– Не помню.
– Так ты же спала.
Я снова качаю головой. Кирстен смотрит на меня с тревогой и кивает, непрерывно, как под гипнозом.
– Так все и было, Ясси. Именно так. И это четко говорит о твоем состоянии. Тебе не становится лучше, понимаешь? Я могу остаться. Могу покупать тебе продукты, менять постельное белье. Могу обнять тебя и выслушать, если потребуется. Но я не психотерапевт.
Молча обхожу Кирстен. Прочь из кухни, из-под ее встревоженного взгляда. Теперь ее близость меня угнетает. Направляюсь в гостиную. Хочется побыть одной, пусть и недолго, подумать, попытаться сопоставить то чувство умиротворения, с которым я проснулась, и пугающие события прошедшей ночи.
– Я хочу как лучше.
Оборачиваюсь. Кирстен догоняет меня в коридоре, останавливается передо мной. Обе руки подняты, и пальцы мельтешат в воздухе – лак на ногтях еще не обсох.
– Но самой тебе не справиться. – Она протягивает руку, хочет тронуть меня за плечо, но вовремя спохватывается – не хочет запачкать меня лаком. – Прошу тебя, давай позвоним твоему терапевту.
Я отворачиваюсь.
– В самом деле, Ясси. Почему ты все усложняешь, вместо того чтобы позволить помочь себе?
Мой взгляд падает на стопку писем, оставленных на комоде. Я сразу его замечаю.
– Считаешь, что ты заслужила такие страдания?
Простой белый конверт без марок.
– Никто не заслуживает такого.
Конверт хоть и прикрыт газетой, и видно только часть адреса, почерк тот же самый, это без сомнений.
– Хорошо, я ей позвоню, – произношу я монотонно. – Кажется, я оставила телефон в гостиной. Не посмотришь?
Слышу, как Кирстен облегченно вздыхает и проходит в гостиную.
– Я заскочу в ванную! – кричу я ей вслед и хватаю конверт.
После чего захожу в ванную, запираюсь и прислоняюсь к двери. Дрожащими, липкими от пота пальцами вскрываю конверт, но затем отвлекаюсь на шум работающей стиральной машины. От осознания, что в барабане монотонно вращается грязное белье с прошлой ночи, у меня ком встает в горле. Достаю сложенный листок из конверта.
Те же большие, черные, обличительные печатные буквы. Но слова другие.
СКАЖИ ПРАВДУ.
Я бы мог с тем же успехом поговорить с Гердом, с тем лишь отличием, что мы обращались бы друг к другу на «ты», Герд на прощание назвал бы меня ослом, а я его – идиотом. Полицейские всюду одинаковые, подобранные как по шаблону. И говорят одно и то же. Ближайшее окружение. Эта фразочка преследует меня и теперь, в машине. Как неприятный, удушливый запах, она стелется по воздуху, давит на мозг. Все считают, что я не знал свою дочь. Закрывал на всё глаза. Провел последние четырнадцать лет – а может, и того больше – в полудреме, убаюканный любовью к своему единственному ребенку. При этом я знаю свою дочь, знаю очень хорошо.
Я с шумом тяну носом и бросаю взгляд в салонное зеркало. Вижу только глаза Ханны и лоб. Эти глаза и лоб могли бы принадлежать Лене. Я бы мог везти ее на гимнастику или к школьной подружке.
«Папа, – донеслось бы с заднего сиденья. – А может, остановимся и купим быстренько мороженого?»
«Звучит неплохо. Кто платит?»
«Ты должен меня угостить, папа! Я ведь еще маленькая и не хожу на работу».
«Ох, а я-то и позабыл… Ладно, Лена. В порядке исключения, только для тебя».
Быть может, однажды и Ханна попросит у меня того же. «Дедуль, может, остановимся и возьмем мороженого?» Что угодно отдал бы за этот день…
– Может, сделаем остановку, Ханна? – говорю я с улыбкой и надеждой смотрю в зеркало. – Ехать еще минут тридцать. Не помешало бы остановиться и размяться, что скажешь?
Ханна молча смотрит в окно. По обе стороны от дороги тянутся деревья и поля. Прогноз погоды не сбылся: если час назад небо было чистым, то теперь наползла серая дымка. Жаль, я не могу заглянуть в голову Ханне. Хочется спросить, каково ей сейчас, на скорости в сто тридцать километров. Пугает ли ее такая скорость или, наоборот, приводит в восторг. Не терпится ли попасть наконец домой. Но всякий раз, когда мы остаемся наедине, что-то меня сдерживает, и я не решаюсь спросить ее о вещах действительно важных. Возможно, из страха что-то испортить.
Прямо передо мной перестраивается «БМВ», прерывая мои раздумья. Знак с правой стороны указывает на техстанцию через пять километров.
– Ну так что, Ханна? – предпринимаю я еще одну попытку. – Что скажешь? Остановимся на пару минут?
– Лучше не будем делать остановок и доедем до дома, дедушка.
– Понял, отлично, – произношу я нарочито бодрым тоном, стараясь скрыть разочарование, и, сам того не сознавая, продолжаю себе под нос: – Пожалуй, и в самом деле глупая идея. Чего доброго, кто-нибудь достанет телефон и сделает очередной снимок зомби-девочки…
– Что ты говоришь, дедушка?
– Что ты совершенно права, Ханна, – отвечаю я громче и снова улыбаюсь ей в зеркало. – Лучше поскорее доберемся до дома.
