Рогнер фыркает, презрительно и в то же время недоуменно. Я видела, как его затягивает собственный рассказ, и он как будто во второй раз переживал все события.
– Кем она себя возомнила? – разносится его голос по кухне. – За кого она меня принимает? Я – лучший журналист этой страны, и вижу, когда мне лгут. Она лжет. Поэтому я слежу за ней – и оказываюсь прав. Лена снова встречается со своим бывшим. И это сразу после того, как я рассказал о наших отношениях жене. Я наконец-то признался ей, как того хотела Лена. Ей хотелось, чтобы я развелся. Поэтому я сообщил Симоне, что ухожу от нее, что хочу жить с Леной.
Он замолкает. В этот момент что-то меняется, я чувствую это. Кажется, Рогнер стареет на глазах. Возможно, я сама себя накручиваю, или тусклый свет над плитой падает под таким углом и искажает его черты…
– Так вот почему, – произносит Маттиас Бек. Очевидно, он о чем-то догадался.
Рогнер кивает.
– Несколько газет все-таки написали об этом, и я не смог им помешать. К счастью, в нашей сфере не принято подолгу зацикливаться на теме самоубийства, чтобы не провоцировать других несчастных и отчаявшихся.
Он устало потирает лоб, вероятно, в надежде таким образом разогнать воспоминания. Тщетно.
– Отравление угарным газом. Она затащила гриль в ванную, заткнула все щели и разожгла угли. Я обнаружил их, когда вернулся домой после работы. Они лежали в ванне, Паскаль у Симоны на руках. Со стороны казалось, будто они спят. Только они не спали. Они были мертвы. – Рогнер опускает руку. В этот момент у него такое выражение, словно в голову ему пришла какая-то мысль. – Лена – это единственное, что у меня осталось. Теперь я ничего не упущу из виду. И подобного больше не случится, обещаю тебе, Паскаль. Папа за всеми присмотрит.
На мгновение воцаряется тишина, и в воздухе повисает напряжение. Ощущение, словно и здесь, в этой комнате витает невидимый, смертоносный газ, как тогда в ванной Рогнера. Затем Рогнер прокашливается, и кажется, он вырывается из прошлого, возвращается обратно на кухню, где нам уготован неизбежный конец.
– Лена даже не испугалась, когда я перехватил ее по пути с вечеринки. «О, Ларс, – сказала она и рассмеялась. От нее несло перегаром и «травой». – Сто лет не виделись». Между тем прошло тринадцать дней. Тринадцать дней, за которые я похоронил семью и подготовил хижину. Поначалу, когда я привез ее туда, Лена думала, что это шутка. Думала, это какая-то игра, возможно даже, что-то сексуальное… Легкая интрижка на прощание. Но потом я рассказал ей о Симоне и Паскале. Тогда до нее начало доходить, что она уже никогда не выйдет оттуда. Впервые в жизни она возьмет на себя ответственность, и я об этом позабочусь.
– Вы… писали о ней статьи, – потрясенно произносит Маттиас Бек.
Рогнер смотрит на него, и боль, как по щелчку, сходит с его лица. Более того, он снова ухмыляется.
– Таким способом я показывал вам, кем на самом деле была ваша дочь. Кроме того, так я был в курсе расследования. А это важно, если совершаешь преступление и не очень-то хочешь, чтобы все раскрылось.
Я вижу, как мучается Маттиас Бек. Артерия на виске пульсирует, он беззвучно шевелит губами. И все же ему удается выдавить несколько слов. Вопрос, который – и мы все это понимаем – должен стать последним.
– Почему Лена умерла?
Рогнер откидывается на спинку стула и запрокидывает голову.
– Вы полагаете, я убил Лену, – начинает он задумчиво. – Но это не так. Это был несчастный случай, вскоре после рождения Сары. Нашей малютки. Сначала она только плакала…
Всегда нужно внимательно слушать, особенно если говорит папа. Я уже давно отложила красный карандаш. Все равно мой объект для рисования переместился. Женщина уже не лежит на полу, а сидит у стены между мамой и дедушкой. Теперь для пятен на ее лице потребуется бордовый цвет, кармин уже не годится. Когда женщина открыла нам дверь, папа очень сильно ударил ее головой о стену. С такой силой, что даже получилось со звуком памм! Но какой бы большой ни была рана, обычно кровь засыхает очень быстро. Так в нас заложено эволюцией: быстрая свертываемость крови повышает шансы на выживание. Однажды нам досталась мама, у которой было нарушение свертываемости крови. У нее почти три дня текла алая кровь. К счастью, мы догадались уложить ее на целлофан, иначе она бы нам все перепачкала. Папа уже рассказывал мне грустную историю про мальчика в ванной. Это был мой брат, вот как сейчас Йонатан. Я и теперь хорошо слушала, хоть и знала эту историю. Папа рассказал мне ее после случая с мамой и Сарой. Он тогда плакал и говорил, что нужно беречь семью, иначе можно все потерять. Он сказал так, потому что я не любила Сару и потом очень этого стыдилась. Теперь папа рассказывает дедушке, маме и незнакомой женщине про Сару и про то, как она постоянно плакала после своего рождения. А через некоторое время начала еще и кашлять. К счастью, это продолжалось недолго. Помню, как я обрадовалась, когда Сара впервые затихла, и подумала, что теперь мы снова сможем выспаться. Мама тогда сказала:
– Это плохо.
