ым шаром.
– Это же было глупое недоразумение. Папа, пожалуйста…
Всегда нужно говорить «пожалуйста» и «спасибо».
Папа покачался из стороны в сторону и почесал лоб, размазав при этом красный пот по всему лицу.
– Будь по-твоему, – сказал он неожиданно. – Пусть доставят ее в больницу.
У постороннего мужчины в кармане куртки был мобильный телефон. Это такой телефон без провода, который работает почти везде.
– Я вызову «Скорую», но потом нам нужно побыстрее вернуться в хижину и собрать вещи.
Но я не хотела собирать вещи. И уж точно не хотела убираться, как выразился потом папа. Я ему объяснила, что в этом нет смысла. Зачем лечить маму в больнице, если мы уберемся и мамы у нас не останется? Уже было подумала, что папа дурачок, раз до сих пор не понял, что я хотела оставить маму. Я и сама не подумала бы, что захочу оставить именно эту маму. Когда она появилась у нас, я боялась, что она – лишь одна из тех других, с которыми у нас так ничего и не вышло. Хотя она выглядела совсем как мама, у нее был шрам, длинные светлые волосы и очень бледное лицо. Папа над ней хорошо потрудился, потому что всегда нужно прилагать усилия, особенно ради своих детей. Возможно, его немного раздражало, что мы с Йонатаном постоянно просили у него новую маму, чтобы нам было не так одиноко, пока он пропадал на работе. Это не значит, что он по-настоящему злился, кричал на всех и наказывал за все подряд, но вместе с тем ему было неприятно, когда с ним никто не говорил. Тем более что мы давно заслуживали новую маму. Мы с Йонатаном очень хорошо себя вели и тщательно исполняли свои домашние обязанности. И я не врала, когда уверяла его, что извлекла урок из истории с Сарой. Но когда папа наконец-то согласился и привел к нам новую маму, она как будто была совсем не рада тому, что выбор пал именно на нее. Притом что дети – это самый ценный подарок, какой только можно получить, и нужно быть благодарным за него. Кажется, она поняла это только в тот день, когда вышел из строя рециркулятор и мы едва не задохнулись. Но это ничего; по крайней мере она поняла. Другим людям требуется больше времени, и это не потому, что они злые, – просто балбесы. И долго учатся. Вот как Йонатан, который только в четыре года научился сносно читать.
– Хорошо, – сказал папа, когда наконец понял. – Но мне потребуется твоя помощь. Сосредоточься, Ханна. Ты справишься? Конечно, ты справишься, ведь так? Ты ведь уже большая девочка. Так что слушай внимательно…
Он стянул с постороннего мужчины пиджак и накинул мне на плечи, чтобы я не мерзла. Когда тебе холодно, бывает трудно сосредоточиться. А потом мы обсудили, что мне следует делать, и я постаралась как следует, что было не так уж просто. Все-таки врать никому нельзя. Но и просто молчать, как Йонатан, тоже не дело, иначе люди подумали бы, что я больна, и давали бы мне таблетки. Или они решили бы, будто я что-то скрываю, стали недоверчивыми, и весь наш план провалился бы. Хоть я и знала, что все делаю правильно, иногда я опасалась, что папа все-таки передумает. Поэтому я думала, что он без моего ведома посвятил в наш план дедушку, потому что тот постоянно говорил, что заберет меня домой. Но это оказалось не так, и я совсем запуталась. У меня не было даже уверенности, что это папа стоял прошлой ночью в палисаднике и бросал камешки в окно маминой комнаты. Это мог быть кто-то из тех людей, которые стояли там с фотоаппаратами в день моего приезда. Шатались, как выразилась бабушка. Но уже на следующий день, сегодня, мы получили коробку с моим платьем и Фройляйн Тинки внутри, и тогда я поняла, что время подошло. Мы наконец-то снова станем семьей, и у нас будет новый дом. Папа сказал, что мама уже ждет нас. Только она, кажется, немного устала от долгого ожидания, и ей нужно прилечь. Но это нестрашно – всегда нужно хорошенько отдохнуть, прежде чем предпринимать что-то особенное. Поэтому папа отвел меня на кухню в маминой квартире, взял с подоконника свечку и зажег, чтобы я могла рисовать при свете, пока он будит маму. Он сказал, что выключил щиток и не хочет включать электрический свет, чтобы маму не слепило, когда она проснется. Все-таки проблема с сетчаткой у нас в роду. Правда, теперь на кухне слишком сумрачно, а в остальных комнатах и вовсе черно. Лучше бы мама просто не использовала такие яркие лампочки. По крайней мере, света от свечки пока достаточно, чтобы различить оттенки трех красных карандашей в футляре. Все-таки я рисую женщину, которая лежит сейчас на полу, и мне определенно нужен кармин. Это неправда, что такую краску получают из крови тлей [18]. Речь идет скорее о кислоте, которую производят тли для защиты от хищников. Для получения краски тлей высушивают и варят в воде с добавлением серной кислоты. И все-таки это лучший цвет, если нужно нарисовать свежую кровь. Для спекшейся крови подходит и бордовый, а для совсем уж старой лучше всего взять коричневый.
Мое лицо, точно слоем цемента, сковано ужасом и умилением.
Он замечает это.
– После всего, что ты сделала, дети по-прежнему любят тебя.
Я киваю. Понимаю. Осколок, который Ханна отдала мне в больнице. Который, как я теперь осознала, не нес в себе угрозы, а служил утешением. И ее заверение, что она все запомнила. Она имела в виду отцовские наставления.