Вытягиваю шею, чтобы увидеть лицо Ханы целиком. На этот раз она тоже улыбается. Моя Лена…
Гермеринг расположен к западу от Мюнхена и считается районным центром – а вовсе не деревней, как называла его Лена, всякий раз закатывая глаза. Возможно, ей казалась немыслимой перспектива тратить по полчаса на дорогу от Гермеринга до Мюнхена. А может, дело в окружении, по-своему уютном и даже при сорока тысячах жителей довольно ограниченном. Мы никогда не говорили на эту тему. Так или иначе, сразу после поступления в Университет Людвига-Максимилиана она сняла небольшую квартирку в Хайдхаузене, возле Изара. Дорога до университета занимала не больше пятнадцати минут, и Лена была счастлива. Само собой, я взял на себя расходы по аренде, хотя Карин и настаивала на том, чтобы Лена подыскала себе подработку и вносила часть платы. Или на худой конец сняла комнату в общежитии. Но я и слушать об этом не желал. Мне хотелось, чтобы моя дочь могла сосредоточиться на учебе и никто ей не мешал. Мы с Карин время от времени навещали ее в Мюнхене. Нам нравится город, но сами мы никогда не задумывались о том, чтобы перебраться туда. Нам требуется ровно то, что предлагает нам Гермеринг, – домашний уют, ограниченный круг. Детские сады, школы, детские площадки, магазины и врачи в непосредственной близости. Идеальное место для семьи. Так мы рассуждали, когда в восьмидесятые покупали участок в недавно сформированном районе. Идеальное место, чтобы растить ребенка.
– Не забывай, что Ханна уже, в общем-то, не маленький ребенок, – заметила Карин сегодня за завтраком.
Мне настолько не терпелось поскорее выехать в Регенсбург и забрать Ханну из центра реабилитации, что у меня тряслись руки, и я едва управлялся с ножом. Карин забрала у меня тарелку с намазанным наполовину и уже разодранным ломтем хлеба. Я был на взводе. Мне оставалось лишь наблюдать, как Карин намазала хлеб маслом и положила сверху кусок ветчины, порезала на две части и со знающим видом пододвинула мне тарелку.
– Я в курсе, – ответил я и принялся за бутерброд.
Карин отодвинула в сторону свою тарелку, на которой лежал хлеб с джемом, чтобы было куда опереться локтями, и сложила кисти у подбородка, как в молитве.
– Маттиас, неважно, где и как она росла до сих пор, – пубертатный период рано или поздно наступит и для нее. Ханна кажется такой маленькой для своего возраста… Ты смотришь на нее и забываешь, что перед тобой тринадцатилетняя девочка.
Я не стал упоминать, что врачи, с которыми я консультировался, были иного мнения. У Ханны, в отличие от ее брата, наблюдается серьезная нехватка витамина D, что затормозило физическое развитие. Врачи предполагают, что Лена в период первой беременности не получала должного питания, а когда была беременна мальчиком, принимала специальные витамины. Точно сказать трудно, однако маловероятно, что Ханна полностью восстановится. Карин знала бы обо всем этом, если б ездила с нами на приемы. Не стал я упоминать и о том, что мне совершенно все равно, как будет развиваться Ханна и будет ли. Что я готов до конца дней принимать ее такой, какая она есть. Неважно, маленькой девочкой или взрослой женщиной.
– У Лены тоже был пубертатный период, – отшутился я, откусывая от бутерброда.
Карин равнодушно кивнула.
– Да, но и мы тогда были молоды, Маттиас. Теперь нам обоим за шестьдесят, у нас ломит кости и расшатаны нервы. Да еще твое сердце… – Она покачала головой. – У Йонатана и Ханны есть особые потребности. Возможно, им до конца жизни будет нужна психологическая помощь.
Я проглотил прожеванный хлеб.
– Думаю, многое еще разрешится, Карин. Можем узнать, например, есть ли поблизости специализированные центры, где она могла бы учиться. Тогда нам не придется раздумывать насчет школы.
– Могли бы, Маттиас. Они. Где они могли бы учиться. Их двое. Мы говорим сейчас не только о Ханне…
– Да-да, – я не дал ей договорить, – мальчика это тоже касается.
– Его зовут Йонатан.
– Да, Йонатан.
Карин склонила голову набок и прищурилась.
– Так значит, у тебя далеко идущие планы… Речь уже не о том, чтобы забрать Ханну на пару дней, чтобы помочь в терапии, ведь так?
– Как я уже сказал, многое разрешится…
– Когда ты собираешься открыть контору? – резко перебила меня Карин.
Я поднял чашку и отпил кофе, чтобы выиграть время.
– Позже поговорим об этом. Пора ехать. – И с этими словами поднялся из-за стола и направился в прихожую.
– Может, мне поехать с тобой? – спросила вдогонку Карин, когда я уже доставал пиджак из шкафа.
Я обернулся. Карин стояла в дверном проеме, скрестив руки на груди, и смотрела на меня с подозрением.
– Нет, не стоит. – Я шагнул к ней, чтобы поцеловать в щеку. – Дорога и в самом деле утомляет, тут ты права…
Сворачиваю на нашу улицу, и у меня отчаянно колотится сердце. По обе стороны от дороги тянутся ухоженные дома, разделенные аккуратно подстриженными живыми изгородями. На дверях керамические таблички с фамилиями жильцов. Пред каждым домом небольшой палисадник, и посреди лужаек маленькими островками растут розы или стоят шведские стенки. Идеальное место, чтобы растить ребенка.