га, мать Генриха, была истинной дочерью своей мамы и унаследовала непростой характер. Она всегда была безапелляционна, амбициозна и крайне деспотична. Первый муж Эдиты – Иосиф находился полностью во власти этих двух женщин и беспрекословно выполнял любые их капризы. Впрочем, как и муж Софьи Петровны, Иван Юрьевич, который проработал все время на руководящих постах вплоть до эмиграции.
Высокий и красивый, он наверняка в молодости пользовался успехом у женщин. Я никогда не мог понять, как такой красавец мог жениться на жабоподобной Софье.
В начале семидесятых Иван Юрьевич служил в Благовещенске, в рядах славной Советской армии. Он был призван на воинскую службу уже после окончания института в звании лейтенанта. Благодаря своему росту и прекрасному владению баскетбольным мячом службу новоиспеченный офицер проходил в спортроте. Лейтенант, красавец, спортсмен, он сразу же стал вхож в лучшие дома Благовещенска. Папа Софьи, Петр Исаакович, был руководителем всей торговли Амурской области. Юная Софья купалась в безграничной любви родителей, была окружена негой и заботой. Она не знала слова «нет». Все ее просьбы исполнялись. Когда она впервые увидела красавца Ваню в Доме офицеров, все вокруг для нее перестало иметь значение. Все мысли юной Софьи были посвящены только Ивану. Но красавец-лейтенант, естественно, и в страшном сне не мог представить себя рядом с этой толстой и неуклюжей студенткой Благовещенского медицинского института. Я не знаю, как развивались события в те времена, но знаю только результат – Софья стала женой Ивана. И родилась у них прекрасная дочка, слава богу, похожая на папу, и назвали ее в честь знаменитой певицы тех времен, Эдитой.
Теща же всегда говорила об Иване Юрьевиче с некоторой брезгливостью и нескрываемым презрением. Периодически напоминала ему о его алкогольной зависимости и потаскушном характере. Эдита рассказывала мне, что папаша ее под влиянием алкоголя начинал гонять свою супругу, матеря и проклиная тот день и час, когда встретил и ее, и Петра Исааковича, когда продал свою душу и всю жизнь золотой Мамоне.
А первого зятя Софья Петровна очень сильно любила и уважала. Она и сейчас поддерживала с Иосифом прекрасные отношения. Тем более что первый внук жил с отцом. Соответственно, надо понимать, какие чувства при этом она испытывала ко мне. Но перед лицом надвигающейся катастрофы все казалось несущественным. Семейные скелеты, бывшие мужья и бывшие жены, ссоры и примирения – все было просто детскими забавами, по сравнению с предстоящими испытаниями.
Все неслось в пропасть. Но мир пребывал в блаженном неведении надвигающегося конца.
Трамп вещал с экрана телевизора о неотвратимом возмездии, которое обрушится в ближайшие часы на головы сторонников Асада и всех тех, кто встанет на защиту этого злодея. Корабли коалиции выстроились в боевые порядки и в любую минуты были готовы нанести ракетные удары. Воздушные ракетоносцы и бомбардировщики барражировали воздушное пространство над Сирией и Ливаном. Русские дипломаты грозили, что если хоть один русский пострадает в результате предстоящих атак, то Запад получит в ответ страшный удар. Все неудержимо неслось в пропасть. Ночью я так и не заснул – впадал в полудрему и тут же просыпался. Карусель мыслей обо всем сразу: Генрих, родители, старшие дети, болезнь супруги, война, атомные грибы над Европой…
Мир пребывал в блаженном неведении надвигающегося конца света. А Всадник апокалипсиса, закутанный в черный плащ, с балахоном, закрывающим голову, уже мчался на своем страшном черном коне с горящими красными глазами и был готов уничтожить человечество.
Перед выходом из дома я прижался губами к щечкам моего спящего ангелочка, и опять в голове пронеслась страшная мысль – вдруг в последний раз…
Четыре утра. Небо еще темное, но вот-вот начнет светать. Изумительная тишина, нежное дыхание ветерка. Чистая, аккуратно-сказочная улочка с домиками-игрушками. Господи, неужели это все может сгореть в огне ядерных взрывов? Мои тревога и глубочайшая тоска так не гармонировали с этой утренней идиллией, а от бессилия и страха потерять самое дорогое и самое беззащитное существо на свете, моего сына, мне хотелось выть. Я не боялся смерти уже давно. Я не боялся за взрослых детей и остальных родственников. Но мой сынок, ангелочек, за что ему это? Утешало лишь одно: смерть от ядерных ударов будет мгновенной и вряд ли кто-нибудь будет страдать.
А ветерок был нежным, а птичий, утренний хор веселым и радостным. Но не лететь я не мог. Если будет война – погибнут все. И лучше мне быть далеко и не видеть страдания моих близких. Я, прошедший несколько войн, еще ни разу не ощущал такую высочайшую степень опасности, как сейчас. Может, жизнь в спокойной и благополучной Германии и отсутствие ежедневного стресса сделали меня более уязвимым и чувствительным.
«Неужели мизантропы и сатанизм победили? – думал я. – Кто они, эти идиоты, чьи ручонки тянутся к красным кнопкам? Нет, это только страшилки, ну не решится никто взорвать мир. Я надеюсь…»
Подошла машина. Мой водитель Фридрих был спокоен, в прекрасном настроении. Он со смехом отверг все мои мысли о возможной мировой войне. Блаженны незнающие, ибо ничто не омрачает путь их во мраке… Больше темы войны мы не касались.
