– Вот видишь, – сказала старица Иринея. – В тебе что-то есть.
А ведь не все тогда справились. Никандр получил ожог голени, две недели волдырь сходил. Татуня плюнула сдуру внутрь круга, перепутала итерации, получила прямо в лицо выброс спор, глаза, к счастью, спасла, но щеки теперь в темных крапинках. А Голодан, тоже верста коломенская, рухнул, как столб, еле вытащили его, еле откачали в медпункте, отчислили без разговоров.
Повезло.
Один-единственный раз.
Более никогда.
Чего-то ему не хватает.
Какой-то внутренней энергетики, чтобы наполнить жизнью схоластический ритуал.
Иван крепко зажмуривается. Но ведь было же оно у него, было! Он помнит сладость, пронзившую тело, когда они с Марикой стали чем-то единым – огонь, в котором горишь, как солома, но не сгораешь, тревожную невесомость, будто поднимаешься над землей, и в тот же момент – прикосновение к чему-то огромному, неописуемому… «чувство Бога», как однажды выразился отец Доминик, иными словами, личное мистическое прозрение. И тут же – разверзшиеся небеса, горячий грохочущий ливень, смывающий все страхи, все грехи, все сомнения… Вода со слезами счастья, струящаяся по лицу… Ведь было же оно у него, действительно было!.. Пусть даже это тантрическое состояние – Малька, когда он с ней поделился, классифицировала данный трансцензус именно так: в момент слияния мужчины и женщины рождается сверхчеловек, обладающий сверхчеловеческими способностями.
Ладно, пусть тантра, пусть.
Но ведь было же это, было!
И кстати, насчет тантры Малька кое-что ему обещала.
Додумывать эту мысль он не успевает. Микроавтобус вздрагивает и останавливается.
– Приехали, – говорит Сержант.
Они по очереди спрыгивают с подножки на мостовую, и сразу накатывается на них шумное многоцветное шествие: сотни людей в ярких одеждах пританцовывают, кричат, вертят трещотки, размахивают флажками и палками с табличками, где начертано: «Бог жив!» или «Я – с Ним!»… Двое парней, обшитые бахромой, катят барабан высотой в человеческий рост, а еще двое, по обеим сторонам от него, бьют по натянутой коже деревянными колотушками: бум!.. бум!.. бум!.. Раскаты оплетает надсадными звуками флейта, за барабанщиками движутся две полуодетые девушки, как в припадке, подпрыгивающие, выбрасывая в стороны руки и ноги.
Сержант морщится:
– Мать твою, вера отцов… – говорит он. И командует: – Не разбредаться, держаться рядом со мной!.. – Замирает, чуть поворачивая лицо, сканируя окружающее. – О, ёкалэмэнэ!.. Повезло вам, гусеницы. Сразу выскочила уродина. Ну, кто ее оприходует? Тормоз, давай, покажи, на что ты способен.
Разумеется, Тормоз. Иван другого и не ожидал. Тормоз. Он обводит взглядом толпу, пытаясь выделить в бурном человеческом скопище нечеловеческие черты. На занятиях это казалось простым, но тут все сливается в массу колышущихся, ухмыляющихся, кривляющихся физиономий. Ну кто здесь, ну кто? Вон эта с мордочкой ощеренного хорька? Или вон та, в дредах, крашенная зеленым, демонстративно показывающая им «рожки» – указательные пальцы, приставленные ко лбу.
Он растерян.
– Не тормози, Тормоз, не тормози!
– Да вот же она! – Малька, не выдержав, кивает на правую из танцующих девушек.
И тут же, подтверждая, кивает Хорь:
– Точно, она!
Теперь Иван видит и сам: движения девушки какие-то ломаные, словно руки, ноги, да и все тело ее собрано их отдельных фрагментов, скрепленных шарнирами.
Чувствуется ограниченность пластики.
Как он мог сразу этого не заметить?
– Пошли! – говорит Сержант. – Повторяю, держимся вместе.
Они проталкиваются сквозь толпу. Пропускают их неохотно – косятся на мундиры духовников, на кресты, поблескивающие у предплечий. Некоторые вслед за зеленой, в дредах, показывают им «рога».
Взгляды вокруг – враждебные.
Духовников не любят.
– Какого черта! Мы их защищаем, – бормочет Хорь. – Мы их спасаем, очищаем от нечисти проклятый их мир, чтобы не сожрали их, чтобы они могли вот так вот дрыгаться и визжать, а они к нам – как к оккупантам…
– Разговорчики!.. – бросает Сержант. – Имейте в виду, что пока она вот так вот дрыгается и визжит, люди вокруг нее теряют в час минимум три месяца жизни. Досуха она их, конечно, не выпьет, перейдет в другую компанию, чтобы не заподозрили, но вот семья, которая ее вызвала из небытия, долго не проживет. Увидите еще такие квартиры, их гнезда – лежат высохшие скелеты по комнатам…
Он останавливается.
Малька шепчет:
– Сейчас я ее… – Уже сжимает правой рукой тонкий осиновый колышек, выхваченный из чехла на боку.
И такой же колышек уже держит вдоль бедра напрягшийся Хорь.
Наготове.
Отменная реакция у обоих.
Однако Сержант поднимает ладонь:
– Стоп! Пусть Тормоз все сделает. Надо ему в конце концов чему-нибудь научиться. Вот тебе, Тормоз, как просил, реальная ситуация. Не забудь: обездвиживаешь, и сразу же – кол в сердце. Главное – вплотную не подпускай. Ну – пошел! Я тебя подстрахую.
