Джессин лежала на кровати: одна сторона лица опухла, на запекшихся ранах – черные струпья. Кто-то перетащил стул из общей комнаты к ее кровати. Тоннер сел. Смотреть на нее не хотелось. Не хотелось слышать ее голоса. Он был сыт по горло, а любое ее слово стало бы еще одной каплей. Но пришлось – так же, как и ей.
– Привет, – сказал он. – Паршивый день.
– Да уж… – в горле у нее хрипело и хлюпало. Наверное, сорвала связки криком. – Я должна… это я виновата. Нельзя было оставлять ее одну.
Он знал, что должен ответить. «Нет, не говори так. Это не твоя вина». Но слова не шли с языка.
– Почему ты оставила ее одну?
– Да, – сказала она, словно с чем-то соглашалась. Потом приподнялась, села на кровати. Поморщилась. Выставила руку – сжатый кулак, ладонью вниз. Он понял, хотя и не сразу: она что-то протягивает ему. Серовато-оранжевую таблетку с вытисненными буквами. С тем же успехом это мог быть камешек или отработанный образец. Он не знал, что это такое и что с этим делать. Джессин уставилась в дальнюю стену. Не желала смотреть на него. Это, по крайней мере, он понял. – Я много лет жила на лекарствах. У меня… эмоциональные и когнитивные проблемы, требующие этого. Я растягивала запас, как могла. Это последняя. Я хотела проверить, нельзя ли использовать ягоды, чтобы изготовить такие же, но…
– Ты отложила свой эксперимент? Не сказав мне? Собиралась использовать лабораторию без моего ведома?
Она повесила голову. В наклоне ее плеч, в том, как она держала руки, он увидел признание вины – и ощутил облегчение. Напорол кто-то еще. Не он один.
– Надо было сказать тебе. Сказать всем. Я так привыкла скрывать это от всех. Любая мелочь – и тебе никогда не получить свою группу. Молчание стало… привычкой?
– Ты оставила Иринну одну в лаборатории, чтобы сходить за таблеткой и использовать ее в своем эксперименте, – сказал Тоннер. – Вот почему ты оставила ее.
– Они собирались… в смысле, мы не считали их опасными или… – Джессин сделала глубокий вдох и выдохнула сквозь зубы. – Да. Я оставила ее одну. Поэтому.
– Ладно. – Тоннер встал. – Ты хотела мне сказать. И сказала.
Она не позвала его обратно, а он не закрыл за собой дверь.
Обед, какой ни есть, состоял из непортящейся говядины и сушеных бобов. Он мало ел и почти не чувствовал вкуса. То и дело спохватывался, запрещая себе напоминать Илси с Кампаром о том, что пора сменить Иринну и Джессин, – будто известие о случившемся еще не уложилось в мозгу. Какой-то части его сознания только предстояло узнать об этом. Кампар вышел, словно хотел побыть один, но через несколько минут вернулся. Дафид мыл посуду и прибирал кухню. За окном расходились грозовые облака. Огромные, светившиеся по краям зиккураты уходили вдаль. Сеть, состоявшая неизвестно из чего, постоянно сторожила небо, закрывая звезды. Тело Иринны лежало в комнате, ожидая, что кто-нибудь заберет его, как забирают мусор. У него ныли челюсти.
Он сидел в общей комнате, пока Илси не ушла к себе, посидел еще немного, потом отправился не в свою спальню, а тихо постучался в ее дверь и вошел, не дожидаясь ответа. Она лежала на кровати в той же тюремной униформе, только босая. Села. Лицо спокойное. Может быть, раздраженное.
Тоннер закрыл дверь и сел перед ней, скрестив руки. Минуту оба молчали.
– Я не дурак, – сказал он. – То, что было между нами до… всего? Я вижу, что теперь все не так. Но ты мне нужна, понимаешь?
– Я понимаю, что тебе плохо. Как и всем нам. Но постель со мной не…
– Я пришел не за утешением. Мне нужна не подружка, – сказал он с невольной горечью. – Мне нужен заместитель. Ты нужна мне как профессионал. Понимаешь?
Илси шевельнулась, откинулась к стене, подтянула к себе ноги. Он воспринял это как разрешение и, пройдя через комнату, сел в ногах кровати. Таблетка Джессин лежала в кармане рубашки. Он пальцами расчесал себе волосы, соображая, с чего начать. Стоит только заговорить, и остальное получится само собой. Все было сцеплено друг с другом. Признание Джессин, почти бюрократическое равнодушие библиотекаря, кровь и выжженные пятна в разгромленной лаборатории.
– Как мне уберечь их?
Илси склонила голову к плечу. Вопросительно.
– Мою группу. Моих людей. Мою команду, – сказал он. – Я думал, если не сопротивляться, понимаешь?.. Я думал, если держаться в рамках, делать, что сказано, не лезть в драку… Ты меня понимаешь?
– Если мы будем хорошими заключенными, нас не накажут.
– Да, так. Именно. Вот и весь план. Дать группе цель. Занять делом. Работать, чтобы с нами ничего не случилось. Чтобы нас не… чтобы не случилось того, что случилось с Иринной, но вот оно случилось, и я не знаю, как…
– Тоннер.
– Как это прекратить. Я не понимаю, чего они хотят, какие здесь правила, и у меня нет другого плана, кроме прежнего. Я вижу, что он не сработает. Уже не сработал. Так что мне делать? Как защитить их? Как спасти?