– Почему ты просто не забрал детей? Для чего заставил их столкнуться с этим миром, ведь он им совсем чужд?
Я думаю о Ханне, зомби-девочке, чья улыбка никому не понятна. О жутких историях, напечатанных в газетах, правдивых и лживых. О любопытных взглядах, прикованных к детям. Еще две несчастные диковины… И на глаза у меня наворачиваются слезы. От стыда, и сочувствия, и всех чувств, которые в этот момент пробиваются наружу. Я плачу за всех нас.
Он протягивает руку к моему лицу, большим пальцем вытирает слезы. Я сдерживаюсь.
– Знаю, это было не лучшее решение. Но кто-то ведь должен был позаботиться о них, не так ли? У меня своя жизнь вне хижины. Как бы я объяснил появление двух детей? К тому же мне требовалось время, чтобы подготовить все остальное. Оставить работу и квартиру. Найти нам новый дом. Как бы это выглядело, если б я просто испарился? Что подумали бы люди?
Я пытаюсь представить его в обычной жизни, нормальным членом общества. Человеком, который спокойно выбирает в магазине цветные стаканчики для зубных щеток. И у меня не получается, до сих пор.
– И что будет дальше? Мы просто заберем детей и исчезнем?
– Ханна уже со мной, осталось только забрать Йонатана.
– И как ты намерен это сделать?
– Ты, видимо, еще не слышала о трогательном жесте читателей «Баварского вестника». Читатели пожертвовали две большие коробки с одеждой, игрушками и книгами. Одна из них отправилась в психиатрическую клинику. Йонатан узнает свои любимые синие штаны и красную футболку. Он поймет, что мы придем.
– Ты не можешь просто войти в клинику и забрать ребенка.
– В дом к Бекам мне не пришлось входить. Ханна вышла сама.
– Ханна, – повторяю я хрипло. – Где она? Я хочу ее увидеть.
Он склоняет голову набок. Его взгляд.
– Пожалуйста, – добавляю я, распознав вызов в его глазах. Всегда нужно говорить «пожалуйста» и «спасибо». – Прошу, отведи меня к моей дочери.
Мгновение он просто смотрит на меня, рассматривает, склонив голову набок. Затем разражается смехом. Злобный и пугающий, мне знаком этот смех. В следующий миг он протягивает руку и хватает шнур жалюзи. Шелестящий звук – и вот в спальне снова темно, абсолютный мрак. Он хватает меня за руку и отбрасывает в центр комнаты, во тьму.
– Какая ты жалкая, – шипит его голос. – Притворяешься, что в тебе вдруг проснулся интерес к детям…
Шаги. Он медленно пересекает комнату. Затем на пол падает что-то металлическое. Ключ.
– Но в действительности тебе плевать на них.
Я падаю на колени. Мелкими, лихорадочными движениями обшариваю пол.
– Ты позволила журналистам писать эту ложь. Позволила им назвать Ханну недоразвитой. Ты могла дать интервью и все опровергнуть. Могла бы на худой конец пожаловаться в редакцию.
Ключ у меня руке. Я пробираюсь дальше.
– Сексуальные домогательства, само это выражение в отношении детей! Само предположение! Я ни разу не прикоснулся к ним! И ты это знаешь! Я никогда не позволил бы себе такого!
Раскаты его голоса разносятся надо мной, его шаги слышны словно отовсюду. Я упираюсь в стену и не понимаю, в какую именно.
– Что ты за мать, если позволяешь писать такое? Что ты за мать, если не защищаешь своих детей? Ты даже ни разу их не навестила!
Шкаф, на моем пути шкаф. Теперь я знаю, куда двигаться. В какой стороне выход.
– Ни разу! – разносится его голос.
Дверь, замочная скважина. Я пытаюсь вставить ключ, он выскальзывает, падает на пол.
– Ты не заслуживаешь ничего!
В то время как сознание обрывками постигает происходящее, круг замыкается. Я снова прихожу в себя, предоставленная ему и мраку, как в прошлый раз, в кладовой, черная комната как предупреждение, как демонстрация его абсолютной власти, он по-прежнему Бог и по-прежнему распоряжается моей жизнью, управляет сменой дня и ночи, даже здесь, в моей собственной квартире, в реальном мире, на свободе, и пока есть Бог, эта свобода мнимая… Я снова нахожу ключ и пробую во второй раз. Ключ входит в замок, я проворачиваю его, скрипит дверная ручка, дверь открыта. Я вываливаюсь в темный коридор, закрываю за собой дверь и налегаю на нее, пытаясь вставить ключ уже с обратной стороны. Он толкается в дверь, и от удара ключ снова падает. Я не пытаюсь поднять его – плевать, наружу, прочь из квартиры, на спасительную площадку, на лестницу. Я почти добираюсь до входной двери, нужно сделать еще пару шагов. И голос у меня за спиной:
– Ты уверена, что хочешь уйти без подруги?
Старая колымага грохочет по тротуару перед домом Ясмин Грасс. Я глушу мотор и левой рукой одновременно распахиваю дверцу. Выскакиваю из машины и бегу к парадной двери. Прямо передо мной в дом входит пожилая женщина и испуганно вскрикивает, когда я следом за ней втискиваюсь в коридор и едва не спотыкаюсь о чемодан, который она поставила за дверью. Я хватаю женщину за плечи и кричу: