окружавшему с одной стороны город. Вечером отправлялись на гербату (на чай) в замок к князю Юзефу Любомирскому. При чае всегда было чтение; читали по очереди вслух журналы, чаще какое-нибудь новое произведение французской литературы. Тогда еще не убивали время за картами. Игрывали на бильярде и в шахматы. Милорадович считался опасным бойцом с кием в руках и на шахматной доске. Везде он рисковал, везде делал смелые выходки, изумляя противников отвагою, а часто и успехом.
Вдруг раздавался в зале резкий звук смычка — и через минуту все общество кружилось в звонком вихре вальса или рисовалось в мазурке.
Много было патриархального в тогдашней военной жизни. Офицеры любили Милорадовича, солдаты обожали его»[528].
«Нас представили генералу после его обеда. Он лежал в мундире нараспашку на софе и курил трубку. Богатый янтарь дымился в устах его. Тут имел я время рассмотреть своего шефа, как говорится, с ног до головы, и вглядеться в лицо чрезвычайно значительное. В этом лице тотчас можно было угадать родовые черты серба. Но большой сербский нос не портил его лица, продолговато-округлого, тогда еще веселого, открытого. Русые волосы легко осеняли чело, слегка отененное думою. Он имел светлые, голубые глаза, которых очерк был продолговатый и взор ясный. Улыбка скрашивала губы узкие, даже несколько поджатые. У иных означает это скупость; в нем могло означать только какую-то внутреннюю силу, потому, что нескупость его слишком была известна! — Правда, по временам, и он бывал скуп, но надолго ли? После поездок в Белую Церковь всякий раз принимался он за хозяйство. "Знаешь ли (говорил он), как аккуратно живет генерал П… Вот хозяин! Я непременно стану жить так же. Он дал мне формы для заведения хозяйственных книг и по дому, и по деревне; у меня страшный везде беспорядок; но этого более не будет!.." И тут закипала работа. Переплетали книги, графили листы, распределяли должности между дворней и даже записывали расход и приход в продолжение двух, трех суток. Но скоро это прискучивало: книги валялись уже под столом, и старое шло по-старому»[529].
«Генерал отличался своею грудью. У него была, как говорят, грудь колесом. Красиво обозначалась она под мундиром, при стройной, щегольски затянутой талии. Он был только что разве среднего роста, но плечист.
…Окинув взором нас, молодых офицеров, и видя, что все мы были дробны ростом, Милорадович улыбнулся шутливо, не сардонически (он мог вспылить, рассердиться, но не умел язвить) и сказал: "Ну, Бог мой! (любимая его поговорка) теперь только нам нужна война! Война! А воины есть!"»[530]
«"Вы читаете по-французски?" — Читаю. — "Пожалуйте прочтите! (и подал мне книгу) Я долго сегодня читал. В горах Италии простудил я свои глаза: они часто воспаляются". — Я принял книгу. Это было описание какого-то плавания по Тихому океану и рассказы о быте и междоусобных войнах разноплеменных островитян-дикарей. Я начал читать звонко и приятно. По временам он прерывал чтение и заводил разговор. При сей верной оказии я выгружал все, чем наделило меня корпусное ученье, по части истории и географии. Мы говорили также о войне и политике, касались даже предметов философии… "Я очень вами доволен, — сказал генерал. — Приходите завтра обедать; мы познакомимся короче!"»[531]
Вот такие очерки оставил о своем начальнике Федор Глинка. По этим рассказам Милорадович совсем не кажется столь ограниченным человеком, как утверждали некоторые. Хотя Федор Николаевич был к нему очень пристрастен.
В первом номере журнала «Москвитянин» за 1844 год был опубликован его же непритязательный рассказ «Иванчук», названный по фамилии солдата, который, тоскуя по дому, дважды бежал из полка… Во второй раз военный суд приговорил его к телесному наказанию, что смутило весь город, — и лишь полковой шеф сохранял видимое спокойствие. Хотя «…в поведении Милорадовича заметна стала какая-то особенность. В почтовые дни, вместо того, чтоб, по всегдашнему своему обыкновению, диктовать бумаги вслух, декламируя и расхаживая по комнате или лежа, растянувшись на диване, он уединялся в уголок и писал, писал… Потом сам делал конверт, запечатывал его с особенной тщательностью и с надписью: "в Брест" или "С.-Петербург" — отдавал для отсылки. С почты приказал он также приносить бумаги прямо к себе…»[532].