Она опустила руку ему на плечо – легкое прикосновение. Только для того, чтобы замедлить и прекратить словоизвержение. Он запыхался, словно взбежал по высокой лестнице.
– Может быть, это не твоя обязанность.
– Как так – не моя? Я – руководитель группы. Это моя команда, – сказал Тоннер. – Они – моя команда. Я делал то, что велели карриксы. Они должны были позаботиться о нашей безопасности.
Тоннер Фрейс протянул ей ладони, словно в них лежал подарок, и расплакался.
Рой раскинулся на постели. Голова Тоннера лежит на груди, и рой ощущает перемены электрической активности его мозга при переходе от изнеможения ко сну. Носительница расстроена, и рой ощущает это расстройство. Когда-то она считала этого мужчину невероятно притягательным, мысли о нем давали ей энергию и наслаждение. Теперь он ее утомляет. Рой понимает, что она испытывает сожаление, и ужас, и страсть к мужчине помоложе, чья голова лежала у нее на груди, как сейчас лежит голова этого. Она помнит поцелуй, случившийся после ее смерти, перед падением Анджиина. Она утешает себя мыслью о том, что, когда это случилось, тело уже не принадлежало ей, что рой захватил ее и избавил от ответственности – и это светлый луч во мраке ее одержимости, горестной и ужасной.
Другая, угасающая, возмущена. «Он – твой ассистент. Ты – его начальница. Это совершенно неэтично». Эти слова приходят вместе с воспоминаниями Эмир о непристойном предложении, полученном в начале ее карьеры. Мужчина, предложивший ей повышение в обмен на доступ к телу, мертв. Женщина, решавшая, согласиться или рискнуть будущим, мертва. Илси Аннализа Янин мертва. Рой замечает, что ожидал от них постепенного угасания – от эха к тишине. И ошибся. Они – фундамент, на котором отныне придется строить. Мертвые определяют настоящий и будущий образ роя.
Мозг Тоннера начинает посылать другие сигналы, погружаясь в сон. Рой ощущает этот сон как белый шум на свободных радиочастотах. Он слышит голоса, слишком слабые для человеческого слуха: Кампар, Синния, Дафид. Он хочет к ним. Быть с ними. Хочет сесть рядом с другим мужчиной и ощутить отзвуки его мозга. Он питает по отношению к себе неприятное чувство. Призрак Илси Янин знает, что это чувство – отвращение, и рой узнает об этом через нее.
Раскаяние, желание, отвращение. Все они отвлекают от выполнения задачи, но рой обнаруживает, что использует и их. Прощупывает, как проступивший синяк, увлекаясь болью и удовольствием. Встраивает в себя сознание одного, другого, третьего, образуя нечто, составленное из неупокоенных мертвецов и кое-чего еще. Того, что освещает отнятые жизни и прогоняет тени, которые иначе навек остались бы густыми.
Рой был создан как оружие. Создан для того, чтобы преодолеть оборону карриксов и обнаружить слабые места великого врага. Он по-прежнему остается оружием.
Но одновременно становится чем-то более удивительным.
Обычно в общей комнате собирались от двух до четырех человек, и почти всегда среди них бывали Рикар и Синния. Изгнанники, каждый на свой лад, они были костяком группы. Дафид с Кампаром проводили с ними вечер не в первый раз. Но эти посиделки выглядели необычно, потому что, в отличие от прежних, были похоронной церемонией. Бдением над покойником.
Нет, неправда. Похоронную церемонию устраивали каждый вечер. Смерть Иринны, по сути, не изменила ничего, лишь увеличила счет потерь. И избавила их от обязанности притворяться.
– Что мы за идиоты, – сказал Кампар. – Позволили себе вообразить, что мы в безопасности? Идиоты.
– Я не воображала, – сказала Синния, но это прозвучало мягко.
– Ладно, я был идиотом, – поправился Кампар, взмахнув рукой так, будто отвесил поклон. Не шутка – скорее замаскированное признание. Кампар умел обращать свое чувство юмора против самого себя. В незапамятные времена, в прошлом году, когда еще были живы Иринна и Ньол, он не нравился Рикару – но его способностью не переходить тонкую грань между острым наблюдением и остротой Рикар восхищался и тогда.
– Не ты один, – вставил Дафид. – Даже после всего, что они сотворили, мы тешили себя мыслью, будто можем что-то значить для них.
– Смешно, – фыркнула Синния.
– И очень по-человечески, – добавил Дафид.
Повисло густое молчание. Рикар ощущал его как сопротивление воздуха. Вот если бы у них было пиво. Или что покрепче. Им бы сейчас петь хором у костра, сжигать приношения. Или слушать надгробную речь священника. А они здесь, и ничто другое им не светит.
– Ладно, – сказал Рикар. – Я начну. – Остальные воззрились на него, более или менее недоуменно. – Я впервые повстречался с Иринной дней за пять до открытия лаборатории. Я был знаком с Тоннером и Джессин, но не знал Илси и ассистентов. Я пришел в научный комплекс заранее, да? Хотел обо всем разузнать, и тут рядом со мной оказалась очаровательная молодая женщина. Только на другой день я узнал, что она из этой же группы. А тогда просто отметил про себя, что она очаровательна и заботлива.
Остальные засмеялись, хотя ничего смешного здесь не было. Им и не нужен был смех. Лишь нежность. Но ее не было больше ни в чем.