Я дремал всю дорогу до Дюссельдорфа. В самолете я сразу же провалился в сон и не просыпался до самого Стамбула. В Стамбуле я был несколько раз. Последний раз мое посещение Стамбула было связанно с транспортировкой тяжелого обожженного турецкого рабочего, пострадавшего при взрыве на стройке завода в Екатеринбурге. Пострадавший был в коме, на искусственной вентиляции легких, но мы отлично справились с задачей и передали его турецким коллегам без ухудшения за время транспортировки. Ровно десять лет прошло, а было как будто вчера.
Я прошел несколько войн, но еще ни разу не ощущал такую степень опасности.
Время до рейса в Тбилиси было очень мало. Благо я был без багажа – бежать пришлось в хорошем темпе, и я успел как раз к началу посадки. За то время, пока бежал и стоял в очереди на посадку, успел посмотреть на айфоне новости. Война пока не начиналась, но поток взаимных угроз не прекращался. Полет до Тбилиси проходил недалеко от границы с Сирией. Так что если что, то «грибы» будут хорошо видны.
В аэропорту Тбилиси меня встречали Этери со старшим братом Шалвой. Через пятнадцать минут мы уже были в реанимации. Абсолютно новый, месяц назад открывшийся госпиталь был еще неуютным и необжитым. Но был один несомненный плюс – в нем не было внутрибольничной инфекции. Заведующий реанимацией и заведующий нейрохирургией явно по старой советской привычке с трудом скрывали раздражение и всем своим видом показывали абсолютное нежелание к сотрудничеству. Такое поведение было присуще амбициозным и дрожащим за свой авторитет врачам и всегда показывало степень неумности. Я давно отвык в Германии от такого арогантного стиля коллегиального общения.
Но вот мне принесли утренние анализы Звиада, и они были идеальны. Как у здорового человека. И клинический анализ белой и красной крови, и биохимические показатели. В неврологическом статусе – атония. Полное отсутствие рефлексов и умеренно расширенные зрачки. За два часа до моего появления в реанимации Звиада прооперировали, наложили трахеостому. После операции гемодинамика стала нестабильной, вновь были подключены вазопрессоры и кардиотоники, правда, в небольших дозировках. Я попросил выполнить свежий анализ крови. Заведующий реанимацией вышел и через две минуты вернулся с анализами, сделанными двадцать минут назад. И опять показатели были оптимальными. Я попросил показать последние исследования томограмм мозга. Коллеги не возражали и отправили меня с родственниками к руководителю отделения лучевой диагностики. С нами они демонстративно не пошли.
В отличие от нейрохирурга и реаниматолога, профессор Кипиани оказался милейшим человеком, контактным и очень профессиональным. Он с удовольствием показал мне динамику изменений томографических исследований мозга. На снимках не отражалась картина тотальной ишемии мозга, мозговой кровоток при контрастировании был сохранен.
Дальнейшее обсуждение состояния Звиада было совместным с врачами клиники, мамой, братьями и сестрами Звиада. Да, еще присутствовала женщина, крайне неприятная и постоянно пытающаяся вмешаться в ход обсуждения, – подруга семьи. Аура у нее была точно черная, и я интуитивно старался не стоять с ней рядом и минимально вступать в контакт.
Ситуация оставалась непонятной. Пациент в атонии. Гемодинамика нестабильная. Лабораторные показатели в норме. Ясности никакой. Врачи клиники продолжали утверждать, что у пациента смерть мозга. Но когда я спросил у них про выполнение протокола диагностики смерти мозга, оказывается, они его не знали. Я опять подтвердил, что пациент транспортабелен, но судить об окончательной степени повреждения мозга можно только после выполнения рутинных для любой немецкой клиники тестов – к сожалению, данный госпиталь не обладал соответствующей аппаратурой. Поэтому необходимо было обратиться в институт нейрохирургии, где имеется все необходимое для постановки точного диагноза. Все были согласны.
Аура у нее была черная, и я интуитивно старался не стоять рядом и минимально вступать с ней в контакт.
Мы вышли из клиники. В небольшом скверике перед госпиталем мужественная мама Звиада, Гиули Вахтанговна, спросила меня:
– Доктор, у нас есть хоть маленькая надежда? Доктор, прошу вас, скажите честно.
Я был абсолютно честен.
– Сейчас пациент стабилен. Да, Звиад может выжить. Но я не могу ничего сказать о степени поражения мозга. Только дополнительные методы исследований смогут нам помочь понять происходящее.
Видя состояние матери, я понимал, что одно неосторожное слово и малейшая фальшь могут убить эту сильную и гордую женщину. Ситуация была очень сложная. Я прекрасно понимал, что шансы восстановления интеллекта практически равны нулю. В то же время я ощущал во всем происходящем со Звиадом влияние неких неизвестных мне сил. Возможно, кто-то хотел скрыть истинную картину происшедшего с Звиадом и активно вмешивался в процесс его лечения. Неясность причин, приведших к остановке сердца, нереальность длительности клинической смерти и последующей довольно быстрой стабилизации в состоянии, поведение лечащих врачей, диссонанс лабораторных данных и клинической картины – все это указывало, по моим ощущениям, на криминально-мистический характер происходящих событий. Или же то были мои параноидальные фантазии. Сейчас же Гиули Вахтанговне нужно было сказать правду и в то же время не убить ее этой правдой.