– Марен, пожалуйста, не волнуйтесь. Я ничего не скажу мужу. Он сейчас в Алте, и я уверена, что пастор Куртсон пользуется его отсутствием, чтобы отдохнуть от уроков норвежского. К тому же… – она неуверенно улыбается. – Я тоже каждую зиму оставляю на улице угощение для троллей. Мы с сестрой всегда выпрашиваем на кухне селедку, картошку и кусок сладкого пирога.
– Мне бы хотелось быть троллем в Бергене, раз их так хорошо кормят, – говорит Кирстен, и хотя ясно, что это шутка, в ней все равно ощущается горечь, и Урса вновь мысленно ругает себя за упоминание своей былой расточительности.
Марен пристально смотрит ей в глаза и, кажется, наконец верит ее словам. Она осторожно кивает и говорит:
– Спасибо.
– Но все равно, Кирстен, – говорит Урса, преисполнившись твердой решимости взять ситуацию под контроль, продемонстрировать свое спокойствие и уверенность и тем самым придать уверенности Марен. – Вам еще возвращаться домой, и лучше бы надеть юбку. Я вам одолжу.
Она открывает свой сундучок из вишневого дерева и достает серую шерстяную юбку, которая ей слегка длинновата. Она протягивает юбку Кирстен и впервые видит, как у той на лице отражается что-то похожее на неуверенность и смущение.
– Я не могу ее взять. Она слишком нарядная и дорогая.
– Я все-таки буду настаивать, – говорит Урса.
– Я боюсь ее испачкать. Ботинки-то у меня грязные.
– Это не страшно. Я уже почти научилась стирать одежду.
Кирстен все-таки берет юбку, хоть и с видимой неохотой, и снимает обувь прежде, чем ее надеть. Подол коротковат, но брюки он закрывает.
– Столько шума из-за каких-то штанов, – ворчит Кирстен, зашнуровывая ботинки. – На меня скорее обратят внимание, если увидят в такой нарядной юбке. Вы поосторожнее со своими вещами, госпожа Корнет, а то наши церковные кумушки станут ходить за вами толпой, выпрашивая бархат и кружева. – Она выпрямляется и обращается к Марен. – Я принесла все, что ты говорила. Муку и все остальное. И даже нашла семена укропа в запасах Мадса. Мне они точно без надобности.
Урса отдает Кирстен деньги, и та убирает монеты в карман брюк, теперь скрытых под юбкой.
– Спасибо. Надеюсь, что ваши уроки пойдут хорошо, хотя, если честно, не понимаю, почему вы обратились к такой наставнице. – Она тепло улыбается Марен, которая все еще встревоженно хмурится. – До встречи в среду, Марен.
21
Марен хочется плакать. Черт бы побрал эту Кирстен, с ее гонором, глупостью и желанием быть на виду. Марен уверена, что Кирстен пришла в брюках вовсе не потому, что не успела переодеться после забоя оленей. Она так оделась нарочно: хотела испытать жену комиссара. Что ж, испытание состоялось. Марен надеется, что теперь Кирстен стыдно.
Дверь закрывается с тяжелым стуком, и Марен вздрагивает.
– Пожалуйста, – говорит Урса. – Не беспокойтесь.
Неужели ее беспокойство так очевидно? Марен так старается не выдавать своих чувств, что от усилий даже лицо начинает болеть. Она не привыкла к тому, что посторонние замечают ее переживания. Но Урса смотрит так, словно видит ее насквозь. Смотрит ей прямо в душу. Марен обнимает себя за плечи, скрестив руки на груди.
– Я не беспокоюсь. – Она тихонько откашливается, украдкой щипает себя за ключицу и снова подходит к столу. – Вы мне поможете перенести камень в очаг?
– Мы его сожжем?
– Камни не горят, – отвечает Марен и только потом понимает, что это была шутка. Урса улыбается, и Марен улыбается ей в ответ. – Это пекарский камень. – Она развязывает один из тюков, принесенных Кирстен, рассматривает его содержимое, берет маленький тканый мешочек и осторожно его открывает. – Хорошо, что Кирстен принесла семена укропа. Мы будем печь пресный хлеб. Флатбрёд.
Урса кивает.
– Кажется, я его ела на Рождество. С селедкой и луком.
Марен морщится. Здесь, в Вардё, они едят флатбрёд почти каждый день, и уж точно без лука. Она надеется, что Урсе он понравится – здесь ей нечасто придется есть свежую выпечку. Чтобы не усложнять, Марен не объясняет Урсе, что причина, по которой она выбрала приготовление пресного хлеба для их первой встречи, заключается в том, что с ним может справиться даже ребенок: его трудно испортить и почти невозможно сжечь. Сколько Марен себя помнит, она всегда помогала маме печь флатбрёд, еще до того, как отец начал брать Эрика на охоту и на рыбалку. Дома они посвящают этому целый день, мама раскатывает лепешки, Марен относит их в печь и следит, чтобы они не подгорали.
– Пекарские камни хорошо держат тепло. Иногда их берут с собой в постель, чтобы не мерзнуть в особенно холодные ночи.
