Но когда она пересказывает разговор с комиссаром Дийне, та лишь пожимает плечами. Малыш Эрик хватается за кончик ее толстой косы, сует его в рот, жует воспаленными деснами.
– Я привыкла к такому невежеству, – говорит Дийна, глядя в спину маме.
Марен чувствует себя одинокой в своей тревоге, словно она единственная на всем острове видит приближающийся шторм.
И лишь когда мама, устав спотыкаться о сваленные у двери шкуры, заявляет, что отнесет их сама, Марен наконец берет их в охапку и идет к малому лодочному сараю.
На улице свежо и морозно, но Марен не холодно в шерстяном платье. Размокшая грязь высохла, затвердела застывшими волнами, их гребни больно врезаются в подошвы. Торил выбивает одеяло у себя на крыльце, они с Марен старательно не замечают друг друга. Торил изо всех сил колотит по ткани, облако вонючей пыли летит прямо в рот Марен. Она тихонько отплевывается и отряхивает шкуры.
Дверь малого лодочного сарая закрыта, в доме тихо, но из трубы идет дым. Руны закрашены ослепительно-белой краской. Марен не знает, где комиссар раздобыл её: в Вардё никто, кроме разве что матери Дага, не стремится создать себе больше работы, чем необходимо. Перед тем как постучать, Марен прислушивается. Изнутри не доносится ни звука.
Дверь открывает жена комиссара, Урсула. Ее неприбранные светлые волосы – словно бледное облако над растерянным круглым лицом.
– Доброго утра, госпожа Корнет.
– Марен, да?
– Марен Магнусдоттер.
Ее имя в устах этой женщины отзывается звонкой дрожью в груди.
– Мужа нет дома. Он в церкви, с пастором Куртсоном.
Она не смотрит Марен в глаза. Ее ресницы такие светлые, что их почти и не видно. На ней то же синее платье, в котором она была в церкви. Весь подол в пятнах грязи. Неужели она не стирала его с воскресенья? – удивляется про себя Марен.
– Я вот принесла… – Она протягивает шкуры госпоже Корнет, но та испуганно отступает. – Губернатор заказал их у Кирстен к вашему приезду. Это подстилки на пол.
– А…
– Я их сшила сама.
– Спасибо, – говорит Урсула, но не торопится принять шкуры. Она смотрит на них с опаской, чуть ли не с ужасом. Смотрит так, словно боится, что они могут ожить и наброситься на нее.
– Хотите, я их расстелю?
На лице Урсулы отражается такая пронзительная благодарность, что на нее почти больно смотреть. Урса открывает дверь шире, чтобы впустить Марен в дом.
Мастера из Киберга постарались на славу. На одной стороне просторной комнаты стоит большая кровать, отгороженная занавеской. В центре – прочный массивный стол и добротно сколоченная скамья. Над очагом развешены в ряд кастрюли и котелки, к которым, кажется, даже и не прикасались. Сбоку от камина – на том самом месте, где Даг целовал Марен – деревянная полка, на которой стоит умывальный таз и стопка тарелок. Дверь в кладовую, где Даг впервые взял Марен за руку, затянута паутиной. Марен сжимает кулак, ногти впиваются ей в ладонь. Дом хороший, тут спору нет, но какой-то пустой, неуютный, безликий. Кроме распятия на стене над камином, здесь нет ничего, что говорило бы о привычках и склонностях его обитателей. Как будто тут вовсе никто не живет. В камин положили сырые дрова, огонь только дымит и почти не дает ни света, ни тепла.
Пол ледяной, Марен чувствует, какой он холодный, даже сквозь подошвы сапог. Неудивительно, что Урсула дрожит, хотя и пытается это скрывать. На спинку стула накинуто теплое шерстяное одеяло. У Марен мелькает мысль, что, наверное, Урсула сидела, закутавшись в одеяло, а когда в дверь постучали, сбросила его, чтобы предстать перед нежданными гостями в приличном виде. Марен украдкой поглядывает по сторонам. Вода в тазу для умывания – серая, словно ее не меняли несколько дней. Углы затянуты паутиной, аир под ногами пожухлый и грязный.
В доме пахнет чем-то затхлым, заплесневелым, но от легкого запаха разложения, который Марен ощутила, когда была здесь в последний раз, не осталось и следа. Собственно, его и не должно было остаться: с тех пор, как здесь лежали папа и брат, прошло уже полтора года. Марен смотрит на пол перед камином, и ей кажется, что в этом месте земля чуть темнее. Проследив за направлением ее взгляда, Урсула едва заметно вздрагивает.
– Вот прямо здесь?
Марен, не подумав, кивает, и Урсула легонько пошатывается. Она стала бледнее, думает Марен, под глазами пролегли тени, хотя ее щеки все такие же пухлые.
– Вы хорошо себя чувствуете?
– Прошу прощения, – говорит Урсула, прижимая руку к животу. – Нам никто ничего не сказал. Все-таки страшно узнать, что здесь раньше хранили тела покойных.
– Ничего страшного в этом нет, – говорит Марен. – Зимой мертвые часто покоятся в помещении. Обычно мы держим их дома, но… – Но их было двое. Они заняли бы всю комнату. – Раньше это был лодочный сарай. Мы не знали, что его переделают под ваш дом.
Если бы все сложилось иначе, теперь это был бы их с Дагом дом. И уж Марен бы не допустила, чтобы двери и потолок заросли паутиной. В ее доме на окнах висели бы тканые занавески, а над огнем в очаге бурлила бы в большом котле густая похлебка из оленины.
