– И половину либо в золотых монетах, либо в валюте, – сказал Роже.
Это было невыполнимое – для обычного клиента – требование.
Барсук достал несколько романовских ассигнаций, опустошив бумажник до подкладки. Роже насмешливо поднял галльскую изогнутую бровь. Тогда Наташа с негодующим и решительным выражением лица раскрыла сумочку, в которой хранились деньги, выданные ей подпольем на «самый крайний случай» (бегство, подкуп, откуп), и протянула пачечку десятифунтовых купюр с изображением надменной девы Британии.
Барсук сказал «уф»… Роже пересчитал купюры и просмотрел на свету гаражного фонаря водяные знаки с изображением Георга какого-то. Утвердительно покачал головой, признавая подлинность фунтов, но тут же развел руками: мало!
Фронтовик, который, по мнению Роже, впал в легкое беспамятство от близости дамы сердца, достал из нагрудного кармана тряпицу и, развернув ее, отдал хозяину гаража кольцо с потрясающим прозрачным изумрудом бриллиантовой огранки. Роже сразу оценил подлинность и высокую стоимость драгоценности. «Ограбил кого-нибудь, – подумал Роже. – Фронтовики, они хваткие».
– По рукам! – сказал он.
Но полковник руки не протянул. Он выказал свой опыт, отказавшись от «остина», и выбрал тяжелый, но весьма надежный «гарфард». «Пьян да умен – два угодья в нем», – вспомнил Роже русскую пословицу. В этой стране все мудрости были парадоксальными, за что, по правде говоря, хозяин гаража и не хотел расставаться с Россией: после нее все страны казались пресными.
Шофер, старый тертый калач Панкрат Денисович, начинавший осваивать крымские дороги еще в девятьсот четвертом вместе с великим князем Александром Михайловичем, когда автомобильное дело не отличалось от авиационного по риску и профессиональным качествам, за руль сел с великой охотой: во-первых, предчувствовал щедрые чаевые, во-вторых, грешным делом, в свои годы он оставался романтиком дальних и опасных, особенно ночных дорог.
До Мекензиевых гор «гарфард», трясясь и крутясь в многочисленных извивах плохой дороги, освещая фонарями узкий участок щебенки, ехал при полном молчании пассажиров. Наконец Наташа не выдержала:
– Вы ведь хотите спросить меня?.. Спрашивайте!
Шофер в глубоко надвинутой на голову фуражке, в очках, которые ремнями перетягивали ему уши, да еще при реве надсаженного мотора, не мог их слышать.
– О чем спрашивать? – сказал полковник. – Почему эти двое легавых набросились на вас? Так я ведь все знал. И пусть это будет нашей тайной. Все равно, я же вижу: вы невинны, неопытны, полны заблуждений, как тургеневская девушка… или какая там еще, я несилен в литературе.
Он взял ее руку в свою. Мимо проскакивали какие-то кусты, обломки скал, ямки на шоссе под светом довольно тусклых фонарей выглядели глубокими расщелинами, куда они непременно должны были упасть. И не падали. И ехали дальше. Все случившееся и все, что происходило сейчас, казалось нереальным.
– То, что я говорил вам в Мраморной балке, – правда, и все остается в силе, – сказал Барсук-Недзвецкий. – Лишь одно я хотел бы еще знать: вы могли бы полюбить меня?
В горах было холодно. Свежий ветер задувал под плед, и Наташа, чувствуя, как коченеет полковник, накинула на него половину покрывала. Звезды высоко над головами неслись следом, не отставая от машины. И Наташа подумала о том, что волею случая ее жизнь разделилась теперь на две части: до встречи с Барсуком-Недзвецким и после нее. Вторая часть была пугающей, неожиданной и, может быть, нежеланной, но неизбежной.
– Да, – сказала она.
Полковник крепче сжал ее руку, отвечая.
– В сущности, мы – два русских человека, заблудившихся в ночи, – сказал он. – И больше ничего. А это – не причина для трагедии. Когда-то неизбежно наступит утро. Вот и все.
Шесть лет войны сделали его философом…
«Гарфард» приближался к тому участку дороги у моста через совсем узкую здесь, но бурную Альму, где слева разбросаны сакли небольшой татарской деревушки и станции Альмы, а справа, за рощей, притаилось довольно значительное село Куртыймес, которое еще в мирные годы пользовалось дурной славой. И не потому пользовалось, что жили там какие-либо лихие разбойники: просто место было уж больно удобное для тех, кто склонен был пограбить проезжающих и скрыться в горах.
Еще три года назад здесь были расположены большие имения с садами и виноградниками, сейчас же все заросло и одичало.
Из-за многочисленных поворотов фонари машины освещали путь не далее чем на двадцать метров. Шофер снизил скорость. И все равно машина чуть не наехала на брошенные посреди дороги куски изгороди с торчащими из них длинными острыми гвоздями.
Пришлось остановиться. Барсук положил руку на кобуру и даже отстегнул ее, но вытаскивать револьвер не стал, зная, что спешить со стрельбой в иных обстоятельствах еще более опасно, чем медлить.
– Выключи огни, – скомандовал полковник.
