Результат тот же самый.
Скучная пустота.
Он молится утром, он молится днем, он молится вечером, он молится всю ночь напролет, перемежая молитвенный речитатив краткими периодами забытья, непрерывно, двадцать часов подряд, тридцать часов подряд, сорок восемь часов… Наконец он рискует обратиться к маргиналиям исихазма: пять тысяч раз повторяет «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и помилуй мя грешнаго»… Слова вспархивают тенями, в них нет ни звука, ни смысла, вообще ничего… Он понимает, что это самогипноз, что он скатывается к умопомрачающей экзальтации, еще немного, и у него начнутся видения: вспыхнет Фаворский свет, раздастся голос с небес, проступит сквозь электрический свет образ Спасителя… Ему, впрочем, уже все равно, он так слаб, так измучен, так бестелесен, что больше не принадлежит этому миру, он плывет в необратимом безвременье, в инобытии жизни и смерти, в океане бесплотных слез… у него ладони прозрачные: кожа, мышцы, сухожилия, кости, как из стекла – сквозь них видны стены кельи…
И видения действительно вспыхивают. Это, разумеется, не лик Спасителя, не Фаворский свет, когда «просияло лице Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми…»… Нет, он бредет по деревенской унылой улице, загребая пыль, в которой ноги утопают по щиколотки. Дома по обеим ее сторонам тоже унылые, тоже серые и безжизненные, словно вылепленные из пересохшей земли, неподвижно, в безумной судороге, разлапились возле них деревья без листьев. И около каждого дома сидят на лавочках двое-трое людей – в раскаленном воздухе они кажутся сделанными из глины. Однако головы их поворачиваются ему вслед, а когда он, в свою очередь, нервно оглядывается, то видит, что они встают и бредут за ним, уже собравшись в небольшую толпу. Иван невольно ускоряет шаги. Но впереди уже тоже скопилась толпа, преграждающая ему дорогу. И сразу трое серо-глиняных мужиков выступают из ближайшего узенького проулка – туда не свернуть. Оглушительная тишина: раскаленный, как огонь, воздух испепеляет все звуки. Так вот куда он попал. Иван останавливается, протягивает ладони вперед, тщетно припоминая заклятие, отгоняющее духов и демонов. Только это отнюдь не демоны и не духи – это люди, они сзади, догнав, крепко берут его под руки. Иван дергается, но из глиняных твердых пальцев не вырваться. Те, что были впереди, теперь уже совсем рядом. Они обступают его толпой: стена серых тел, сквозь которую не пробиться.
– Чего вы хотите? – пытается он спросить.
Горло пересохло, вместо голоса из него выдавливается деревянный скрип.
Толпа надвигается.
Выступает вперед один, самый массивный, взмахивает рукой.
И гаснет солнце, трескается и осыпается небо, дома и деревья закручиваются в вихревую воронку, разверзается твердь земли, и Иван вместе со всем миром проваливается в бездну небытия.
Трое суток он проводит в монастырском медпункте. Его осторожно отпаивают водой, осторожно кормят бульоном с размокшими кусочками хлеба. Отец Сысой, и здесь присматривающий за ним, бормочет:
– Допрыгался, подвижник хренов. А ведь предупреждали тебя: не лезь! Нашел кого слушать. Старец твой давно умом стронулся… Да ты ешь, ешь бульончик, а то остынет… глотай!..
Наконец по стеночке, неуверенно Иван выползает наружу и его поражает, как изменился за это время облик Монастыря. На всем толстым слоем, покрывалом безмолвия, лежит коричневатая пыль – на крышах, пластом, как снег, накопившийся за зиму, на ветвях деревьев, окутывая их, точно шубой, на земле – ноги погружаются в нее по щиколотку. Между строений протоптаны пылевые дорожки, а вдоль стен, окружающих Монастырь, с наветренной стороны поднимаются сухие сугробы чуть ли не в человеческий рост.
Напоминает деревню, которую он видел в галлюцинаторном бреду.
Отец Сысой поясняет, что дважды за последние две недели были пыльные бури:
– Ты, думаю, таких и не видел – вал в полнеба, темно, как в заднице, на шаг ничего не разглядеть.
Понизив голос, говорит, что от пыли задохнулись двое послушников, дурачки, решили из храма, где прибирались после обедни, быстренько перебежать в жилой корпус…
– Вот – перебежали… Нет чтобы спокойно пересидеть…
Добавляет, что засуха длится уже одиннадцать дней. Жара, сам видишь, как в пекле, настоятель распорядился: без особой нужды на улицу не выходить. Так что носа не высовывай, слабый еще.
Более подробные сведения Иван получает в группе. Зной навалился через сутки после того, как он ушел на свою аскезу. Температура сначала подскочила до тридцати градусов, потом – до тридцати пяти и уже больше недели держится около сорока. Дождя – ни капли. Иногда наползают откуда-то крохотные облака, но тут же уходят, будто земля их отталкивает. Пересохли все колодцы в округе, артезианская скважина, ранее снабжавшая водой Монастырь, тоже на издыхании: за день едва десять ведер накачивают. Так что воду теперь выдают порциями: полтора литра в сутки на человека, и все. К тому же обмелела река, вброд ее перейдешь, электростанция, естественно, не работает, электричества нет, скважину качают вручную послушники и сами монахи, та еще работенка, сменяются каждый час, установили над насосом навес, но все равно уже были тепловые удары. Вон Пятак, полчаса покачал – брык на землю, задрыгал ногой…
Пятак в ответ пучит глаза:
– Посмотрим, как ты сам (это он – Грабоверу) будешь завтра качать. Твоя очередь. Небось, брык исполнишь через десять минут…
Выясняется также, что засуха – сугубо локальная, пострадал только их район, в других – все нормально. Однако водой с ними никто делиться не хочет, отговариваются, что тоже жара, самим еле хватает.