Ей хочется поскорее отсюда уйти.
– Куда их положить?
Урсула рассеянно озирается по сторонам, словно что-то потеряла и не может найти.
– Я… – Она указывает на пол перед камином.
– Тут две подстилки, – говорит Марен. – Может, одну положить у кровати? Чтобы не вставать с теплой постели сразу на холодный пол.
Урсула кивает и густо краснеет. Неужели ее так смутило упоминание о постели? – удивляется про себя Марен. Может быть, в Бергене не принято говорить о подобных вещах с посторонними: она знает, что отец Дага построил дом в два этажа именно для того, чтобы спальни детей и родителей располагались отдельно, как это было в их доме в Тромсё.
Марен расправляет одну подстилку и кладет ее на пол перед камином. Мех хороший, приятный на ощупь, и Марен разрезала шкуры так, чтобы белые оленьи грудки располагались в углах. Получился почти узор. Марен разглаживает подстилку, смотрит на Урсулу, ждет одобрения, но та глядит в одну точку, по-прежнему держась за живот.
Марен стелет второй половик перед кроватью. Постель убрана, но покрывало смято. Перед тем как выпрямиться и встать, Марен на секунду прикасается к нему: оно еще теплое.
Урсула ворошит кочергой дымящиеся поленья. Марен понимает, что это не ее дело, но она просто не может смолчать.
– Надо взять сухих дров. – Она указывает на дверь в кладовую. – У вас их много. Кирстен все приготовила.
– Да, я… – Урсула резко встает: ее веки дрожат. Марен быстро подходит к ней и хватает под локоть, испугавшись, что она сейчас упадет. Урсула кладет руку ей на плечо, и Марен вспоминает их первую встречу на пристани. Ладонь у Урсулы холодная и очень мягкая.
– Вы хорошо себя чувствуете?
Урсула закрывает глаза. У нее нежные веки, бледно-розовые, как внутренняя сторона морских раковин или ногти на пальчиках новорожденного младенца. Она дышит неровно и быстро: от ее дыхания по-прежнему веет чем-то странным и сладким, от чего у Марен сводит зубы.
– Да. Извините. – Она расправляет плечи, и Марен отпускает ее локоть, но все равно придерживает за спину. – У меня кружится голова.
– Дать вам воды? Или, может быть, хлеба? – Марен осторожно усаживает Урсулу на ближайший стул, укутывает одеялом. Не дожидаясь ответа, хватает кувшин и тут же ставит на место. Кувшин пустой.
– У вас нет воды.
– И хлеба тоже, – произносит Урсула тихим, бесцветным голосом. – Я не знаю, как…
– Как? – Присмотревшись получше, Марен видит, что вода в тазу для умывания подернута жирной сероватой пленкой. Дом не просто не обжит – он безнадежно запущен.
– Как… – Урса опять умолкает и резко втягивает в себя воздух.
Что-то сжимается в груди у Марен, и она снова хватает кувшин.
– Я принесу вам воды. Вы сидите, а я сейчас.
– Извините меня, я должна была…
Марен слышит шелест юбок. Урсула встает, опираясь на стол. Нежная кожа у нее на запястьях сморщилась, лицо как будто помялось. Марен отводит взгляд, говорит, обращаясь к ее ногам:
– Вам надо сесть. Отдохнуть. Я скоро вернусь.
Марен еще успевает услышать, как скрипнул стул у нее за спиной, и вот она уже вышла под яркий солнечный свет, одновременно радуясь, что наконец-то покинула этот дом, и уже желая поскорее вернуться. Она полной грудью вдыхает морозный воздух и спешит к себе. Торил уже ушла, одеяло, которое она повесила проветриться на заборе, валяется на земле: Марен топчет его ногами.
Мама присматривает за Эриком, играющим у очага. Когда Марен заходит в дом, мама резко оборачивается в ее сторону.
– Что-то ты долго.
– Я зашла их разложить.
– Госпоже из Бергена не пристало самой возиться с половиками? Как тебе дом?
– Ей нездоровится. У нее кружится голова. – Марен подходит к ведру с питьевой водой, наполняет кувшин. – А дом…
Она не знает, как рассказать о печали, нахлынувшей на нее в этом месте. Как рассказать об Урсуле, о грязных полах и о теплой постели, о том, что сам дом кажется нежилым и заброшенным, каким не был даже тогда, когда Даг водил Марен смотреть на их будущее жилище. Даже когда Дийна с Варром хранили покой их погибших родных. Малыш Эрик хватается за ее юбку, когда она проходит мимо, чтобы взять из корзины буханку черного хлеба.
– Это еще зачем?
– У них нет хлеба.
Мама презрительно фыркает.
– В доме у комиссара нет хлеба? Небось, все умяла его упитанная жена. – Мама щурит глаза, ее впалые щеки как будто ввалились еще сильнее. – Мы не настолько богаты, чтобы раздавать еду.
– У нас его хватит еще на неделю, – говорит Марен, заворачивая хлеб в чистое полотенце. – Они вернут нам буханку, когда будут печь.
– Вот ленивая туша, – говорит мама с такой злобой в голосе, что Марен замирает и удивленно глядит на нее. – Чем она там занимается целыми днями? Пока муж весь в трудах и заботах, интересуется, навещает…
– Кого навещает?