Юрец был всегда приветлив, в хорошем расположении духа, всегда шутил.
Однажды в студеную зимнюю пору, на дежурстве, он поспорил с дежурным травматологом, что покажет ему обалденный эротический спектакль. Надо учесть, что в то время у нас не было ни видаков, ни порнофильмов. Слава, будучи умудренным опытом мужчиной, страстным любителем хорошего коньяка, поразмыслил, что ежели спектакль не удастся, то Юрец выставит ему бутылку отличного армянского коньяка (что в то время также было величайшим дефицитом), в противном случае он посмотрит обещанный сексуальный сеанс и затем разопьет коньячок из своих запасов вместе с Юрцом. Итак, поздний вечер, Сибирь, мороз. Двое в валенках и полушубках, с торчащими из-под них белыми халатами, молча пробирались сквозь глубокие сугробы к окнам административного корпуса, неся с собой деревянную лестницу. Одиноко светящееся окно главного врача госпиталя говорило о непрекращающейся плодотворной работе нашего кормчего на благо всего мирового здравоохранения и сибирского в частности. Потом Славик под дружный хохот всей ординаторской рассказывал, как он, старый балбес, купился на эту шутку. Как он тащился по сугробам, аки тать в ночи, с этим молодым придурком, проклиная свою любовь к халяве и коньяку в частности. Как они с трудом поставили лестницу на уровне окон кабинета величайшего из главных врачей сибирской современности и неуклюже, в валенках, по очереди взбирались наверх, рискуя каждую минуту с грохотом свалиться вниз. Как они наблюдали сквозь неплотно закрытые шторы за чудным спектаклем любви двух тюленей: главного врача, под сто двадцать килограммов веса, и нашей начмедицы, ростом под сто восемьдесят и весом чуть менее, чем у главного. Хохот потрясал ординаторскую при описании нижнего белья главврача – нелепо болтающихся на голой заднице драных кальсон с коричневыми полосами и носками с дырками на пятках. Но еще больший хохот потряс нас, когда Славик рассказал, что, когда он достал из заветных закромов бутылку отличнейшего армянского коньяка и, думая, что после столь необычайной прогулки по морозу и сугробам, после всех переживаний и опасностей они вкусят волшебный напиток, он получил громадный облом и величайшее разочарование. Юрец, ехидненько улыбаясь, сказал ему, что коньяк им выигран и сейчас он не расположен к питию. И что этот коньячок он унесет домой и, может быть, когда-нибудь они со Славой, при удобном случае, вместе выпьют его. Слава, давясь слюной и понимая, что это эфемерное «когда-нибудь» ждать ему, как пришествия коммунизма, все дежурство умолял Юрца внять зову разума, угрожал ему всяческими напастями, обзывал его жмотом и сволочью, чтобы тот отдал коньяк. Но Юрец был непоколебим в своей правоте – сладенько улыбаясь, он мило отбивался от всех Славкиных посягательств на коньячок и таким образом выдержал оборону до утра. В этом был весь Юрец.
Самыми яркими качествам Юрца были любовь и внимательность к больному.
Но помимо шуточек, он был прекрасным врачом, врачом от Бога. Он страстно любил всех своих больных, независимо от возраста и положения. Он вкладывал в них всю свою душу и мастерство. И это качество было определяющим в его жизни – любовь к больному.
Потом родилась Настенька, наступила перестройка. Период всеобщего дефицита достиг границ, за которыми начинались хаос, голод и разруха. Но вместе с тем наступило время дикого, бандитского рынка. Город и при советской власти был страшно криминализован, но эта криминализация была больше бытовая – с вечными пьяными разборками неимоверно пьющих шахтеров, дурных гоп-стопов по пьяни, бытовых убийств и членовредительств. В новых же условиях на шахты вдруг повезли импортную бытовую технику, японские легковые машины. У директоров шахт, их родственников и прочей советской элиты появились первые магазины. Город, окруженный «зонами» для заключенных, большинство из которых и вышло из шахтеров, стал просто криминальной столицей. «Качки» с характерными рожами за копейки, а порой и просто за удар в лицо экспроприировали неожиданно свалившиеся на голову работяги счастье в виде импорта.
Вечное недовольство супруги Юрца превратилось в остервенелое ожесточение. Она, видя, что шустрые пацаны ее возраста и младше, которые еще вчера были шпаной подзаборной, «третьим ОРСом»[9], стали превращаться в крутых парней с иномарками и импортной техникой в доме, поняла, какая жесточайшая ошибка случилась в ее жизни. Выйдя замуж за врача, символ успеха и стабильности при советской власти, она рассчитывала на достойную жизнь в рамках той системы. Но сейчас, смотря на этого вечно не унывающего юродивого и сравнивая его со своими одноклассниками-бандитами, она вдруг все поняла. Поняла, что этот ни к чему не приспособленный, кроме своей профессии, докторишка в новой жизни просто никто. Соответственно, и она, его жена, и так не вовремя родившаяся дочь – тоже никто. Жизнь Юрца вне работы превратилась в ад. И только безмерная любовь к дочери заставляла его после бесконечных дежурств, с помощью которых он пытался хоть на йоту приблизить существование своей семьи к нормальному, приходить домой неунывающим и доброжелательным. Жена же его воспринимала это как еще более страшное издевательство и потихоньку начала прикладываться к «горькой».
