– Да, конечно. Ценности! Золотишко там, бриллианты. Примерно все то, что передал я. Не опередили бы только вас казачки!
Прощаясь, пожимая каждому руку, Морев вновь повторил:
– Я так думаю, что и без моего звонка бердянские чекисты о вас уже знают. Слухи!
Они ушли на станцию, к своим вагонам. Стали готовиться к отплытию. Савельев попытался с ходу, быстро влиться в коллектив. Помогал сгрузить в телегу бочку с керосином, укутывал кусками рогожи и брезента оружие, переносил коробки с патронами и иное имущество, которое могло пригодиться в поездке. Схватился за один из двух снарядных ящиков, в которых находились собранные ценности, но тут же отпустил руку.
– Ого, тяжелое! – воскликнул он и, пробуравив глазами Шамраченкова, спросил: – Так это и есть то самое золотишко, про которое товарищ Морев говорили? Или чего там?
– Кирпичи. Товарищ профессор – археолог. Вот они и отбирают всякие старинные образцы: каменюки разные, черепки, кирпичи, – пояснил чекист.
– Это уж всякому свое, – хитро сощурившись, кивнул Савельев. – У нас тут тоже как-то объявился один, самовары собирал. Деньжищ давал немерено!
Шамраченков подошел к Гольдману:
– Одной ходкой не управиться. Пускай Бушкин с Михаленкой свезут все на баркас и возвертаются. А товарища Савельева оставят в порту для охраны, чтоб чего не сперли… Мариуполь – воровской город.
Прислушивающийся к разговору Савельев согласился:
– Это точно: воровской.
Когда Савельев, Бушкин и Михаленко уехали, погромыхав телегой, Шамраченков сказал Старцеву и Гольдману:
– Не нравится мне этот наш капитан. Больно прилипчивый.
– Да он здесь чекистам давно помогает!
– Я за то, чтобы крепко подумать, – упрямо повторил Шамраченков. – Не нравится мне, что весть о нашем поезде покатилась по всей Украине.
…Вторую ходку к баркасу сделали под вечер, когда солнце касалось горизонта. Последними сгружали ящики. Савельев по-прежнему был деятельным, активным. Вместе с Бушкиным они пронесли по пирсу тяжеленную ношу, и доски под их ногами пружинисто прогибались. С помощью Шамраченкова и Гольдмана перевалили ящик в баркас. Так же поступили и со вторым.
– Оставили бы в Мариуполе, – посоветовал Старцеву Шамраченков.
– Как можно! – даже возмутился Старцев. – Я в Харькове пообещал, что отвечаю за ценности как за самого себя. Нет-нет, я не могу расставаться с ними!
– А ну как белые накроют!
– Из Бердянска, если морем не сможем, я вас через Белоцерковку и немецкую колонию Трунау выведу на Волноваху, – успокоил профессора Савельев. – И лошадей достанем.
Ящики разместили на носу, в тесном кубрике. Гольдман уселся между ними, удобно устроил локти:
– Утону, так вместе с ними. Садись, Иван Платонович, местечка хватит!
Но Старцев хотел оставаться наверху: его волновало предстоящее приключение, выпавшее на его уже немолодые годы. Когда еще походишь на баркасе по Приазовью? Бушкин почувствовал себя на борту старшим, как-никак, морская душа. Посмотрел на карту, послюнил палец, определяя направление ветра.
– В темноте выйдем, незаметненько, – сказал он. – Как раз с моря бриз, пойдем под гротом и под движком. К рассвету в аккурат поспеем!
Когда совсем стемнело, попрощались с Шамраченковым. Договорились, что в случае, если подойдут белые и займут Бердянск, он перегонит поезд в Волноваху.
Когда стемнело, отошли от берега. И совсем не освещенный город почти сразу словно бы погрузился в морскую пучину.
Ветер был навальный, на берег, и они шли пока под движком. Чох-чох, еле-еле… Когда отошли подальше, бриз пошел с берега на море. Савельев и Бушкин подняли грот, и баркас, накренившись на левый борт и даже зачерпывая иногда волну, пошел споро. Забирали все южнее, все дальше в море, чтобы не наткнуться на косу.
Шли без ходовых и топового огней, стремясь ничем не выдавать своего присутствия. Косу увидели по белым бурунам. Взяли еще южнее… Темное небо было звездное, глубокое. Большая Медведица медленно поворачивалась над их головами, все ниже опускаясь к воде.
Потом горизонт за их спиной стал белеть, словно его осветило далекое зарево ушедшего под воду города. Это был еще не рассвет, только его предвестник.
А берег таился в настороженной предательской темноте. И даже когда Иван Платонович увидел проблески Бердянского маяка, это не внесло в его душу успокоения. Впереди был порт. Но он был темен. Будто вымер. И это еще более тревожило.
Обогнули косу, убрали грот и еще долго тащились под слабое чахканье движка. И тут явственно увидели где-то неподалеку от Бердянска вспышки зарниц. Это не было похоже на грозу. Скорее всего к городу с боями подходил Донской корпус.
– Может, вернуться? – спросил Михаленко у Старцева.
– Уже дошли. Чего ж возвращаться! – возмутился Бушкин. – Разве наши так запросто город сдадут? Продержатся малость, а то, может, и совсем отобьются.
– Подойдем поближе, – сказал Иван Платонович.
Когда они вошли в бухту и приблизились к порту, заметили надвигающиеся с моря наглые, яркие огни довольно большого судна. Оно кому-то засемафорило, и отблески света, пробивающегося сквозь решетки ратьера, легли на пушку, глядящую на берег. Несомненно, это был десантный катер белых. На его носу заскрежетала якорная цепь, и он встал на рейде, закрыв им выход из порта.
