Рой не может ответить на этот вопрос. Это очень по-человечески – желать чего-нибудь, не зная зачем. Рой обдумывает это.
Затем он придвигается, прижимается к любовнику, купаясь в малом, чувственном удовольствии. Получая утешение там, где его еще можно найти.
Тоннер пытался сохранять невозмутимость – в целом безуспешно. Илси была сама себе хозяйка. Пока они были вместе, подразумевалось, что их отношения стоят на втором месте после работы. Если она получит предложение получше, они разойдутся без обид и упреков. Это не будет считаться предательством. Он не предлагал никаких долгосрочных обязательств, а она не рассчитывала на них.
По правде сказать, он не задумывался, почему она с ним. Тогда это казалось естественным; так все и осталось. Да, возникали вопросы этического свойства. Он – руководитель группы, она – его подчиненная. Но он не пользовался этим, чтобы неволить ее. Думал, что не пользовался. Правда, теперь, когда она проскользнула по коридору к комнате Дафида Алькора, его стали одолевать сомнения. Может быть, он заслужил это. А может, он ни при чем и теперь обязан понять, что был лишь незначительным персонажем в ее истории. А она, возможно, играла незначительную роль в его собственной истории, даже если раньше казалось иначе.
Напрягшиеся мышцы под ребрами, натянувшиеся от бессознательного оскала щеки, коридор, взгляд, непонятно как притягивавший Тоннера, стоило ему отвлечься. Болезненный укол воспоминания – как он недавно засыпал, наплакавшись в ее объятиях… Что ж, у него были заботы поважнее, чем мириться с унижением.
И все же он отчасти жалел, что лаборатория не превратилась в руины и была перенесена сюда. Раньше, в Ирвиане, он бы решил проблему с опустевшей квартирой, бросив ее. Побродил бы по улицам – днем или ночью, – добрался до своей лаборатории и забылся за работой. Если бы не проклятые пьющие ночью, он бы поступил так и здесь. Но тюрьма потому и тюрьма. Из нее нельзя уйти, когда захочется. Оставалось только выработать в себе такую сосредоточенность, чтобы не замечать чувств, если он не сумеет прогнать их. Даже если он ненавидит Дафида Алькора и зол на Илси с ее непостоянством, об этом можно, по крайней мере, забыть.
Маленькая недочерепашка шуршала в коробке, исследуя свою темницу тупым носом-клювом. Этот образец был уже пятым. Первые три умерли с голоду, потому что карриксы не предоставили пищи. В четвертую Тоннер попытался запихнуть перемолотые ягоды: лучше, чем ничего, решил он. Зверушку стало жутко тошнить, и она не дожила до конца дня. Плохо, что у него есть заботы поважнее приготовления пищи. Центрифуга тихонько гудела, табло на ее боку отсчитывало оставшиеся до конца прогона секунды и показывало оценочные значения плотности и сепарации молекул в пробирке. Небо за окном начинало светлеть. Еще одна ночь без сна.
Где-то ему попадалось слово, обозначавшее радость от саморазрушительного поведения. Так спиртное доставляет меньше удовольствия, если не вредит тебе. Это бывает и с работой. Впрочем, он забыл само слово. Помнил только смысл.
– Пора завтракать. Тебе чего-нибудь приготовить? – сказал Кампар, вываливаясь из темноты. Его волосы еще не просохли после душа.
– Кофе, – сказал Тоннер.
– Увы, кофе нет.
– Чаю.
– Два дня как кончился.
– Что-нибудь стимулирующее.
– Овсянка не простимулирует?
– Сойдет.
Кампар загремел кастрюльками. Центрифуга отсчитывала секунды. Тоннер невольно перевел взгляд на дверь спальни Дафида Алькора и тут же одернул себя. В глаза будто песку насыпали.
– Ты совсем не спал?
– Вздремну между прогонами, – сказал Тоннер. – Обойдусь.
Центрифуга пискнула и басовито загудела, замедляясь до полной остановки. Тоннер вынул пробирку. Полоска вишнево-красного действующего вещества оказалась толщиной в ноготь. Должно хватить. Он вытащил из набора для образцов иглу и втянул в шприц почти всю красную субстанцию, затем добавил двести пятьдесят гран приготовленной заранее алой жидкости. Кампар из кухни указал подбородком на багровый напиток.
– Для Джессин. Должно хватить на три дня при прежней дозе, – ответил Тоннер на безмолвный вопрос. – Насчет побочек, правда, не знаю. В этом слое есть примеси, но я признаю только гравитационную очистку. Если сработает и самой опасной побочкой будет легкий метеоризм, давай считать это победой.
– Впечатляет, – сказал Кампар.
– Ну да. Что ж. В своем деле я мастер.
Он вылил остатки отогнанной жидкости в контейнер для отходов.
– Ты точно в порядке?
Голос Кампара обрел глубину. Силу, которой тот обычно не вкладывал в него. По одному этому Тоннер понял, что разговор зашел о другом, и угадал, о чем пойдет речь. Кампар стоял в кухоньке, ожидая, когда закипит вода; лицо его было спокойным и на редкость непроницаемым. Он отрастил курчавую бородку и теперь походил на любящего отца, твердо решившего не тянуть с неприятным разговором.
– А почему бы и нет? – спросил Тоннер.
– Я тебе не судья. Меня самого, бывало, называли ветреным. Я не раз рвал любовную связь. И всегда выходило по-разному. Часто – грязно. Редко когда просто.
– Я вел себя непорядочно?
Тоннер услышал вызов в собственном голосе: «Посмей только сказать, что я сам виноват». Интонация принесла с собой непонятное чувство вины.
Кампар бросил в воду щепотку соли.
