В кабинет зашли вместе с заведующим четверо в белых халатах. Начали говорить, как я понял, двое местных нейрохирургов. Были они оба ни рыба ни мясо, говорили невнятно и скомканно. Трепанацию они хотели сделать по настоянию родственников, как последний шанс для спасения пациентки. Тяжесть травмы закономерна при падении с ускорением, с высоты. В разговор вступил третий, представившись неврологом. Он сказал, что консультировал женщину в сельской больнице, что на момент приезда питерской бригады она уже находилась в атонии, что сюда женщину госпитализировали потому, что это одна из лучших скоропомощных больниц города. Четвертый же ничего не спрашивал и ничего не говорил. Я понял – это был смотрящий. Все все понимали. Я, конечно же, сказал «коллегам», что полностью согласен с избранной ими тактикой, что работают они прекрасно и что, конечно же, я очень рад был с ними познакомиться. Невролог на прощание тихо произнес:
– Низко кланяйтесь от нас профессору Крутову и, конечно же, полковнику Князеву…
Я вышел из реанимации, несмотря на родственников Ольги. Я, как мог, объяснил ситуацию Машеньке и Генриху. Генрих молча сжал лицо своими большими руками и беззвучно затрясся в рыдании. Я стоял и нервно курил. Через несколько минут он сунул мне в руку пакет с деньгами и посадил в машину вместе с Машенькой. Он больше не произнес ни слова и молча побрел к входу в больницу. Обратно в Пулково мы ехали без кортежа. В Москву летели тем же самолетом. Машенька рассказала еще одну маленькую деталь из жизни Ольги. Последние четыре месяца она находилась под следствием вместе со своей начальницей за передачу секретных данных за рубеж. Следствие вела «контора».
Меня довезли до госпиталя. Там я пересел в свою машину и в районе двенадцати ночи подходил к своему подъезду. Напротив стояла черная «Волга» с тонированными стеклами. Из машины вышел коренастый малый и, подойдя ко мне, спросил:
– Вы передали приветы профессору Крутову и полковнику Князеву?
Я все понял. Я умный доктор.
Жуть
Девочка, 21 год, умерла. Умерла неожиданно и страшно. Умерла, когда никто не ожидал. Умерла на третьи сутки пребывания в нашем «богоугодном» отделении. Поступила она в пятницу с неясным диагнозом, на фоне нарушения сознания и генерализованных судорог с клиникой нарастающего отека головного мозга. При компьютерной томографии головного мозга ничего не нашли. При исследовании крови и мочи на отравление ядами и лекарственными препаратами ничего не нашли. Состояние девочки, несмотря на всю терапию, ухудшалось. Развились глубокая кома, нарушение дыхания. Ее перевели на искусственную вентиляцию легких, но диагноз был абсолютно не ясен. В воскресенье я мельком увидел мать девочки, она беседовала с нашим дежурным доктором. Обычно я сам беседую с родственниками тяжелых пациентов, но здесь что-то оттолкнуло меня, какая-то чернота вокруг матери, какое-то странное поле, которое хотелось обогнуть.
Диагноз был абсолютно не ясен.
Тем не менее я произнес несколько дежурных фраз: «Мы делаем все возможное», «Крепитесь» и т. д.
В понедельник утром над диагнозом думала уже вся клиника. Заподозрили энцефалит и решили выполнить ядерно-магнитную томографию головного мозга. На «магнит» поехал опытный врач с медсестрой. Это было все в потоке текущих дел отделения – обычная, заурядная процедура у больных в коме для уточнения диагноза.
В час дня – звонок на сотовый. Звонил доктор, сопровождавший девочку на томографию.
– Шеф, у нас остановка…
Я и еще пару врачей рванули в отделение томографии. Девочка была синяя, зрачки широченные.
Массаж сердца, искусственная вентиляция легких, адреналин, атропин, гормоны, хлористый кальций, дефибрилляция – все было без толку. Худенькое, стройное тело подлетало вверх даже от слабого разряда дефибриллятора, но эффект был нулевым. Сердце не удалось завести ни разу. Через полтора часа реанимации констатировали смерть. Во время реанимации я думал только об одном: что я скажу матери девочки? Где и на чем мы пролетели? Неужели во время томографии ребята не уследили за аппаратом вентиляции легких, произошло разъединение, и девочка просто задохнулась?
Я не смог спуститься на беседу с матерью умершей. Мне нечего было сказать.
Наступили отупляющая пустота, горечь и смятение, хотелось все бросить и любым способом отключить свое сознание. Аппаратура была нормальной, запись в мониторе четко показала момент остановки сердца, и причина была не в технических ошибках.
Доклад руководителю клиники, доклад главному врачу… И ощущение полной своей ущербности и несостоятельности.
Через два часа позвонила мать девочки. Я не в силах был спуститься на беседу к ней. Мне нечего было сказать, и я послал кого-то из врачей.
На вскрытие пошли, как на Голгофу. Прекрасное, юное тело на секционном столе – самое страшное несоответствие жизни. Результаты патологоанатомического исследования не внесли ясности в причину смерти. Небольшие очаги ишемии в стволе головного мозга, подозрение на энцефалит. И все. Собрались все ведущие специалисты патологоанатомии и судебной медицины, профессора, доценты, еще раз подробно обсудили полученные результаты. Взяли ткани на гистологическое и электронно-микроскопическое исследования. Диагноз оставался неясным. В заключении все же написали «стволовой энцефалит неясной этиологии».