Они специально ходили на мелкогорье за этими камнями, обычно с мамой, но иногда и с папой тоже. Папа называл их огненными камнями, потому что они нагреваются от малейшего прикосновения здешнего холодного солнца. Марен проводит ладонью по его поверхности. Это их второй пекарский камень, найденный лет десять назад. Дома остался их старый: он лучше нового, стал почти круглым за долгие годы использования. Марен думала подарить второй камень Урсе, но теперь застеснялась и не знает, как завести разговор о подарке. Наверное, она просто оставит его, когда соберется идти домой. Мама вряд ли заметит пропажу: иногда Марен кажется, что мама не замечает почти ничего, что творится вокруг. Как будто ее глаза затянулись мутной пленкой, которая с каждым месяцем становится все плотнее и толще.
– Как грелку?
Марен не знает, что это такое, но все равно кивает.
– Они прогреваются равномерно, не дают воздуху проникать в тесто. Флатбрёд, испеченный на камне, хранится несколько месяцев.
Вдвоем они переносят камень в очаг, и Урса вслух поражается, как же Марен сумела дотащить его в одиночку.
– Нужно время, чтобы он хорошенько нагрелся, но мы можем начать.
Марен раскладывает на столе продукты, принесенные Кирстен: несколько мешков муки, ведерко пахты с тонкой пленочкой масла сверху. Марен смотрит на эту пленку, и у нее текут слюнки. Кирстен – богатая женщина, размышляет Марен, разбирая мешочки с сушеными травами, среди которых находится даже мешочек с солью.
Марен берет с полки ступку с пестиком из прохладного серого камня, сажает Урсу растирать семена укропа, а сама принимается отмерять и просеивать муку. Семена надо как следует измельчить, иначе они утяжелят тесто, хлеб пропечется неравномерно и получится совершенно безвкусным. Точно таким, какой себя чувствует Марен рядом с Урсой: пресной и плоской, как флатбрёд.
Урса высыпает в муку измельченные семена, и Марен уже видит, что ее придется просеивать еще раз: Урса не слишком старалась и не растерла семена в мелкую пыль, как положено. Но она смотрит на Марен с такой тревожной надеждой, что та лишь кивает и говорит «спасибо». Кусочки семян, оставшиеся в сите, она аккуратно ссыпает на край стола. Урса тянется, чтобы смахнуть их на пол, и Марен хватает ее за руку. На этот раз она готова к прикосновению, и оно не отзывается жаркой паникой во всем теле, как тогда, когда Урса положила руку на ее ладонь.
– Они нам еще пригодятся.
И тут Урса делает что-то странное. Она закрывает лицо ладонями и вскрикивает, словно ребенок, которого отругали.
– Извините меня, – говорит Урса. – Я себя чувствую такой глупой. Вы, наверное, считаете меня расточительной белоручкой.
– Вовсе нет, – говорит Марен. – Просто в Бергене у вас была совершенно другая жизнь, и я надеюсь, что здешняя жизнь вам понравится. Я помогу вам освоиться. – Ее почему-то бросает в жар. – Не то чтобы я думала, что вы не справитесь сами.
Урса издает горький смешок, от которого у Марен сжимается сердце.
– Но я и правда не справлюсь.
От этого искреннего признания Марен переполняет нежность.
– Все будет хорошо, Урса.
Урса глядит на нее с такой пронзительной благодарностью, что Марен краснеет.
– Вы такая хорошая, добрая. Я так рада, что мы подружились.
Она тянется обнять Марен, и хотя та не любит объятий – она даже не помнит, когда обнимала кого-то в последний раз: наверное, Дийну, когда та лежала без сил на полу у них в комнате, а мама баюкала на руках новорожденного Эрика, – сейчас она не отстраняется.
Урса обнимает ее без стеснения, от всей души. Ее макушка располагается под подбородком у Марен, ее волосы пахнут сном и душистой водой. Марен знает, что у Урсы есть сестра, и, наверное, она скучает по сестринским объятиям, потому что льнет к ней всем телом, почти отчаянно.
Марен преодолевает смущение и, осмелев, еще крепче прижимает Урсу к себе, чувствует, какое мягкое у нее тело под платьем из тонкой нарядной ткани – ее лопатки не выдаются острыми углами, а поднимаются, словно две низких округлых волны. Марен боится дышать, ей не хочется, чтобы пространство, оставшееся между ними, увеличилось даже на то крошечное расстояние, которое нужно, чтобы набрать воздуха в грудь. Но Урса уже разжимает руки и отступает.
– Спасибо, – говорит она, глядя на кусочки семян на столе. Ее, кажется, успокоили эти объятия, которые так растревожили Марен. – Надо измельчить их получше, да?
Сердце у Марен колотится так, что кровь стучит в ушах. Она молча кивает и принимается добавлять в смесь пахту, предварительно сняв с нее пленку масла. Это занятие требует сосредоточенности, и Марен слегка успокаивается. Масло она заворачивает в чистую тряпицу, которую Кирстен положила специально для этой цели. От запаха сливок ее рот переполняется слюной. В прошлом году у них не было масла, и Марен соскучилась по его вкусу, густому и мягкому.
Она продолжает добавлять пахту, отмеряя ее по чуть-чуть. И вот все готово, пора месить тесто. Месить долго и тщательно, чтобы оно получилось гладким и однородным. Марен наклоняет миску, чтобы Урса видела, что получилось: плотный холмик, похожий на миниатюрную копию пекарского камня, что нагревается в очаге.
Марен посыпает стол мукой и вручает Урсе тяжелую скалку, вырезанную из гладкого, прохладного камня, к которому не липнет тесто. Потом отрывает кусочек теста размером с хорошую горсть, скатывает его в шар, слегка прибивает сверху и кладет перед Урсой.