Но наша команда не стояла в стороне от великих дел страны. Мы начали лечить и жертв рэкета, и самих рэкетиров, и милиционеров. И тем самым как бы стали над «схваткой». Иногда к нам в реанимацию врывалась вооруженная автоматами и пистолетами «братва», иногда плача, иногда умоляя, иногда угрожая растерзать нас и наши семьи, с единственной просьбой – спасти «братку», подстреленного этими «козлами» из конкурирующей бригады. Эти картинки, с расставленными вдоль стены врачами и сестрами под дулами автоматов и позерски рыдающими близкими подельниками усопшего, сейчас вспоминаются со смехом, но тогда всем было отнюдь не весело. Юрец, попадая даже в такие ситуации, находил место для своего тонкого философского юмора.
Однажды в перестрелке застрелили очередного лидера одной из группировок. Вся эта бандитская шобла, как всегда, с воплями и криками ворвалась в реанимационный зал и, истерично лязгая затворами всех своих стволов и наводя их на медперсонал, стала требовать немедленного спасения своего братана. Но Юрец, дежуривший в эту ночь, видел, что парень уже мертв, по крайней мере минут тридцать. Скажи он об этом в те минуты – и схлопотал бы пулю от какого-нибудь малахольного запросто. Юрец хладнокровно заинтубировал покойника, подключил его к аппарату искусственной вентиляции легких, сымитировал постановку капельницы и вывел успокоившихся «братков» в приемное отделение. Он спросил, кто из них самый главный, отвел его в сторону и начал разговор. Он объяснил, что травма смертельная, но парня может спасти только один препарат – тут Юрец назвал один из самых современных антибиотиков, который появился только в стране. Этот препарат был в областном городе, до которого на машине было езды часа четыре. Юрец спокойно объяснил «быку», что времени у ребят мало, и если они не достанут препарат, то, извините, сами нам не помогли.
Юрец мог не только пошутить к месту, но и найти выход из довольно пугающих ситуаций.
Первые бандиты были как дети-олигофрены – тупы и доверчивы. Оставив пару бойцов у дверей реанимационного зала, вся эта кодла ринулась на поиски заветного эликсира жизни. Через пятнадцать минут они подняли на ноги главного аптекаря города, Фельдмана, и он, прощаясь с жизнью, думая, что вот и он дожил до переживаемого всеми его предыдущими поколениями погрома, поехал в одних трусах и майке в центральную аптеку. Там он наконец понял, что погром откладывается, но жизнь оборваться может в любую секунду. Названное лекарство он нашел только на областном аптечном складе. И вот, срывая тормоза внедорожников, гоп-компания ринулась в областной город. Главарь же вернулся в госпиталь.
Через четыре часа Юрец, со «страдальческим» лицом вытирая пот со лба, вышел к «браткам» – лекарства не достали, помер ваш товарищ. Дикие рыдания и крики, разрывание тельняшек на груди были уже не опасны. Братва обступила окоченевший труп, взяли его на руки и вынесли прочь из госпиталя в ночь, при этом даже не удосужившись вытащить интубационную трубку изо рта. Утром Юрец со смехом рассказывал, как он «направил энергию атома в мирное русло». Правда, Фельдман с тех пор с нами не здоровался и вскоре улетел в Израиль.
А нам уезжать было пока некуда. И мы решили всей командой приобщиться к благам наступившего капиталистического завтра. Первым делом мы открыли счет в банке. Государственном, сберегательном. Открыли на мое имя, но по Юркиным связям.
Мы стали оказывать шахтерам дополнительные услуги – нет, конечно же, ничего эксклюзивного, но добрая беседа и многозначительность убеждали новых рабочих лидеров (потом ставших акулами капитализма) в необходимости данного вида услуг. И не было лучше переговорщика при заключении контрактов, чем Юрец. Скромный костюмчик, очки, доброе лицо и искренняя улыбка творили чудеса – деньги рекой потекли на наш счет. Обналичка тогда ничего не стоила, налоги не платились – деньги снимались, привозились в отделение и раздавались по ведомости всем сотрудникам. Мало того, мы стали торговать углем. Шахты отпускали нам уголь по сверхнизким ценам, мы его продавали в Центральную Россию, Москву, на Украину. Ординаторская превратилась в биржу. Часть людей с утра шла на наркозы, часть работала в реанимации, а мы с Юрцом мотались по шахтам, вели переговоры по телефону, отправляли факсы из приемной главного врача (платя тому крайне смешные для нас деньги). Мы регулярно стали летать в Москву, несколько раз мотались за границу на всевозможные стажировки по специальности и конгрессы. Но, как всегда полагается в нашей родной стране, всему хорошему приходит конец. И приходит он неожиданно и быстро. Вдруг страшно взлетели цены на железнодорожные перевозки, и наш уголь, за который билось полстраны, за Уралом стал в одночасье никому не нужен.