«Противное совершенно внимание обращали на себя Фукс, Фогель, Наумов, Крыжев и прочие подобного покроя люди, кои явно и скрытно употребляются. Секретная полиция столицы большей частью поручена была Фогелю, который расстроил до основания сие учреждение. Известность Фогеля, его развратность превращают сию полицию в коварное ябедничество, в притязательное отягощение публики, особенно иностранцев, и наносят вред полицейским распоряжениям всего правительства, кои, при настоящем времени, лишь облагородствованием своим могут приносить существенную пользу. Подобного же рода полиция помрачает славу начальствующего — тем более, ежели презрительные ее орудия ограждаются личной его защитой»[1624].
Понятно, в доносах одной полиции на другую положительных оценок не жди. Про Фогеля ведь сохранились и совершенно иные отзывы:
«Фогель был одним из знаменитейших современных ему агентов тайной полиции. В чине надворного советника он числился (для вида) по полиции; но действовал отдельно и самостоятельно. Он хорошо говорил по-французски, знал немецкий язык, как немец, говорил и писал по-русски, как русский… Служил он прежде у Вязмитинова, потом у Балашева»[1625].
«Впоследствии времени публика начала роптать на действия Геттуна и всей канцелярии. Военный генерал-губернатор, до коего сии слухи доходили, производил некоторые по сему предмету исследования: способы убедиться в основательности или несправедливости их находятся в его руках»[1626].
«Помещик Федор Ширков, убийца девицы Алтуховой, при помощи денег и подкупа был оправдан во всех инстанциях суда, начиная с низшего и кончая Государственным советом. Неоднократные просьбы матери Алтуховой обратили на себя внимание императора Александра I, и он поручил графу Милорадовичу исследовать дело негласно и на месте происшествия… Произведя следствие, Геттун узнал истину, но, приобретя от Ширкова 100 душ крестьян под видом покупки, хотя и не оправдал преступника, но и не обвинил его, а оставил только в подозрении. Мало того, спустя некоторое время Геттун предоставил Ширкову место в Петербурге следственного пристава… Ширков, прослужив несколько лет в этой должности, поправил свои дела и выкупил из залога в опекунском совете имение в 200 тысяч рублей»[1627]. При этом чтении возникает мысль, что Россия и правосудие это как «гений и злодейство — две вещи несовместные»[1628].
А вот — буквально эпитафия тогдашнему тайному сыску: «Все дела по секретной части производились у Аракчеева и у военного генерал-губернатора графа Милорадовича. Эта секретная часть занималась пустяками и ничтожными доносами, не понимала ни духа, ни желания публики, и дала совершиться пагубному взрыву 14 декабря 1825 года»[1629].
Когда «все дела» имеют нескольких начальников — а здесь их двое — успеха не жди. К «секретной части» мы не единожды вернемся, но это лишь одна, хотя и очень важная, составляющая генерал-губернаторской деятельности. Давать подробный отчет о том, как граф управлял столицей, мы не станем, однако попытаемся создать общую картину его многотрудной и разноплановой работы.
«Большая тишина эту зиму царствовала в Петербурге, только не в высшем кругу. Государь и обе императрицы находились в отсутствии за границей. Без них молодая чета, Николай Павлович с супругой, на свободе, на просторе, предавались забавам, особенно же молоденькая великая княгиня, которая, по тогдашним летам своим и по примеру матери, покойной королевы Прусской, без памяти любила танцы. Посещение бала государем или кем-либо из членов его фамилии почиталось редким, важным происшествием. Тут знатные и богатые обрадовались случаю, взапуски стали давать праздники и счастливыми себя почитали, что могут на них угощать у себя почти еще новобрачных. Оно недолго продолжалось. К 1 января 1819 года возвратился государь…»[1630]
Михаил Андреевич с первых шагов окунулся в дела благотворительности, что, кстати, всегда его привлекало. Например, он активно включился в борьбу за освобождение из крепостной неволи поэта Ивана Сибирякова.
«Во время проезда через Рязань Александра I (в 1817 году) Сибиряков вознамерился подать ему стихотворение, написанное им в честь императора; но сделать этого ему не удалось, и стихи попали в руки флигель-адъютанта Александра I — А.И. Михайловского-Данилевского, который обещал Сибирякову хлопотать за него. Мало-помалу в обществе и даже в печати стали говорить о тяжелой судьбе крепостного поэта, и у него появились защитники и ходатаи»[1631]. А.И. Тургенев — князю П.А. Вяземскому: «Брат посылает тебе переписку о Сибирякове, которой автор — здешний Глинка, с редким усердием к добру и деятельный сподвижник Милорадовича в либеральных его похождениях»[1632].
