Она понимала, что надо вымыться. И хотела. Да, она скоро помоется. Только не сейчас. Мягкий матрас. Одеяло из какой-то искусственной шерсти. Колючее, но теплое. Закрывая глаза, она чувствовала себя жалкой под чужими взглядами, а теперь, открыв, убедилась, что здесь никого нет. Пахло укропом, а не дерьмом и формальдегидом. Маленькое окошко смотрело в белое небо, над которым светило солнце, хоть и заслоненное сотнями точек. Вставая у окна, она видела с полдюжины темных пирамид-зиккуратов и часть уходящей за небеса арки. Достать до потолка она не могла; свет был белым. Здесь были краски. После оранжевого чистилища она радовалась краскам и сердилась на себя за это. Тишина подавляла. Одиночество обжигало, как кровь, что возвращается в обмороженную конечность.
Из общего пространства доносились голоса. Илси – она всегда понижала голос к концу фразы, так что даже вопрос звучал утвердительно. Кампар с его всегдашней наигранной невозмутимостью, независимо от того, шутит он или говорит всерьез. Джессин свернулась в комок и накрыла ухо подушкой, чтобы отгородиться от всего этого. На нее по-прежнему накатывали небольшие волны тошноты и временами находила дрожь, такая слабая, что она не знала, трясет ее или комнату. Она попробовала представить Джеллита, лежащего на такой же кровати, может, даже где-то поблизости. Сочетание надежды с отчаянием причиняло больше боли, чем то и другое в отдельности.
Когда она была моложе, один врач советовал ей: не сравнивайте то, что происходит с вами и с другими. Любой вывод окажется ошибкой, сказал он. Или ты увидишь, как страдают другие, как Синнию разрывает горе после казни Ньола, и решишь, что твоя боль ничего не значит. Или ты увидишь, как кто-то бьется над незначительной с виду проблемой – как Дафид сходит с ума по Илси, а та ему не мешает – и отмахнешься от их трудностей. Первое оправдывает самоотрицание, второе ведет к высокомерию. Джессин сейчас ловила себя и на том и на другом, а какая-то часть ее бессильно наблюдала.
Сквозь подушку пробился смех Кампара. Джессин хотелось, чтобы он заткнулся – и чтобы она была там, со всеми. Она перекатилась на спину, подушка отвалилась.
– Ты совсем раскисла, – вслух сказала она себе. «Прежде это не мешало», – ответила некая часть сознания. Она стиснула зубы, встала и принялась срывать с себя грязную, не менявшуюся с ночи пленения одежду. Душ, как видно, управлялся единственной кнопкой. Едва она нажала, как из сопла ударила красная жидкость, вонявшая промышленным очистителем. Джессин взвизгнула и едва не отскочила, но тут сопло провернулось, и из него брызнула чистая теплая вода. Мыла она не нашла, но красная жижа вроде бы растопила запекшиеся слои грязи. Верхний слой кожи сходил под пальцами, будто она обгорела на солнце и ожог только что зажил. Она промыла волосы, оттерла кожу, выковыряла из-под отросших ногтей клейкую черную грязь. В стене обнаружилась маленькая ниша, где лежали бритва, зубная щетка и расческа. И – непонятно зачем – маленькая стальная ложечка. Она набросилась на находки, как на откопанный клад. Почувствовав себя чистой, она выключила воду и шагнула в комнату.
Теперь, сделавшись чистой, она не хотела даже трогать старую одежду, но пришлось. После поисков в одном из карманов нашелся пузырек с таблетками. Их осталось еще достаточно, и они гремели внутри.
Она надела инопланетную одежду, потом пересчитала таблетки, разложив их на кровати в один ряд. Шестнадцать. Они провели в трюме инопланетного корабля то ли около шести недель, если она принимала лекарство как положено, то ли меньше, если она превышала дозу, то ли больше, если недобирала. Но шесть недель – это было похоже на правду. Шесть недель и целая жизнь.
Переложив таблетки в бутылочку, одну за другой, она спрятала ее под матрасом. Вряд ли кто-нибудь стал бы красть их, но таблетки были драгоценностью, а инстинкт, требовавший их беречь, – властным и безвредным.
– Сосредоточься, – приказала она себе. – Просто сосредоточься. Оставь в покое то, что от тебя не зависит, и думай о том, что можешь сделать.
Это выглядело почти как анекдот. Соль шутки. Что она может? Разве хоть что-то может? Обычно так звучал голос ее депрессии. Сейчас в ней говорило трезвомыслие.
«Значит, с трезвомыслием пора расстаться», – мысленно сказала себе Джессин и даже выдавила из себя мрачную улыбочку.
Кампар в общей комнате произнес: «О боже мой!», и – в кровь Джессин хлынул адреналин – ему ответила Иринна! Ее голос еще не замер, а Джессин уже очутилась за дверью. Общее пространство представляло собой большую комнату с офисными стульями и кушетками у больших окон – как в вестибюле приличного транспортного узла; еще там были кухонный уголок и обеденная зона. Иринна стояла в непомерно широком дверном проеме, через который их загнали в это место.
Она стала почти такой же бледной, как ее волосы, – словно ее обмакнули в отбеливатель. Тело исхудало до прозрачности. На ней были рваная юбка – в прошлой жизни мужской свитер – и темный, лоснившийся от грязи жакет. Джессин метнулась через комнату и обхватила ее тощее тело. Иринна обняла ее так же горячо, и обе расплакались.
