Мнения о том, следует или нет давать сражение на избранной позиции, разделились — но не потому, что собравшиеся военачальники думали розно. Всем было понятно, что ни позицию, ни Москву удержать не удастся, зато армия, потерявшая при Бородине до 50 тысяч человек, вообще будет разбита. Не знаем, например, насколько был искренен государев любимец Уваров, предлагавший идти навстречу французам, атаковать и с честью погибнуть, — при Бородине у него была такая возможность, однако 1-й кавалерийский корпус потерял всего лишь 40 нижних чинов…
«Не решился я, как офицер, не довольно еще известный, страшась обвинения соотечественников, дать согласие на оставление Москвы и, не защищая мнения моего, вполне не основательного, предложил атаковать неприятеля… С неудовольствием князь Кутузов сказал мне, что такое мнение я даю потому, что не на мне лежит ответственность», — с подкупающей откровенностью писал впоследствии Ермолов[994].
На карту поставлены судьбы Москвы, армии и России, а генерал озабочен мнением соотечественников о своей персоне… Недаром Пушкин назвал его «великим шарлатаном»[995]! «Один умный человек сказал, что Ермолов, в понятиях русских, не человек, а популяризированная идея. Когда в верхних слоях давно уже наступило в отношении к нему полное разочарование, масса все еще продолжала видеть в нем великого человека и поклоняться под его именем какому-то воображаемому идеалу»[996].
По счастью, большинство генералов менее всего были озабочены своей ролью в истории, а потому «…положено было пройти чрез Москву, предоставив неприятелю занять ее без боя; нам же перейти к югу, чтоб удержать сообщения с плодородными южными областями нашими, из которых мы могли бы получить продовольствие и подкрепления… Кутузов… выслушав всех и не открыв свое мнение, решился пройти чрез Москву на Рязанскую дорогу и к исполнению сего немедля дал приказ, к чему тотчас же приступлено было»[997].
Итак, отступать без боя… Но как? Вероятность сражения у стен Москвы оставалась весьма велика — причем из всех возможных зол это представлялось наименьшим. Чтоб отступить, 70-тысячной армии следовало пройти через Москву.
«Еще издали завидите вы золоченые купола московских церквей. Москва стоит среди равнины; ведь и вся Россия не что иное, как огромная равнина, и потому, подъезжая к большому городу, вы даже можете не заметить его обширности. Кто-то справедливо заметил, что Москва скорее деревня, нежели город. Все смешалось там: лачужки, дома, дворцы, базары, подобные восточным, церкви, общественные учреждения, пруды, рощи и парки…» — с восторгом писала m-me де Сталь, увидевшая город за считаные недели до пожара[998].
Через город, где все смешалось, следовало провести пехоту, кавалерию, артиллерию и многочисленные обозы — в том числе с ранеными, что требовало немалого количества времени. К тому же многие из московских жителей только теперь осознали опасность и спешно покидали Москву, так что улицы были забиты обывательскими обозами… Бой в городе привел бы не только к гибели тысяч мирных граждан и полному разрушению Москвы, но к катастрофе всей армии. На улицах каре против кавалерии не выстроишь, и батарею, чтобы сдержать пехоту картечным огнем, не установишь — каждому придется сражаться за себя, и превосходящий противник станет просто давить всей массой, вытесняя обороняющихся. Отступающая армия превратится в неорганизованные толпы, которые будут побиваемы на улицах, в домах и во дворах…
Французов следовало остановить у Московских застав и держать там до тех пор, пока русская армия не проберется через лабиринт московских улиц — но как?
Граф Ростопчин в Фили приглашен не был. Еще ничего не зная о решении Кутузова, «бешеный Федька», как нарекла его Екатерина II, взывал к москвичам: «Я вас призываю именем Божией Матери на защиту храмов Господних, Москвы, земли Русской. Вооружитесь, кто чем может, и конные и пешие; возьмите только на три дня хлеба, идите со Крестом. Возьмите хоругви из церквей и с сим знаменем собирайтесь тотчас на трех горах. Я буду с вами, и вместе истребим злодея»[999].
Долго ли могло это ополчение противостоять закаленным наполеоновским батальонам? По опыту предшествовавших войн французы знали, что взятие неприятельской столицы становится последним аккордом боевых действий… То, что Москва столицей Российской империи не являлась, мало кого смущало — все были настроены на скорый отдых и мгновенное обогащение.
Единственной реальной силой, находившейся между Москвой, армией и вражескими полчищами, был арьергард генерала Милорадовича, составлявший не более чем 20 тысяч человек.
