Дийна смотрит на них обеих, и Марен вдруг видит ее глазами постороннего человека. Видит так, как ее видит Урса. Ее голую грудь, ее ноги, расставленные широко-широко, чтобы было сподручнее держать ребенка, уже слишком большого, чтобы кормить его грудью. По ее бледной коже растекаются синие реки вен. Волосы у нее грязные, сальные. В темных глазах горит вызов. Сейчас, с приникшим к ней Эриком, она похожа на древнюю богиню, непостижимую и могучую. Марен не хочет на это смотреть, но ее взгляд словно прилип к груди Дийны. Она заставляет себя отвернуться. У нее пересохло во рту.
– Кажется, мы не вовремя.
– Такие вещи не делаются на улице, – говорит Урса слабым голосом. – Если ее увидит Авессалом…
Марен озирается по сторонам. С улицы их не видно. Если их кто-то и видит, то только птицы, гнездящиеся на скалах, и развалины дома Бора Рагнвальдсона.
Дийна отрывает Эрика от груди, спускает его с колен. Неторопливо застегивает рубаху. Кажется, ей нисколько не стыдно.
– Я не думала, что вы так быстро вернетесь, – говорит Дийна. Эрик тянется к вороту ее рубахи. Она отталкивает его руки, встает. – Когда вы идете на мыс, это обычно надолго.
Под проницательным взглядом Дийны Марен делается неуютно.
– Госпожа Корнет хочет с тобой поговорить. – Марен злится и не понимает почему. – У тебя есть свой дом, так чего ты сидишь на пороге, как бездомная бродяжка?
– Что вы хотели сказать, – Дийна пристально смотрит на Урсу, – госпожа Корнет?
Урса сразу переходит к делу.
– Вчера я вернулась из Вардёхюса. Мой муж получил приглашение на ужин к губернатору Каннингему. За столом говорили о вас.
Такого Дийна не ожидала, Марен это видит, хотя у нее хорошо получается скрыть удивление. Ее лицо остается совершенно бесстрастным, и только в глазах появляется жесткий блеск, но Урса этого не замечает и продолжает:
– Там в тюрьме двое лапландцев. – На этом слове Дийна сжимает зубы. – Заклинатели ветра.
– Я не заклинаю ветер, – говорит Дийна.
– Но они говорили о рунах, – вставляет Марен. – И о фигурках.
– Фру Олафсдоттер вырезала их сама, – говорит Дийна. – Я только ей подсказала, какие жечь травы в знак памяти.
– Ей, наверное, тоже грозит беда, – говорит Марен. – Но мы больше волнуемся за тебя.
– За меня волноваться не надо. Это уже не твоя забота.
– Я вообще не хотела сюда идти, но Урса настояла, что ей надо с тобой поговорить, – произносит Марен, отвернувшись, чтобы Дийна не видела, как ей обидно и больно. – Она считает, что это важно.
– Вам надо посещать церковь, – говорит Урса. – Я думаю, все еще можно поправить.
– Да неужели? – говорит Дийна, и Урса смущается под ее пристальным взглядом. – Когда двое, как вы говорите, лапландцев сидят в тюрьме, и их, без сомнения, скоро сожгут на костре?
Марен ждет, что Урса начнет возражать, но та молчит, и Марен чувствует нарастающее давление где-то в районе горла.
– Я уверена, что мой муж не чужд милосердия, – наконец произносит Урса, но как-то неубедительно.
– Я слышала, что происходит с моими людьми, когда они отдаются на милость таких людей, как ваш муж, госпожа Корнет, – говорит Дийна, подхватив Эрика на руки. – Вот почему я никак не могу разделить вашу уверенность.
Дийна заходит в свою пристройку, захлопнув дверь. Марен пару секунд нерешительно мнется, а потом идет следом. Она входит без стука, толкает дверь со всей силы, и та бьет Эрика по ноге. Малыш тихонечко всхлипывает. Марен тихо закрывает дверь, оставив Урсу стоять снаружи, и оборачивается лицом к комнате, куда она не заходила уже несколько лет. Может быть, со дня свадьбы Эрика и Дийны, когда она, Марен, украсила их жилище цветами – мелкими белыми и желтыми соцветиями, – и помогала развешивать на стропилах свадебные дары: вяленых рыбин, похожих на крошечные паруса.
Сейчас никаких цветов нет и в помине. Комната, казавшаяся тесноватой для пары молодоженов, почему-то кажется еще меньше, когда в ней живут мать и маленький сын. Огонь в очаге не горит, лишь угли тлеют под слоем золы. Окно занавешено плотным одеялом, отчего в комнате сумрачно. Дийна глядит на Марен, словно ночная птица, затаившаяся в полумраке. Эрик садится на кучу тряпья, сложенного в углу. Какие-то ветки, торчащие из нее, придают ей сходство с наспех свитым гнездом. В комнате пахнет кислым молоком и блодплёттаром, чей густой дух проникает сюда сквозь дощатую стену. У холодного очага стоят башмаки Эрика, старшего Эрика – брата Марен. Один башмак расшнурован, язычок вывалился наружу, внутренности похожи на темную пасть.
Марен пришла, чтобы выговорить Дийне за грубость, чтобы выказать свою обиду за те злые слова, которые Дийна бросила ей, когда заявила, что Марен больше не нужно за нее беспокоиться, потому что это уже не ее забота. Ей хотелось высказать много всего, но в этой комнате все заготовленные слова встают комом в горле. У нее ощущение, что ее предали, предали Эрика, предали память об Эрике.
– Дийна…
И тут она видит над очагом веревочную фигурку, обернутую в пропавшее кружево Торил. Марен сбивается и умолкает. В бок фигурки воткнула серебряная игла.