Иван вытаскивает свой колышек из кожаного чехла. Так, держать за толстую его часть и слегка поводить острием, чтобы мертвячка не могла на нем сконцентрироваться. Инструкцию он хорошо помнит. Ноги вот почему-то ватные, он с трудом делает один шаг вперед, другой.
Все вокруг вдруг замирает.
А потом происходит что-то не слишком понятное.
Девушка, которая только что пританцовывала, в упоении, взвизгивая, казалось бы, ни на что не обращая внимания, неожиданно оказывается рядом с ним. Он видит на ее лице кости, просвечивающие сквозь кожу, оскаленный рот, зубы с траурной черной каемкой, расширенные и одновременно какие-то пустые глаза, нет, не пустые, сквозь них смотрит на него алчная смерть.
Костяная рука сжимает плечо. Иван пытается вырваться, но хватка у мертвячки железная.
– Бей! – отчаянно кричит кто-то.
Голос женский.
Наверное, Малька.
Это доходит до него, как сквозь туман.
Физический контакт с зомбяком.
Оцепенение, морок.
Жить ему остается два-три мгновения.
Но тут мощный удар отбрасывает его в сторону. Между ним и девушкой каким-то чудом оказывается Сержант, который тут же, не заморачиваясь насчет обездвиживания, одним точным движением вгоняет колышек мертвячке под левую грудь. По телу девушки проходит длинная судорога, она дико вскрикивает, замирает, подрагивая расставленными руками, кожа на открытых местах у нее как бы ссыхается, трескается, проступает череп, волосы седеют и слезают длинными прядями, ноги подламываются, она оседает, превращаясь в груду костей, прикрытых скомканным платьем.
В праздничной толпе ахают, пятятся. Впрочем, недалеко – в спины им напирает нетерпеливое шествие. Барабанщики даже не оглядываются. Барабан продолжает бить басом: тум!.. тум!.. тум!..
Все же вокруг курсантов образуется пустое пространство.
И в этом пространстве Сержант, оборачиваясь к Ивану, цедит:
– Ну что ж ты, Тормоз? А если бы она тебя укусила? Ну, Тормоз, ты безнадежный тормоз. Нет, ты у нас долго не проживешь.
– Ты неправ, – говорит Малька.
Они патрулируют южную часть своего сектора: несколько параллельных улиц, кривоватые переулочки, неширокий проспект, пересекающий площадь, куда Малька как раз сворачивает. Не самый центр, уже хорошо, но народа тоже хватает. Кажется, что весь город высыпал сегодня на празднество: художники рисуют картинки, мелками, прямо на асфальтовой мостовой, музыканты наигрывают популярные в этом сезоне мелодии, клоуны, с малиновыми носами-фонариками, в цирковых балахонах, собирая вокруг себя детвору, жонглируют разноцветными шариками. Шум, гам, музыка, назойливость зазывал в магазины… Им с Малькой иногда приходится силой протискиваться сквозь распаренную тесноту, на их мундиры косятся, но – ничего, пока обстановка спокойная. Хотя Сержант строго предупредил: ни в коем случае не разделяться, ходить исключительно парами, мелкие инциденты пресекать, со средними аккуратненько разбираться, наткнетесь на что-то серьезное – на рожон не лезть, не вмешиваться, самостоятельных действий не предпринимать, вызвать спецгруппу, для этого старшим в патруле выданы телефоны, да и он сам тоже будет недалеко, на связь выходить каждые пятнадцать минут…
У Ивана давно прошло первое ошеломление городом. Уже не крутит он по сторонам головой, изумляясь огням, изобилию ярких витрин, потоку рекламы: «Опытный молитвенник, недорого, вымолит для вас здоровье, деловую удачу, семейное счастье»… «Спешите увидеть! Только у нас! Икона Николая Угодника, чудотворца, мироточит благоуханно»… «Таблетки святого Флорентия для очищения души и избавления от всяческой скверны. Результат гарантирован»… Он не таращится больше на телеэкраны, выставленные на крышах домов, хотя сегодня как раз демонстрируют «Тайну трех ведьм», сверхпопулярный триллер, начало второго сезона, и на экране сморщенная старуха с чернильными разводами вокруг глаз, представшая перед Духовным судом, корчится, признаваясь в дьявольских злодеяниях.
Малька, мельком на нее глянув, кривится:
– Меня тоже можно классифицировать как ведьму.
Иван удивляется:
– Ты же курсант, духовник.
– Духовник – так и что? Неизвестно, как это все повернется дальше. «Исход» помнишь, двадцать два восемнадцать, слова Моисея: «Ворожеи не оставляй в живых»?.. Ладно, хрен с ними…
А неправ он, Иван, по ее мнению, в том, что считает, будто бы Сержант к нему придирается.
– Придирается? Да он меня ненавидит!
– Ты не понимаешь, он опасается за тебя. Боится, что ты того… гигнешься… в первой же операции, при столкновении с серьезными демонами. Лучше уж задвинуть подальше, сохранить тебе жизнь.
И далее объясняет, что легенды, которые о Сержанте ходят, это чистая правда. Он действительно был в той бригаде молитвенников, что обрушила на Европу вихрь Дикой Охоты. Помнишь, прокатилась хаосом от Кракова аж до Андорры? Бесовский хохот, безумные пляски на площадях, повальная хореомания, конь блед всхрапывает, цокает копытами по мостовой… Евромуди этой зачуханной сразу стало не до России… А Сержант тогда начисто выгорел, весь, как и остальные тридцать молитвенников, теперь ему доступна лишь магия. По опыту и выслуге лет ему полагалось бы быть минимум подполковником, ну или архимандритом, если бы принял постриг, но вот – не хочет, воспитывает таких дураков, как мы…