Только это не так. Спать очень даже хорошо и, главное, очень важно, потому что во сне наше тело восстанавливается.
– Ей нужно в больницу!
Мама повторяла это вот уже несколько дней. Но папа говорил:
– Это обычная простуда. Сара скоро поправится.
Обычно мама на этом успокаивалась, но только не в тот вечер. Она уверяла, что у Сары воспаление легких. Воспаление легких, известное также как пневмония, представляет собой острое или хроническое воспаление легочной ткани, вызванное бактериями, вирусами или грибками. Папа возразил, что она не врач. И вообще плохая мать, если ничего не может сделать с Сарой. Мама плакала в голос.
Вообще-то взрослым следует всегда запирать детей, прежде чем ссориться. Хотя, возможно, они и не хотели ссориться, тем более что папа уже сказал:
– Довольно!
Но мама продолжала плакать, и все громче.
– Что вообще стряслось? – шепотом спросил Йонатан.
Он тоже спрятался за дверью спальни. Мы уже почистили зубы, когда услышали громкие голоса из спальни.
– Сара снова не дает спать, – шепнула я в ответ.
– Я сказал, хватит! – прогремел папин львиный голос.
Йонатан вздрогнул.
– Прошу тебя, мне же необязательно ехать, – всхлипывала мама. – Я останусь здесь. Просто отвези ее в больницу.
Папа взял маму за руку.
– Если сейчас же не замолчишь… – прошипел он.
– У нее жар!
– Она поправится.
Мама плюнула папе прямо в лицо. И тоже заговорила львиным голосом.
– Чудовище! Твоя дочь умирает! Она не проживет и до утра!
Папа хотел успокоить маму. Таких припадков у нее прежде не бывало. Папа крепко держал ее за шею. Это часто помогало, когда у мамы случались припадки.
Я повернулась к Йонатану и шепнула:
– Пойдем ложиться.
Вообще-то мы хотели дождаться, когда мама придет рассказать нам историю на ночь. Но стоило нам улечься, как мы заснули. Все потому, что мы недосыпали в прошлые ночи, когда Сара постоянно плакала. Но в ту ночь было действительно тихо.
Об этом как раз и говорит папа:
– Но в ту ночь…
– …стояла гнетущая тишина.
Рогнер печально вздыхает и выдерживает паузу.
– Знаю, я не должен был этого допустить, – продолжат он через секунду. – Только не во второй раз. Я снова не проявил должной заботы. Не справился. Как не справились вы, герр Бек. Как не справляются иногда все хорошие отцы.
– Не смейте, – произносит Маттиас Бек, стиснув зубы; вероятно, от боли.
Рогнер пожимает плечами – не равнодушно, скорее как человек, который рассказал историю и теперь раздумывает, что бы еще добавить.
На кухне вновь воцаряется тишина, но вскоре она прерывается странными, прерывистыми звуками, похожими на икоту. Наши взоры обращаются к Ханне, которая тихонько всхлипывает.
– Ханна до сих пор думает, что это из-за нее, – поясняет Рогнер и встает со стула. – Потому что невзлюбила малышку. А ведь она просто не сумела приспособиться к новым обстоятельствам.
Я наблюдаю, как он обходит стол и целует Ханну в макушку.
– Ты не виновата в том, что Сара заболела. Ты ни в чем не виновата, родная.
Маттиас Бек начинает прерывисто дышать. Такое непросто вынести, но, по всей видимости, это она и есть. Любовь. Пусть извращенная и превратно истолкованная, но все-таки это любовь. Любовь, которая движет нами. Которая превращает нас в монстров, каждого на свой лад.
– Ларс, – обращаюсь я к Рогнеру и сдерживаю рвотный позыв.
Вот как его зовут: Ларс. И я впервые обращаюсь к нему по имени.
Кирстен пытается удержать меня, хватает за предплечье. Шепчет:
– Ясси, нет.
Стряхиваю ее руку и поднимаюсь. Рогнера привела сюда любовь. Любовь к своей семье. Я стою. Трясутся колени, но я стою. Он не пытается остановить меня. Даже не шевелится. Просто смотрит. Делаю первый неуверенный шаг. Рогнер не двигается. Еще шаг.
– Я хочу домой.
– Не пытайся, Ясмин, – усмехается он. – Ты знаешь, что все кончено.
Качаю головой.
– Если б все было кончено, ты не пришел бы. И уж точно не привел бы сюда Ханну. Ты хотел, чтобы Лена наконец-то взяла на себя ответственность. Но ты тоже в ответе, Ларс. За детей, за меня. Ханна хочет, чтобы мы вновь стали семьей. Не так ли, Ханна?
Он бросает взгляд на дочь. Ханна робко кивает.
Касаюсь бедром столешницы. Еще два-три шага, и я окажусь прямо перед ним.
– Я тоже хочу, чтобы мы были семьей.
Рогнер прищуривается.
– Жалкая попытка, Ясмин.
Но даже теперь не пытается остановить меня. Я понимаю, что оказалась права. Это любовь.
Всего шаг.
И стоит лишь протянуть руку.
– В больнице сказали, что я беременна.
Рогнер склоняет голову набок. Сверлит меня взглядом. Он – лучший журналист в стране и видит, когда ему лгут. Это действительно так. Но когда он открывает рот, чтобы изобличить меня, из его горла вырывается лишь сдавленный хрип.