– Ты выбралась! – твердила Джессин. – Ты цела. Выбралась.
– И ты тоже!
Они разомкнули руки. Джессин улыбнулась сквозь слезы. Налетел Кампар и тоже стиснул Иринну в своих медвежьих объятиях.
– Извини, – с полубезумным смешком облегчения проговорила Иринна, – я жутко грязная.
– Ты вся – золото и солнечный свет и благоухаешь, как свежие розы, – отозвался Кампар. – И ты, старина, тоже.
– Рад вас видеть, – произнес Тоннер Фрейс, стоявший в кухонном уголке. Он так сильно потерял в весе, что лицо, скрывавшееся за густой темной бородой, было неузнаваемым. Половину шеи покрывали синяки – старые, уже отливавшие зеленью и желтизной. Но вихры торчали все так же буйно, непокорно, и голос был знакомым. Он обнимал за талию Илси. Та улыбалась во весь рот – столько зубов она никогда еще не показывала. А рядом с ними стоял Дафид Алькор, ошеломленно улыбавшийся, – будто его ударили кирпичом по голове, а он старался этому обрадоваться.
Джессин вспомнились те дни, когда Илси с Дафидом лежали бок о бок в темноте. Когда заместитель научного руководителя выхаживала больного ассистента. Нежность и необходимость. И тут Тоннер – словно выдернул из сновидения. Как странно: эти прошлые дела еще что-то значат.
«Бедолаги вы все, бедолаги», – подумала Джессин, но вслух ничего не сказала.
– Мы зачем-то им нужны, – рассуждал Тоннер, впервые за несколько недель надевший чистую рубашку и поглаживавший ладонью свежевыбритый подбородок. Вот это радость! Он терпеть не мог бороды. – Наверняка.
– Да.
Илси сидела на кровати, прислонившись к изголовью и обхватив руками колени. Лицо ее сильно исхудало, волосы отросли. Теперь они обрамляли подбородок как-то иначе – будто мысленный образ, который он хранил все эти долгие и ужасные недели, разом сменился другим. Она помолчала, замерла, обдумывая его слова, а потом подняла бровь – так, как делала всегда, – и снова стала похожа на себя.
– Ну, едва ли для физического труда. Если так, их целевой отбор никуда не годится.
Тоннеру стало обидно. Ему нравилось думать, что он при нужде сумел бы сложить стену или выкопать канаву, а из ее слов следовало, что это не так. В то же время он достаточно хорошо знал себя. Не надо затевать ссору, пока он не отдохнет и не выспится. Нервничая, он мог выложить все, что думает. Приходилось следить за собой, как за подопытным зверьком, и судить себя, глядя со стороны. Правда, он чувствовал себя вполне нормально, но раздражительность была признаком расстройства.
Судя по рассказу Илси, с ней было то же самое, что с Иринной и со всеми остальными. Темная, холодная комната с низким потолком, битком набитая телами. И под надзором пришельцев – только люди Тоннера ни на кого не нападали. Страдания. Смерть. На глазах Тоннера и Иринны умерли, не добравшись до этой самой «доли Каррикса», семь человек. Большей частью старики и старухи, которые и до вторжения не могли похвастаться здоровьем. Дайир Феррья, дирижер Аббасатского симфонического оркестра и популяризатор музыки, умерла у ног Тоннера. Тот вырос на ее детских документалках. Перед его глазами все еще была Феррья, хватавшая воздух разинутым ртом.
Любопытно. Навязчивые воспоминания – тоже симптом. Несомненно, он перенапрягся.
– Они наблюдали за нами, – сказала Илси. – По-моему, это бесспорно. Знали всех по именам. Выбрали лучших в каждой области, в том числе и нас. Им нужны специалисты, да?
– И еще язык. Они сразу поняли, как нужно переводить. Умели говорить с нами и понимали, что говорим мы.
– И еще это, – добавила Илси, подбородком указав на кровать, окно, душ и всю комнату. – Как могли, воспроизвели человеческую жизнь.
– Кроме той красной плюхи, что в душе вместо мыла, – неодобрительно напомнил Тоннер. – Тут они промахнулись.
Илси слабо улыбнулась.
– Для каждого своя спаленка. Непохоже, что они собираются изъять у нас мозги.
Он сперва хихикнул, а уж после сообразил, что она не шутит. Да, справедливо. После всего, чего они натерпелись, нельзя исключить, что карриксы добывают сведения хирургическим путем.
Он сел на край кровати и пригладил ладонью еще не высохшие волосы.
– Дома кровать была пошире, но, думаю, и эта сойдет.
Илси замерла, как мышка, оглядела матрас и одеяла и, помедлив, ответила:
– Не думаю. У меня есть своя комната. К тому же в таких обстоятельствах не стоит вести себя… нескромно. Спален вполне достаточно.
– Смешно, – огрызнулся он. – Будь Ньол жив, все решили бы, что они с Синнией поселятся вместе.
– Но он не выжил. Негодный пример.
Тоннер вздохнул – с присвистом, прерывисто.
– До сих пор дуешься на меня за то, что я отправил вас с Алькором за тем дурацким телескопом? С тех пор прошла целая жизнь.
– Прошла. И я не сержусь.
– Тогда в чем дело? Странное время, чтобы заново решать, как мы спим. Я думал, ты мне обрадуешься.