«Первого сентября прислали ко мне приказ о сдаче Москвы, с тем чтобы я "почтил сражением древние стены столицы" и тем выиграл бы время к допущению обозов и тяжестей выехать из города», — об этом граф Милорадович рассказал флигель-адъютанту Михайловскому-Данилевскому в 1818 году[1000]. «Это выражение взорвало Милорадовича. Он признал его макиавеллистическим и отнес к изобретению собственно Ермолова»[1001]. «Прямодушный, откровенный герой, он без сомнения готов был пасть в упорном бою, защищая Москву; но вид сражения представлялся ему насмешкою над ним и не почтением, а скорей оскорблением древних стен столицы»[1002].
Письмо было доставлено в крестьянскую избу, где Михаил Андреевич возлежал на большой куче соломы, наваленной на полу, с дорогим янтарным чубуком в руках, и беседовал с одним из своих адъютантов и квартирмейстером Щербининым, примостившимися по краям той же кучи. Милорадович возмущался:
— Прикажи мне князь Кутузов драться — и я бы дрался до последнего человека. Прикажи он отступать — я, скрепя сердце, отступил бы. Но здесь не сказано ровным счетом ничего, кроме того, что вся ответственность возлагается отныне на меня одного, а сдача Москвы черным пятном ложится на мое имя!
Решив ехать поутру к главнокомандующему отказаться от начальствования над арьергардом, Михаил Андреевич улегся спать… Утром ни о чем подобном не было и речи — отважный русский генерал был готов выполнять свой долг, прекрасно сознавая, что ему следует сделать невозможное или умереть.
Зато в тот самый час к его арьергарду направлялся генерал Ермолов.
«Князь Кутузов послал меня к генералу Милорадовичу, чтобы он сколько возможно удерживал неприятеля или бы условился с ним, дабы иметь время вывезти из города тяжести. У Дорогомиловского моста с частью войск арьергарда нашел я генерал-лейтенанта Раевского, которому сообщил я данное мне приказание для передачи его генералу Милорадовичу»[1003].
Хотя обвинять в трусости Ермолова нельзя, однако на глаза пылкому Милорадовичу он решил пока не попадаться… Но тому уже было не до него.
«Поутру я получил на французском языке письмо от князя Кутузова к маршалу Бертье для доставления оного на французские передовые посты, в котором по принятому на войне обычаю русские больные и раненые, находящиеся в столице, поручались в покровительство завоевателей. Это письмо еще рано отсылать, подумал я, и расположил арьергард свой в боевой порядок с тем, чтобы дать упорнейшее сражение. Скоро, однако же, многочисленные французские колонны показались отовсюду и начали меня обходить со всех сторон: одна из них была уже близ Воробьевых гор, в то время как я находился за шесть верст впереди Москвы. Дабы неприятели не так скоро завладели Воробьевыми горами, то я послал туда небольшой отряд с тем намерением, чтобы маскировать и ввести неприятеля в обман, будто там много войск», — рассказывал граф Милорадович[1004].
«Арьергард, сильно теснимый, приближался быстро к Москве. Полковники Сипягин[1005] и Потемкин, находившиеся при Милорадовиче, давали ему разные советы, каким образом дать отпор неприятелю. Милорадович ехал молча. Вдруг приказал он адъютанту поехать к лейб-гвардии гусарскому полку и потребовать офицера, который объяснялся бы хорошо на французском языке…»[1006]
«Чем опасность больше, тем я становлюсь пламеннее, — рассказывал граф Милорадович. — Презрев все даваемые мне советы, я обратился с гордым, торжествующим лицом к моим адъютантам и закричал: "Пришлите мне какого-нибудь гусарского офицера, который умеет ловко говорить по-французски". Когда приехал таковой офицер, то я сказал ему с тем же надменным видом: "Возьмите это письмо, поезжайте на неприятельские аванпосты, спросите командующего передовыми войсками короля Неаполитанского и скажите ему моим именем, что мы сдаем Москву и что я уговорил жителей не зажигать оной с тем условием, что французские войска не войдут в нее, доколе все обозы и тяжести из оной отправлены не будут и не пройдет через нее мой арьергард. Посему скажите, чтобы он, король Неаполитанский, сейчас приостановил следование колонн… Есть ли же король Неаполитанский не согласится на сие предложение, то объявите ему, — сказал я грозным голосом, — что я сам сожгу Москву, буду сражаться перед нею и в ее стенах до последнего человека и погребуся под ее развалинами". Слова сии изумили всех предстоящих, мой адъютант де Юнкер сказал мне: "Mon Général, on ne brave pas l’armée française". — "C'est à moi àla braves, — отвечал я, — et à vous de mourire"[1007]