Когда же солдата повели на казнь, генерал продиктовал полковому адъютанту: «"По предварительному сношению с высшим начальством, которое соблаговолило уважить представленные мною причины, я имел счастье исходатайствовать (это его любимое слово) рядовому из рекрут Иванчуку за вторичный побег его — прощение. Вследствие чего (опять его привычное в бумагах слово) виновного рекрута от телесного наказания освободить и переслать в дальнюю мушкетерскую роту. Полковому священнику рекомендовать сделать Иванчуку приличное отеческое увещание; а капитан *** имеет поручить его строгому надзору двух старых мушкетер, бывших со мною в Италии".
— Готово? Подай! — и тут размашистым почерком, с живописным крючком, подмахнул он: "Милорадович"»[533].
Что тут сказать? Истинное, деятельное милосердие, сочетаемое с громким театральным эффектом… Весьма характерно для Михаила Андреевича!
Федор Глинка оставил и такое воспоминание:
«Учтивый со всеми теми, которых он держал вдалеке от себя, Милорадович говорил всегда: "Вы". Слово "Ты" означало степень сближения с ним. Он часто приближал к себе офицеров своего полка, и говорил им "Ты". Но, подметив что-нибудь невыгодное в их нравах и поведении, переходил на "Вы". И это было знаком отдаления. Меня поставил Милорадович на точку: "Ты"»[534].
«В ноябре 1804 года полковник Инзов произведен был в генерал-майоры, с назначением командиром Киевского гренадерского полка, а Апшеронский полк принял полковник князь Александр Васильевич Сибирский 1-й[535]»[536].
Поводом к войне стала казнь принца французского королевского дома герцога Энгиенского[537], который до 1799 года командовал авангардом корпуса эмигрантов, а затем частным образом — правда, на английскую пенсию — жил в баденском городке Эттенхейм. Здесь, по приказу Наполеона, он был захвачен тайно перешедшим границу французским отрядом, доставлен во Францию, спешно осужден и расстрелян ранним утром 21 марта 1804 года.
«Россия громко протестовала против поступка первого консула, служившего доказательством полного забвения самых священных начал. Россия требовала объяснения, которое могло бы ее удовлетворить, хотя и было ясно, что подобного объяснения Франция дать не могла. Ответ не заставил себя долго ждать. Он был резок и оскорбителен. Министр иностранных дел Талейран, чтобы доказать неуместность выступления России по поводу казни герцога Энгиенского, напоминал, что во время смерти императора Павла Франция не позволила себе спрашивать какого-либо объяснения»[538].
Мемуарист, по понятным причинам, неточен — Бонапарт написал, что если б убийцы Павла I находились на территории Франции, он выдал бы их Александру. Это была откровенная издевка: цареубийцы находились в России, их никто не искал. Таким образом, Наполеон приобрел врага на всю жизнь.
В 1805 году в Европе началась новая война… Кроме России, в состав коалиции вошли Великобритания, Швеция, Королевство обеих Сицилии и все те же австрийцы. Боевые действия теперь развернулись на австрийской земле. Во главе нашей действующей армии был поставлен «старый, но хитрый генерал Михаил Ларионович Голенищев-Кутузов»[539].
«Кутузов, будучи очень умным, был в то же время страшно слабохарактерным и соединял в себе ловкость, хитрость и действительные таланты с поразительной безнравственностью»[540].
Некоторые историки называют его «любимым учеником Суворова» — Кутузов «правая рука Суворова, по собственному его выражению»[541]. Понятно, что Михаилу Илларионовичу было выгодно считаться «суворовским учеником» — быть может, он сам и поддерживал эту легенду. Но князь Италийский был один — как один оказался и князь Смоленский.
Апшеронский полк выступил в Австрийский поход в июле. «Численный состав полка по строевому рапорту генерала Кутузова от 26 августа был следующий: по списку: штаб офицеров — 7, обер-офицеров — 59, унтер-офицеров — 123, музыкантов — 57, рядовых — 1879, нестроевых — 141; подъемных лошадей — 169; больных: обер-офицеров — 1, унтер-офицеров — 5, рядовых — 48, нестроевых — 4; в командировке: обер-офицеров — 1 (поручик Юрасов), рядовых — 50, нестроевых — 7. Налицо: штаб офицеров — 7, обер-офицеров — 57, унтер-офицеров — 118, музыкантов — 57, рядовых — 1786, нестроевых — 130; подъемных лошадей — 139»[542].
«В 1805 году покойный Милорадович, перед началом кампании против французов, приехал в корпус и в классах хотел выбрать несколько кадет для своего штата. Я помню, как он обратился к полковнику Арсеньеву и сказал: "Ну, этого вы, верно, мне также не дадите" (указывая на меня), а тот отвечал: "Это у нас лучший ученик, которого мы готовим в артиллерию, а вернее в гвардию"»[543], — вспоминал гвардейский артиллерист Иван Жиркевич[544].
Видно, что подбором офицеров Милорадович занимался серьезно.