– Мышеловочка! – ни к кому не обращаясь, сказал Бушкин. – Давно так не влипал.
– Вот-вот! Этого я и боялся, – вздохнул Михаленко.
– Волков бояться – в лес не ходить! – с напускной бодростью ответил ему Бушкин.
Им теперь оставался один путь – к пирсу, куда, похоже, уже приближались донцы генерала Абрамова.
Спустили грот, чтобы не белел во тьме, и собрались у мачты. Все с надеждой смотрели на Савельева, но даже темнота не мешала видеть, что и у него выражение лица озабоченное.
Стало отчетливо слышно, как там, на судне, что-то провизжало, стукнуло. Раздались голоса.
– Шлюпку спускают, – озаботился Бушкин. – Враз на нас выйдут.
– Не выйдут! – уверенно сказал Савельев.
Стараясь не громыхнуть, он вытащил два длинных весла, опустил их в воду, чтобы смочить уключины. Одно весло дал Бушкину, со вторым, тихонько, ощупью, вставив в гнездо планшира, справлялся сам.
– В порту поставим баркас среди других, – сказал он. – И запрячемся где-нибудь на складах. Здесь их много, всяких пустых пакгаузов. Переждем, посмотрим.
– Переждать-то переждем, да только искать нас будут, – отозвался Михаленко со вздохом. – Уж больно название у нашего баркаса привлекательное.
– Какое название? – спросил Старцев.
– Какое… По всему борту крупно «Чекист». Солнышко взойдет – так и засветится… Какой такой «Чекист»? Откудова?
Потихоньку шлепая веслами, они пристали среди старых, с уже давно погасшими машинами, буксиров, прогулочных паровых катеров с порванными тентами, крутобортых яхт, с которых волны и ветры уже наполовину стерли старые милые имена «Дочурка», «Дуся», «Азовская чайка»…
Это был уголок старого мира, казалось успокоившийся навсегда, но еще полный понятными только этим омертвевшим судам звуков: тихого металлического скрежета, перестукивания бортов, скрипа покосившихся мачт, трепета обрывков парусины, плеска воды и надрывного крика чаек.
Небольшая шлюпка, спущенная с белогвардейского судна, проскочила совсем рядом, устремилась к берегу. Весла работали дружно, в такт, без плеска входя в воду. Пронеслись и растаяли вдали молодые радостные голоса. Их не пугала пулеметная и винтовочная трескотня, которая продвигалась с окраины к центру города.
Где-то далеко вспыхнуло и загорелось здание.
– Извините, товарищи, но мы здесь в порту как комар на голой заднице, – сказал Гольдман. – Не хватает только рассвета… Придется утопить наши ящики.
Помолчали, прислушиваясь. Стрельба разгоралась уже совсем недалеко. В винтовочный треск начало вплетаться характерное буханье трехдюймовок.
– Вы уж простите, – сказал после долгих раздумий Савельев. – Но ваши ящички – революционное добро… – И, взвихрив волосы на затылке, выпалил: – Есть тут поблизости один дом! Хороший дом! Спасительный!
Впрочем, прежде их спас дождь. Даже не дождь, а обильный летний ливень. Темные облака, набежавшие с моря как-то внезапно, задержали рассвет. И затем с неба хлынул настоящий водопад…
Короткими перебежками, придерживая тяжелые ящики и прячась за пакгаузами и потом за густо разросшимися кустами сирени, никем не замеченные, они поднялись на взгорок и лишь благодаря интуиции Савельева в кромешной темноте приблизились к совершенно невидимому, тускло светящемуся одним окном большому дому.
Из темной массы туч ударила молния и, разветвляясь, вдруг осветила город так, как не может осветить и тысяча артиллерийских батарей. Даже неробкий Бушкин охнул от неожиданности. И увидел перед собой особняк с полуколоннами.
– Гляди, домишко какой нераскулаченный! – удивленно сказал он. – Сюда, что ли, ведешь нас, Сусанин?
– Сюда, сюда! – Савельев поспешно, не дожидаясь новой вспышки, подтолкнул Старцева к двери. – Стучите вы, профессор! У вас вид интеллигентный!
Глава восемнадцатая
В Бердянске действительно был один такой дом. А может, и не только в Бердянске, но и во всей Северной Таврии этот особняк был один – ни разу не ограбленный, с целыми стеклами, без следов копоти и без выщербин от пулеметных строчек на стенах.
По вечерам в этом доме били, соперничая друг с другом, настенные, напольные и настольные часы, и если в городе очередная власть задерживалась и успевала наладить электростанцию, то бронзовые бра на лестнице, ведущей на второй этаж, освещали портреты людей явно не нового режима, сановных, в военных мундирах и штатских сюртуках, полных чувства собственного достоинства, уверенных в себе – и не имевших никакого понятия о событиях, последовавших за семнадцатым годом.
Наверху, вслед за комнатой, в которой любил останавливаться Иван Константинович Айвазовский и где, в память об этом, висели его картины, следовала большая зала с концертным роялем, блестевшим нетронутым, чистым лаком: по нему не били прикладами, как по буржуазному предмету, на нем не играли с помощью кулаков или растопыренных пальцев, а вокруг, меж книжных шкафов, висели дагерротипы и фотографии, изображающие нежных женщин во фрейлинских платьях, и при старании на иной фотографии можно было разобрать надпись: «Милой Женечке от…» И далее следовали ненавистные рабочему классу фамилии.