Жизнь продолжалась. Родственники девочки молчали. Но почти каждый день я ждал продолжения этой страшной и непонятной истории. И вот в один из дней мне позвонили.
– Доктор, я мама девочки, она умерла у вас месяц назад. Могли бы вы побеседовать с нами?
Я шел в приемное отделение и, кажется, был готов ко всему. К истерике, к ругани и, более того, к самому непредсказуемому развитию событий.
Мама девочки и мужчина среднего возраста (как я потом понял, отец) ждали меня у диспетчерской. Я попросил их подняться к себе в кабинет. Они начали свой рассказ.
Аня росла чрезвычайно талантливым ребенком. Она прекрасно рисовала, играла на фортепиано, с отличием закончила школу и так же с отличием закончила экономический факультет университета. Она работала в большой иностранной компании менеджером среднего звена, руководила коллективом из пятидесяти человек, имела хороший оклад. Она была спортивна, не курила и тем более не пила. Писала стихи и на свои же стихи сочиняла музыку. У Ани был молодой человек, начинающий дипломат из семьи потомственных дипломатов. Она прекрасно водила машину, «Ауди А-4», которую приобрела сама, на свои деньги. В двадцать один год она была самостоятельной и состоявшейся личностью. Ее любили все, с кем ей приходилась общаться даже пять минут.
За шесть месяцев до смерти ей пришлось ехать в метро с подружками, что в последнее время она делала крайне редко, ввиду наличия авто. Вдруг Аня увидела, что женщина лет пятидесяти, сидящая напротив, в платке, одетом наподобие хиджаба, вдруг неистово стала перебирать четки, что-то невнятно бормотать и при этом пристально смотреть на нее. Аню охватил животный страх, и она с подружками выскочила из вагона метро на следующей станции. Но странная женщина выскочила вслед за ними и, продолжая перебирать четки, все твердила какое-то непонятное заклятие. Девчонки, конечно же, убежали, но с тех пор в Аню поселился страх. Она не верила в мистику, но этот страх был выше ее рассудка, он сидел глубоко в ней, и она ничего не могла с этим сделать. За месяц до смерти Анечка съездила отдохнуть в Мексику со своим другом, но темнота внутри нее не стала меньше. И ужас происходящих с ней событий заметила мама. Они сходили в церковь, они молились, но облегчения не наступало. За пять дней до поступления в клинику Анечка сказала матери:
– Мамочка, я скоро умру. Не плачь, это неотвратимо. Я буду ждать тебя там и буду помогать тебе оттуда. Милая и моя самая любимая мамочка, нужно смириться… Это неотвратимо.
Анечка, имея бешеный график работы, в своем ежедневнике написала на дате поступления в клинику: «Я не выйду на работу».
А в день своей смерти: «Меня больше не будет…»
Смерть друга
В ординаторской к концу дня было шумно, весело и просто хорошо. Декабрьский вечер, неотличимый от ночи. Зимне-сказочный госпитальный парк, освещаемый нежным сиянием фонарей и лунным светом. Хороший кофе, легкий треп обо всем и ни о чем. Смена была сдана. Можно было расслабиться и не торопиться в холодные машины. Как всегда, кстати, в ординаторской образовался Юрец. Когда он появлялся со своими вечными шутками-прибаутками, ехидными и колкими замечаниями, всем становилось еще лучше. Работая, аки негр, еще на ста работах, помимо госпиталя, не ночуя дома неделями, он всегда сохранял необычайно позитивный настрой и бодрость духа. Мало кто видел его в дурном расположении или раздраженным. Всегда приветливый, умеренно саркастичный, он был любимцем среди своих. Даже недруги относились к нему с какой-то благожелательностью и уважением. Для нас он вообще был святой, ибо в своем стремлении добиться благосостояния семьи он отрицал все наши пьянки-гулянки и каждую свободную минуту старался посвятить своей любимой дочери Настеньке. Я же, зная его со студенческой скамьи, прекрасно осознавал, чего ему это стоило.
Он женился, по сравнению с нами, довольно-таки поздно, в тридцать два года, еще будучи врачом в Сибири. Брак этот был абсолютно непонятен и неожидан, по крайне мере, для тех, кто работал с ним. Его избранница была полной противоположностью ему. Младше на десять лет, абсолютно не красавица, при этом она обладала настолько тяжелой аурой, что нахождение рядом с ней более десяти минут становилось тягостным и невыносимым. Хотелось быстрее выскочить из комнаты, будто с тобой рядом находилась нечистая сила. Тяжелый взгляд ее абсолютно черных глаз из-под черных густых бровей буквально прожигал тебя насквозь. Ее вечная угрюмость, сквозившая в каждом ее слове, каждом ее движении, заставляла окружающих постоянно чувствовать себя в чем-то виноватыми. Но, как ни странно, Юрец нашел в этой абсолютно непонятной (по крайней мере, мне) девушке свое счастье. Конечно же, на свадьбу к Юрцу никто из самых закадычных друзей не попал. Нет, мы хотели, мы страшно хотели устроить веселый балаган, но… Несмотря на женитьбу, Юрец остался таким же, каким и был – своим «в доску» парнем, таким же веселым и ехидным, простым и открытым. И даже в своих маленьких житейских хитростях он был прозрачен, и все его задумки постоянно отражались на его лице. Остренький носик, очочки и хитрый прищур глаз выдавали все его намерения еще на фазе их задумок и осмысливания. Его шутки и шутки над ним обычно не оставляли равнодушным весь госпиталь.