– Руны, – произносит Авессалом каким-то чужим, хриплым голосом. Его руки судорожно сжимаются на лацканах сюртука. Урса видит, что ему страшно, и ей тоже становится страшно.
– Муж мой?
– Это руны, – говорит он, и его голос дрожит. Он оборачивается и смотрит по сторонам. Урса наблюдает, как он идет к ближайшему из соседних домов и стучит в дверь. Никто не отвечает. Наверное, женщины Вардё до сих пор сплетничают у церкви. Муж возвращается к их порогу.
– Все именно так, как говорил губернатор. Может быть, даже хуже.
Его глаза горят лихорадочным блеском. У Урсы промокли ноги, туфли отяжелели от налипшей на них грязи, но ей не хочется заходить в дом.
За спиной раздаются шаги. Она оборачивается и видит, что к ним приближаются две фигуры, одна поддерживает другую. Урса узнает молодую женщину, чья куртка сейчас надета на ней. Вторая – старая, хрупкая, с точно такими же скулами и губами: ее мать.
– Эй, вы, – окликает их Авессалом.
Обе женщины замирают на месте, стоят, глядя в землю.
– Зачем они здесь? – Он указывает на знаки над дверью, и его страх обращается в злобу. Это тоже пугает Урсу, но гнев мужа ей хотя бы понятен. – Это руны, да?
Молодая смотрит туда, куда указывает его палец, и молча кивает.
– Кто их здесь вырезал?
– Дийна, – говорит старшая, мать.
Урса смотрит на молодую.
– Это вы Дийна? – спрашивает она, и женщина качает головой, не глядя ей в глаза.
– Это моя дочь Марен, – отвечает старшая. – Я Фрейя, а знаки вырезала Дийна, вдова моего сына. – От Урсы не укрылось, как отстраненно она представляет свою невестку. Словно та ей чужая. – Мы сейчас называли свои имена, и ее имя тоже. Для вашего списка.
– Та самая Дийна, которая не была в церкви? – уточняет Авессалом. – Почему?
– Ей нездоровится, – говорит дочь, Марен. – У нее маленький сын. Она должна поправляться, чтобы заботиться о малыше.
Фрейя пронзает ее острым, колючим взглядом.
– Зачем они здесь? – Авессалом яростно тычет пальцем, в его голосе слышится отвращение.
– Здесь покоились мои папа и брат, – говорит Марен. – Дийна вырезала эти знаки для мужа. – Она смотрит на Урсу, смотрит на Авессалома, видит, что они не понимают. – После шторма. Мы положили их здесь.
«Мертвые», – думает Урса, и внутри у нее все как будто сжимается. Тела усопших лежали в их доме, на этом самом полу, по которому теперь ходит она сама. Она вспоминает туши животных, висящие на крюках в кладовой, и к горлу подкатывает горькая тошнота. «Господи Боже, только бы ее не вырвало прямо здесь!»
– Почему нам не сказали?
– Это было лишь временное пристанище. – Марен, видимо, чувствует, что коснулась опасной темы. Она вся съеживается, словно пытаясь стать меньше и незаметнее, и стоит, втянув голову в плечи, всем своим видом изображая смирение. – Комиссар, мы никого не хотели обидеть. Это был лодочный сарай, и его переделали под жилье, когда стало известно о вашем приезде. Мы рассудили, что вам подобает просторный дом, а других больших помещений в деревне нет.
Это был мудрый шаг, думает Урса. Суровый взгляд Авессалома смягчился, когда эта женщина, Марен, изобразила почтительную покорность. Урсе хотелось бы научиться вести себя так же в присутствии мужа. С ним она вечно себя ощущает то слишком дерзкой, то слишком кроткой.
– Нам должны были сказать. – Он смотрит на знаки над дверью. – Это не христианские символы.
– Дийна – саамка, – говорит Фрейя.
Марен стоит, стиснув челюсти, так что бледная кожа натягивается на скулах, и Урса понимает: она не хотела, чтобы об этом узнал комиссар, ее муж.
– Лапландка? – Авессалом резко дергает головой, словно бык, отгоняющий муху. – Тут проводили лапландские ритуалы?
– Нет, – говорит Марен, и мать снова пронзает ее неприязненным колючим взглядом. – Они просто хранили тела. Никакого вреда в этом нет.
– Вредно все, что не исходит от Господа нашего. Они били в бубен?
– Нет.
Он смотрит, прищурившись.
– Я доложу губернатору.
Он входит в дом. Серо-голубые глаза Марен напряженно блестят, в них плещется паника. Урсе хочется протянуть руку и погладить ее по плечу.
– Урсула!
Громкий голос Авессалома разрывает неуютную тишину. Урса думает, что надо бы попрощаться, но обе женщины, мать и дочь, уже скрылись из виду, завернув за угол дома.
Ее туфли увязли в грязи. Она представляет, как тонет в земле: по колено, по пояс, по шею, – и вот земля накрывает ее с головой, принимает в свои темные недра, где нечем дышать, но зато там прохладно, спокойно и безопасно.
– Жена? – Авессалом стоит в дверном проеме. Пламя, пляшущее в камине, светит ему в спину, превращая его великанскую фигуру в сумрачный силуэт, безликую плотную тень. Он сжимает под мышкой скамеечку, на которой обычно сидит за столом, в другой руке держит какой-то плоский инструмент, кажется, долото. – Иди готовить обед.