Сам граф обратился с письмом к рязанскому губернскому предводителю дворянства Дмитрию Николаевичу Маслову: «Принадлежащий вам крепостной человек Иван Сибиряков прислал на имя Государя Императора в честь Его Величества стихи своего сочинения. Стихотворение сие показывает, что сочинитель имеет дарования и способности, достойные одобрения. Многие почтенные любители отечественной словесности приемлют живейшее участие в положении Сибирякова, и я со своей стороны почел приятной обязанностью узнать мнение ваше насчет судьбы сего человека: не расположены ли вы продать его и за какую именно цену? В таком случае он куплен будет для того только, чтобы получить в то же самое время свободу, которой он столько достоин…»[1633]
Рязанский предводитель отвечал: «Он, с немалыми издержками будучи воспитан в московских училищах, приспособлен мною к письмоводству и теперь прекрасным отправлением оного и честным поведением заслуживает совершенно мое доверие, почему бы я не решился ни за какую цену его продать опять в крепостное право. Но, почитая священной обязанностью способствовать счастью человека, своими достоинствами умевшего в почтенных любителях отечественной словесности снискать участие к его освобождению, я поставляю приятным долгом содействовать к общему их удовлетворению; в особенности лестно для меня исполнить угодное вашему сиятельству. Но как Сибиряков обучен еще кондитерству… то по всей справедливости считаю непревосходною цену получить за него 10 тысяч рублей»[1634].
Громадная сумма! Г-н Маслов уразумел, как можно поживиться. Деньги собрали сообща, «путем доброхотных пожертвований».
«Сибирякову все деньги собраны, и все тем же добрым Глинкой, который вместо чаю начал по утрам пить воду для того, что на чай нет денег…»[1635]
Освобожденный Сибиряков служил в театре, ничем особо себя не проявил, а слабость к крепким напиткам ускорила его кончину. Печальная история!
От освобождения талантливого крепостного — к отмене крепостного права.
«Назначенный статссекретарем при Государственном совете, Николай Иванович [Тургенев][1636] в 1819 году представил императору Александру, через графа Милорадовича, записку, озаглавленную: "Нечто о крепостном состоянии в России". Мысль, проведенная им в этой записке, состояла в том, что конец рабству может положить одно самодержавие, что оно одно может избавить Россию от подобного позора»[1637].
Вот что «хромой Тургенев» — так назвал его Пушкин в «Онегине» — писал: «Дабы по совести разрешить вопрос сей, надобно вспомнить, что Россия с горестью взирает на несколько миллионов сынов своих, которые не имеют даже и прав человеческих. Всякое распространение политических прав дворянства было бы неминуемо сопряжено с пагубою для крестьян, в крепостном состоянии находящихся. В сем-то смысле власть самодержавная есть якорь спасения для Отечества нашего. От нее, от нее одной, мы можем надеяться освобождения наших братии от рабства, столь же несправедливого, как и бесполезного. Грешно помышлять о политической свободе там, где миллионы не знают даже и свободы естественной… Итак, согласимся в том, что одно только правительство может приступить к улучшению жребия крестьян»[1638].
«Мысль эта поразила императора, и он сказал графу, что возьмет лучшее из этой записки, благородная откровенность которой не прибегала ни к каким уловкам и оттенкам, и "непременно сделает что-нибудь для крестьян"»[1639].
Но, как всегда в России, все ограничилось благими намерениями властей.
«13 февраля [1820 года]. Мое нечто понравилось Милорадовичу, и он отдал его далее. Там и село. И там, как говорят, не умерла еще идея освобождения. Но я начинаю верить одним только делам. А дела нет, даже и в надежде»[1640].
Гораздо успешнее были филантропические предприятия, осуществляемые графом по долгу службы.
«[Квакеры][1641] Греллэ и Ален прибыли в ноябре 1818 года»[1642].
«Граф Милорадович, с которым мы часто видались, сопровождал нас при посещении некоторых тюремных заведений; он выразил готовность произвести улучшения, какие, по нашему мнению, окажутся нужными и возможными. Мы обратили его внимание на страшную неопрятность, на насекомых, на неудобство помещения мужчин и женщин в одном доме… мы говорили ему также о необходимости разделить заключенных по категориям, дабы тяжкие преступники не смешивались с теми, которые подвергнуты тюремному заключению из-за мелких проступков. На это губернатор ответил нам: "все это может быть исполнено"; и несколько дней спустя он сказал нам: "все, о чем вы говорили мне, уже сделано". Заключенных снабдили метлами, щетками и мылом, чтобы они могли держать в чистоте и порядке свои помещения»