Через некоторое время, когда глаза привыкли к темноте и стал ощутим блеклый лиловый свет, исходящий от июньского неба, и Наташа и Владислав увидели несколько человеческих фигур, которые, держа винтовки наизготове, приближались к автомобилю. Барсук сразу, навскидку, определил, что их окружают человек восемь – десять, а остальные наверняка скрываются в кустах, ожидая дальнейших событий. Начинать стрельбу было нелепо. Будь он один, он приказал бы шоферу ехать через изгородь и принялся бы отстреливаться, надеясь на удачу, но подвергать смертельному риску Наташу полковник был не вправе. Хотя он и не мог сказать заранее, что лучше: попасть ей живой в руки бандитов или оказаться с простреленной головой. О себе в эти мгновения он не думал.
Втайне Барсук надеялся, что эта группа – остаток приверженцев знаменитого капитана Орлова, крымского Катилины, который в отчаянном своем заговоре выступил против Врангеля, намереваясь свергнуть диктатуру барона, но был разбит и бежал в горы. Орловцы не трогали офицеров-фронтовиков, и к женщинам тоже относились с достаточной почтительностью. Если не были пьяны.
– Гляди, Семен Алексеевич, офицер! – восторженно воскликнул совсем молодой, звонкоголосый партизан.
Вспыхнул свет самодельной копотной зажигалки, в щеку Барсука уперся холодный ствол карабина. Тот, кого называли Семеном Алексеевичем, заглянул в машину. Лицо его было в тени. Но вот свет зажигалки метнулся к девушке.
– Наташа? – удивился Красильников.
– Семен Алексеевич!
Хлопцы вокруг загомонили, явно довольные происшествием.
– Гляди ты, комендор знакомую графиню встрел! Вместе на крейсере катались?
– Тихо! – скомандовал Красильников.
Хлопцы примолкли, только кто-то из темноты пробурчал:
– Раз знакомая – нехай едет дальше, а офицерика – сюда.
Красильников еще раз прикрикнул на партизан. Все это были воспитанники Мокроусова, в большинстве своем анархисты, и обуздывать их новоиспеченному командиру давалось не так-то легко.
– Кто он такой? – спросил Красильников у Наташи, указывая на Барсука-Недзвецкого.
Наташа подумала, что в двух словах правду не изложить, да и не надо. Никто не поймет. И она сказала, волнуясь, что голос может выдать ее:
– Это – наш человек, хотя на нем форма полковника. Он переправляет меня из Севастополя к линии фронта и дальше – к своим.
Красильников не сразу ответил. Постукивая пистолетом о край открытой дверцы, соображал.
– А может, не надо ничего усложнять, – наконец сказал он. – Если – наш, машину с горы, а сами – в отряд!
– Он не может, Семен Алексеевич, – твердо произнесла Наташа. – Ему надо еще успеть вернуться!
– Ну и пускай едет! А ты – с нами! – предложил Красильников.
Ах, милый, добрый Семен Алексеевич! Если б ты только знал, что творилось сейчас у Наташи в душе! И в самом деле, это был бы лучший вариант: он уезжает, она спасла его, и таким образом они как бы квиты. И она остается у своих. Но сердце противилось этому. Бросить, предать?..
А Барсук вел себя отменно. Откинувшись на сиденье, он не смотрел по сторонам. Лицо его было спокойно.
Больше всего Наташа опасалась, что Красильников отзовет ее в сторону и начнет расспрашивать подробности. Сможет ли она тогда – глядя ему в глаза – скрыть свою ложь?
– Ну ладно. Тебе, Наталья, виднее, – сказал Семен Алексеевич, решив, что если и есть у Наташи какая-то тайна, то это ее тайна, личная, и скомандовал партизанам: – Скиньте, хлопчики, доски с дороги! Хай едут!
Хлопцы повиновались неохотно. Второй такой случай, знали они, может за эту ночь больше и не подвернуться. Офицер-то какой! Полковник! Весь в орденах и нашивках. В отряде Мокроусова офицеров, даже саму форму с погонами, ненавидели люто. Немало золотопогонников покидал легендарный Мокроус в крымские провалы и ущелья.
– До встречи, Наталья! – сказал Красильников.
«До встречи…» А где они свидятся? Когда?
Какое-то время ехали молча. Вскоре должны были показаться огни Симферополя.
– Теперь мы квиты, Наталья Ивановна, – сказал Барсук. – Я понял, у вас своя жизнь, и мне в нее не заглянуть. Если хотите, можете оставить меня там, где вам удобно. Разные, видать, у нас пути.
– Какие уж там разные, – ответила Наташа. – Это теперь-то?
Она прижалась плечом к офицерскому френчу Владислава. Так ей было теплее, уютнее и надежнее. Наступал рассвет, когда на Яйле дует прохладный ветерок.
На въезде в Симферополь их остановил и проверил патруль. Бумаги Барсука были в полном порядке, а Наташины никто и смотреть не стал. Патрули знали, что фронтовики часто возят с собой на фронт барышень. Потом устраивают их вестовыми, кухарками, медсестрами. У них были на то права. Права людей, которые каждый день ходят под пули или в штыковые атаки. Не прошло и месяца наступления, а половина офицерского состава врангелевской армии уже выбыла. А впереди еще долгие месяцы боев.
– Красивая барышня, – сказал молодой, чубатый патрульный. – У полковника губа не дура. На автомобиле, видишь ты!
– Чему завидуешь, Никита? – укоризненно спросил сивоусый, понимающий разницу между тыловой и фронтовой жизнью.