Она растерянно смотрит на мужа, потом опускает глаза на свои увязшие в грязи ноги. Он тяжко вздыхает, ставит скамью на крыльцо, кладет на нее долото, молча подходит к Урсе, хватает ее под мышки, поднимает легко, как пушинку, и переносит на порог. У нее кружится голова: сколько раз они с Агнете представляли себе в мечтах, как их будущие мужья внесут их на руках в новый дом, где они будут жить долго и счастливо? Но в жизни все происходит не так, как в фантазиях, и Урса чувствует себя донельзя глупо. Ее туфли безнадежно испорчены. Авессалом закрывает дверь у нее перед носом, а сам остается снаружи.
Медленно, словно в каком-то обморочном оцепенении, она идет в кладовую. Запасы рыбы и хлеба, приготовленные к их приезду здешними женщинами, уже почти на исходе. Скоро ей придется заняться выпечкой самой. Сиф учила ее домоводству, но забросила эти уроки, когда папе пришлось рассчитать служанку, которая ухаживала за Агнете, и Урса взяла на себя все заботы о младшей сестре. Она знает, как нагревать мятное масло в воде и как поддерживать голову Агнете, чтобы ей было удобнее дышать над паром, но не знает, как сварить пиво. Она умеет купать Агнете и растирать ее больную ногу, но совсем не умеет вести хозяйство.
И даже если она сможет вспомнить, как пекут хлеб, вряд ли Авессалом удовольствуется только им. Но он же не ждет, что она сама станет разделывать мясные туши? При одной только мысли об этом ее пробирает озноб, и она поворачивается спиной к двери в кладовку. Она думала, у нее будет хотя бы одна служанка. Видимо, папа тоже так думал, иначе не отправил бы ее в такую даль совершенно неподготовленной для роли жены и хозяйки дома. Она пытается разрезать черствую буханку, но пальцы совсем онемели.
Если бы Урса умела писать, она написала бы папе письмо. Она бы ему рассказала, что ей плохо в Вардё, и что здешние женщины, потерявшие своих кормильцев, все как одна хмурые, настороженные, неприветливые, а некоторые и вовсе не ходят в церковь. Что здесь холодно даже летом, и солнце не опускается за горизонт. Что, несмотря на высокую должность мужа, их поселили даже не в доме, а в бывшем сарае с рунами, вырезанными над дверью, потому что здесь раньше держали покойников.
Она подносит озябшие руки ко рту, дышит на них, чтобы хоть немного согреть. Что теперь делать? Она не может уйти от мужа: это будет позор и бесчестье, молва о котором непременно дойдет до Бергена. Урса не сможет вновь выйти замуж и навечно останется старой девой, обузой для престарелого отца. Агнете вряд ли найдет себе супруга, но это и к лучшему. Урса мысленно благодарит Бога за то, что сестре не придется узнать, что такое замужняя жизнь.
Снаружи доносится стук и скрежет, это Авессалом стесывает долотом руны. От этих звуков у Урсы сводит зубы. Все плывет перед глазами. Она еще крепче вцепляется в рукоятку ножа. Ждет, пока пройдет слабость. Когда Авессалом возвращается в дом, стол к обеду уже накрыт. Все тарелки и чашки от разных сервизов, ни одна не подходит к другой.
В тот день они доедают последний хлеб.
Каждый день муж ходит молиться в церкви, учить норвежский с пастором Куртсоном и дежурить у ворот Вардёхюса в ожидании новостей. Урса знает, он ждет послания от губернатора, ждет приглашения в замок. Ей самой хочется, чтобы это письмо поскорее пришло, и не только затем, чтобы развеялось мрачное настроение Авессалома. Ей надо выйти из дома, надо съесть что-то еще, кроме вяленой рыбы. Что-то свежее: зелень, морковь. Она мечтает о фруктах, об их сочной сладости. Она старается растянуть на подольше запас аниса, держит каждое зернышко за щекой, пока оно не размягчается чуть ли не в кашу, больше не хрустящую на зубах. Она мечтает разделить трапезу с кем-то еще, кроме мужа.
Но когда он уходит, ей становится еще тоскливее. Когда он уходит, она остается совсем одна. Даже общество мужа тяготит не так сильно, как полное одиночество.
18
Комиссар и его жена уже неделю живут в Вардё, а сшитые шкуры так и лежат на полу у двери в доме Марен. Разговор с комиссаром Корнетом растревожил ее, хотя она понимает, что все могло быть гораздо хуже. Она могла бы не успеть перебить маму, и та упомянула бы бубен.
Когда дома Марен ее упрекнула, та закрылась, как раковина, и в душу Марен закралось нехорошее подозрение, что мама выдала Дийну отнюдь не случайно, не просто по недомыслию. Ей придется следить за обеими, за этими женщинами, которых она называет своей семьей, – они отдалились друг от друга так сильно, что это уже становится опасным. Почти таким же опасным, каким стал взгляд комиссара при упоминании саамских ритуалов.
Марен, разумеется, знает, что подобные вещи осуждаются церковью. С другой стороны, пастор Куртсон хоть и не одобрял саваны из бересты, но не стал их запрещать. Комиссар Корнет, кажется, не понимает, что здесь все устроено по-другому. Это все еще саамские земли, хоть об этом не говорят вслух. Матросы по-прежнему иногда обращаются к саамским шаманам, чтобы те призвали попутный ветер или вырезали амулет на удачу, и Торил, как бы она ни открещивалась теперь, приходила за помощью к Дийне, когда ей долго не удавалось зачать ребенка. Но разговор с комиссаром, его ярость при виде рун заставили Марен задуматься и осознать перемены, не замеченные ею раньше: саамы, которые каждое лето разбивали шатры на мысе, не приходили на остров уже несколько лет подряд; Дийна осталась единственной из них в Вардё.