– Ты дуешься, да и я бы, наверное, дулся на твоем месте.
– Стало быть, это они ведут себя непорядочно?
– Да. Хотя не знаю, как при нынешнем положении дел можно проделать это более скрытно. Похоже, учебник по лагерному этикету не касается секса.
Тоннер прошел через комнату, встал спиной к окну и лицом к Кампару. Суставы ныли от усталости. Скоро надо будет отдохнуть. Он не представлял, как сможет заснуть.
– Обида от меня не зависит. Будь у меня выбор, я бы предпочел не обижаться. Но не могу. Мой мозг проделывает кучу всего, не спрашивая меня. Это естественно и обычно никому не мешает. Прямо сейчас мне это ненавистно. Но и ненависть ничего не изменит.
– А представляешь, если бы сердце было вполне подвластно нам? – сказал Кампар. – Если бы мы могли усилием воли перестать злиться, испытывать желание или страх.
– Да, – немного опешив, ответил Тоннер. – Да, представляю. Из нас получились бы идеальные слуги. Как знать, может, карриксы…
Широкая дверь в коридор задрожала, лязгнула, будто в нее ударилось что-то тяжелое. Тоннер оборвал разговор и машинально направился к ней. И как только приоткрыл, в щель хлынули враги.
Маленькие проворные тела, покрытые пернатой шкуркой, и боевые крики пьющих ночью. Тоннер отступил, запнулся за электрический шнур и свалился, ударившись правым плечом так, что рука онемела. Слева от него что-то прокричал Кампар. Один из пьющих ночью прыгнул на него. Тоннер лягнул ногой, попал по чему-то мягкому и с силой отбросил его.
Мартышка выронила что-то круглое и мягкое: вроде наполненного жидкостью воздушного шара, только с цветом и текстурой бумаги. Около полудюжины зверей заполнили общую комнату и кухню. Все скалили зубы, все держали в руках такие же странные шарики. Один, крупнее и темнее остальных, взобрался на обеденный стол и с пронзительным, заливистым визгом метнул свой снаряд. Шар пролетел мимо головы Кампара, его содержимое расплескалось по кухонной стене. «Кислота, – подумал Тоннер. – Они забрасывают нас кислотой». Схватив первое, что попалось под руку, – обрезок ненужного кабеля, – он стал хлестать. Бил по беспорядочно мечущимся телам, бил без плана и без стратегии, лишь бы бить. Сделать больно тем, кто хотел сделать больно ему. Он чувствовал, что кричит, но не слышал своего крика.
Один из атакующих запрыгнул на центрифугу и задел ногой чашку с лекарством для Джессин. Тоннер поймал его за ногу, сдернул и с размаху ударил о резонансный анализатор. Что-то впилось в заднюю часть бедра, крошечные зубки вонзились глубоко в мышцу – но он еще дважды ударил пойманное животное, прежде чем упасть на колени от боли. Поймать кусаку он не успел – ублюдок отскочил в сторону.
Кампар молниеносным движением перехватил его в прыжке и швырнул о стену с такой силой, что тварь, ударившись о нее, свалилась, как мешок с мокрыми тряпками. Кампар тоже орал, так, что на шее вздулись вены. Его глаза округлились от ужаса. Тоннер попытался встать, поскользнулся и свалился на задницу. Весь пол был в крови, и он с удивлением сообразил, что все это течет из его ноги. Он хотел позвать на помощь Кампара, но тут что-то ударило его в плечо и расплескалось по щеке и шее. «Достали. Я покойник». Эта мысль принесла некоторое облегчение.
Мимо пронеслась Джессин: в руке – лом, волосы развеваются, как знамя. Здесь же оказались Рикар, Илси, Дафид. Пьющие ночью, пятясь и скаля зубы, отступали к приоткрытой двери.
Джессин с боевым кличем ринулась на них. Враги рассыпались, но недостаточно проворно. Тоннер поймал за ногу одного, поднял над головой и ударил о пол, покрытый зеленоватой бронзой. В него ударились еще два шара, по плечу и раненой ноге разлился мерзкий гель.
Пьющие ночью бежали, скрывшись в коридоре. Мартышка, которую успел перехватить Тоннер, дернулась в его руке, вздрогнула и замерла. Кампар поворачивался вокруг своей оси, выставив перед собой стержень пробника на манер полицейской дубинки. Неизвестная жидкость блестела на его плече и животе.
– Ты в порядке? – спросил силач – так, будто Господь увеличил громкость мира. Голоса остальных смешались в какофонии, все перекрикивали друг друга. Из коридора доносились тонкие негодующие крики, с каждой секундой все более далекие. Тоннер ухватился за край прилавка, подтянулся и встал. Дафид с силой, чуть не разбив раму, захлопнул дверь. Джессин стояла лицом к закрывшейся двери, шипя сквозь зубы: видны белки глаз, кулаки сжаты – только попробуйте снова открыть!
– Душ. – Тоннер, хромая, выдвинулся вперед. – Всем, на кого попало, раздеться и принять душ. Сейчас же.
Его комната была самой дальней, поэтому он нырнул в ту, что занимала Иринна, не закрыв за собой дверь, – лишняя трата времени. Гель липнул к коже, холодил и одновременно обжигал. Он крутанул кран и шагнул под воду, под красную плюху, всегда появлявшуюся до воды. Надо было о ней вспомнить. Какую реакцию дадут очиститель и оружие пьющих ночью? Было уже поздно волноваться об этом. Он содрал с себя одежду, из разбрызгивателя хлынула горячая вода. Попал ли химикат в глаза? Ослепнет ли он? Или кожа расплавится, сойдет пластами? Он яростно оттирал свое тело под горячими струями и отгонял навязчивое видение: клочья плоти на его ладонях.