– Что это?
Проследив за направлением ее взгляда, Дийна пожимает плечами и берет в руки фигурку.
– Ничего. Кукла для Эрика.
– Это кружево Торил.
Дийна вынимает иголку, разворачивает кусок кружева.
– Хочешь его ей вернуть?
Марен качает головой, и Дийна бросает кружево в огонь. Марен делает судорожное движение, словно хочет выхватить его из пламени, но оно уже сморщилось и почернело.
Оглядев комнату, Марен видит рунные камни на полу у кровати, горстку костей – кроличьих хребтов – рядом с пустыми башмаками у очага. Волоски у нее на руках встают дыбом.
– Дийна, что происходит?
– А что происходит? – Дийна кладет веревочную фигурку на большой квадратный кусок ткани, расстеленный на кровати. Туда же она кладет шарф из лисьего хвоста, теплые рукавицы, свой нож, шерстяную рубаху.
– Что ты делаешь?
– Не говори никому, – просит Дийна, не прерывая своего занятия. – Даже ей.
– Ты не можешь так просто уйти. – У Марен сжимается сердце. – Дийна, ты не ведьма.
Но ее голос звучит неуверенно, и Дийна резко оборачивается к ней.
– По-моему, ты не очень-то в это веришь.
У Марен дрожат руки, и она вдруг понимает, что ей по-настоящему страшно.
– Эта фигурка…
– Кукла, – говорит Дийна. – Для Эрика. Я взяла кружево просто назло. И чтобы одежка была помягче.
Марен смотрит на кроличьи кости, на рунные камни.
Дийна издает невеселый, горький смешок.
– Я помню то время, когда руны давали тебе утешение. Когда моряки приходили к моему отцу, чтобы он бросил кости и прозрел их судьбу. Это тоже язык, Марен, и если ты его не понимаешь, это не значит, что в нем есть что-то злое.
Марен пристыженно кивает. Ей хочется извиниться, но она понимает, что извинения прозвучат глупо и жалко. Она лишь повторяет:
– Ты не ведьма.
– Неважно, кто я. Важно, кем меня считают они.
– Урса уверена, что все будет хорошо. Ее муж…
– Да что она знает? – У Дийны срывается голос. – Что знаешь ты? Я осталась в Вардё только ради тебя, и чтобы Эрик рос в семье. Но здесь уже небезопасно.
– Ты забираешь его с собой?
– Он мой сын, – говорит Дийна. – Ты же не думаешь, что я его брошу?
– Как же он будет жить на мелкогорье?
– Мы уйдем еще дальше, – говорит Дийна. – Куда бы мы ни ушли, там ему все равно будет лучше, чем здесь. – Дийна обводит взглядом запущенную убогую комнатушку. – Какая тут жизнь у ребенка? Ему нужен воздух, нужны деревья, ему нужны люди, которые не будут смотреть на него как на выродка или на дурачка. – Она бросает ядовитый взгляд на дощатую стену, из-за которой доносится стук маслобойки. Мама по-прежнему взбивает масло, хотя оно давно готово. – Надо было уйти сразу, когда не стало его отца.
Марен хватает Дийну за руку.
– Пожалуйста, не уходи.
– Здесь небезопасно.
– Я сумею тебя защитить.
Дийна качает головой, гладит Марен по щеке.
– Для них мы ничто. Как люди для моря, которому нет до нас дела.
Она прижимается лбом ко лбу Марен. Ее кожа сухая, будто песок.
– Ты тоже можешь уйти с нами, – говорит Дийна. Марен резко отшатывается. – Варр проводит лето на мелкогорье, в лесу. Они туда не пойдут, а если пойдут, то я знаю, где спрятаться.
– Я не могу бросить маму. – «Не могу бросить Урсу», – добавляет она про себя. – И мне здесь ничто не грозит.
Кажется, Дийна хочет сказать что-то еще, но лишь молча завязывает первый тюк, берет еще одно одеяло, расстилает его на кровати и продолжает собирать вещи.
Марен так много хочется ей сказать, но она только спрашивает:
– Когда ты уходишь?
– Сегодня ночью. Я возьму лодку Бора.
– Она вся дырявая, – говорит Марен. – Возьми лодку Кирстен. Я знаю, что она будет не против.
Дийна кивает.
– И она всегда может сказать, что я взяла лодку без спроса. Я оставлю ее на берегу.
Марен берет Эрика на руки, прижимается носом к его макушке, вдыхает чуть кисловатый молочный запах.
– Я дам тебе денег. У меня есть…
– Оставь их себе, – говорит Дийна. – В лесу они мне без надобности.
– Если тебя поймают…
– Не говори никому. – Дийна подходит и обнимает Марен, держащую на руках ее сына.
Марен сжимает зубы до скрежета.
– Будь осторожна. Не доверяй никому, – шепчет Дийна, ее дыхание щекочет Марен ухо. – Даже ей.
Она отстраняется и прижимает ко лбу Марен большой палец.
– Если тебе будет нужно меня разыскать.
Марен закрывает глаза, вспоминая, как Дийна точно так же прижала палец ко лбу ее брата, когда он уходил в море в канун Рождества.
– Дийна… – Марен берет ее за руку. – Ты мне споешь его йойк?
Она уверена, что Дийна откажет, но та придвигается к ней и поет, почти касаясь губами ее уха. Мелодия ритмичная, но одновременно мягкая. Марен узнает некоторые отрывки, которые слышала через стену, но сейчас песня звучит по-другому. Она очень странная и очень красивая. Когда песня кончается, Марен кажется, что у нее что-то украли. Что-то важное, незаменимое. Эрик улыбается у нее на руках. Марен снова вдыхает его детский запах, целует в прохладную щечку и отдает его Дийне.