и даже не смотрю на нее, потому что хочу посмотреть, куда на этот раз повернут Йонатан и санитар, направо или налево. Слева располагается лифт, справа – лестница. Нам теперь нельзя пользоваться лифтом, тоже из-за Йонатана. В первый раз он так громко кричал, что у меня дрожало в животе. Вот прямо вибрировало. А все потому, что он не понял принцип работы лифта, маленький болван. Фрау Хамштедт сказала, это из-за того, что кабина слишком тесная, и двери во время движения закрываются. Я ему объясняла, что лифт поднимается на тросах и, конечно же, двери должны быть закрыты, иначе можно просто выпасть. Поэтому я каждый день провожаю их взглядом, и если Йонатан не поворачивает к лифту, это значит, что ему ничуть не лучше, как все утверждают. Он совсем не хочет прилагать усилий, чтобы снова стать моим братом.
Они поворачивают направо, как всегда.
– Ты идешь, Ханна?
Я говорю:
– Да.
И вхожу в кабинет фрау Хамштедт.
Окна открыты: фрау Хамштедт всегда проветривает кабинет между сеансами. Мне нравится, когда окна открыты. Тогда жалюзи тоже подняты, и можно увидеть небо. Иногда оно голубое, а иногда серое, и ни разу я не видела его коричневым, потому что в кабинете фрау Хамштедт не нужно надевать затемненные очки. Мне совсем не нравится коричневое небо. Я жду, пока фрау Хамштедт закроет окна и опустит жалюзи. Затем она говорит мне садиться. Мое место за детским столиком, и там уже приготовлен лист и заточенные карандаши. У стены расположен большой стол фрау Хамштедт, и перед ним тоже стоят стулья, но я там еще ни разу не сидела.
– Сегодня мы поступим немного иначе, – сообщает фрау Хамштедт, усевшись напротив меня за детским столиком.