– Ты-то как себя чувствуешь?
– Так, ничего…
Ивану не хочется рассказывать об аскезе. Да никто этим особо и не интересуется, разговоры о том, что засуха – это проклятие, наложила ведьма, сожженная на костре. Слышал, как она оттуда кричала? Предрекла нам всем скорую гибель. Сомкнувшись в тесный кружок, послушники шепчутся, что погибли уже четыре Великих Монастыря. Ладно иоанниты, те просто зачахли, руки из жопы, не сумели наладить хозяйство, но вот в Николаевском Монастыре вспыхнул пожар – сгорел весь, за ночь, не выжил ни один человек. А у сергиниан и того хлеще: тоже в одну ночь исчезли из Монастыря все послушники и монахи, куда они делись – никто не знает. И вот что странно: стоит Монастырь пустой, но не разрушается, не ветшает, колокола иногда в нем тихонько звенят, но если кто на этот звон забредет, тоже без следа исчезает. А полный трындец, конечно, у радимиитов: днем и ночью озаряется Монастырь багровым свечением, яко кровь в нем горит, ворота распахнуты, в них – красный туман. Патриарх, по слухам, заметил, что се – двери в ад…
– Вот – то же и нам предстоит… Никакая молитва не защитит…
Дни тянутся, сливаясь в одну душную пелену. Зной не спадает, напротив, становится еще беспощаднее. Каждый глоток воздуха обжигает легкие, ни ветерка, ни тени, пыль скрипит на зубах, оставляя земляной привкус во рту, небо цвета бледного цинка, даже ночью мерцает, не успевая остыть. Тишина окрест, мертвая тишина, ни птиц, ни кузнечиков, обычно заливающихся в траве, да и самой травы под слоем пыли почти не видно. Слышно лишь чавканье ручного насоса над скважиной, а если к нему подойти – так ведь и тянет туда, – журчание тоненькой струйки воды, текущей в ведро. Пить хочется непрерывно. Той порции, которую три раза в день раздает лично отец Сысой, катастрофически не хватает. Ивана пошатывает от слабости. И точно так же, словно сомнамбулы, бродят по коридорам другие послушники.
Время неслышно уходит, превращая жизнь в смерть. Однажды из слепящего зноя возникает группа крестьян – темные, высохшие, пропыленные, стоят молча, не решаясь войти, перед воротами Монастыря. Матери держат за руки чумазых детей. Это из той деревни, где духовники уничтожили капище. Их немного: видимо, кто мог, перебрался в город, остались те, кому до города не дойти.
– Вот ведь кривая вера что делает, – глядя на них, изрекает отец Сысой. Иван слышит, потому что случайно оказывается рядом с ним. – Прокляла и чужих, и своих, а разве они виноваты? За идола деревянного готова погубить сотню невинных душ…
Настоятель, перекрестясь, распоряжается вынести им пару ведер воды: порцию послушников и монахов в этот день урезают на треть. Многие начинают жаловаться на звон в ушах, сверлящий мозг, сводящий с ума.
А еще через день отец Амвросий назначает общее моление о дожде. Это уже третье моление, два других отстояли, пока Иван утопал в своей мутной аскезе. Никакого результата они не дали. И в этот раз, как он предчувствует, произойдет то же самое. Эффективность коллективной молитвы, кроме случаев, когда возносит ее специально натренированная молитвенная бригада, обычно пренебрежимо мала: ее не сфокусировать, разнобой, каждый молится по-своему и о своем…
То же самое и сейчас.
Он слушает, как архимандрит, воздевая ладони, выводит дрожащим голосом «Моление о дожде», составленное еще Патриархом Константинопольским Филофеем:
– …грехов пучину, увы, приложивеше, и пучину затворихом Божиа благодати, и дождя ныне капли обычныа, Владычице, горце оскудеша. Крепкую тя заступницу имуще, помощницу, твоему благоутробию припадаем вси: воду низпосли земли жаждущей, Творца и Сына своего милостива створивши… Капли благоутробиа Сына твоего, Владычице, призвавши, земли жаждущей низпосли, и упиются бразды ея вся, и плода житнаго множество принесут…
Он слушает, как хор, ведомый дьяком Лаврентием, тоже неуверенными голосами, подпевает «Слава!.. Слава!..», крестится вместе со всеми, кланяется, но в сердце его – пустота.
Бог не заполняет его.
И когда он выходит из храма и, прикрыв рот ладонью, чтобы хоть чуть ослабить жар, втягивающийся в гортань, торопится к жилым помещениям, то видит вокруг ту же бурую пыль, цинковое неживое небо, летаргические деревья, ту же знойную неодухотворенную пустоту, где человек – только тень, неумолимо испаряющаяся с лика земли.
Зато этой же ночью он слышит голос, слышит отрывистые, но вполне ясные звуки: и-в-в-а!.. и-в-в-а!.. – словно кто-то в смятении выкрикивает его имя. Поверх них ложатся раскатистые удары, точно бьют в бубен, топот десятков ног, хоровое пение или ст