Стены коридора выкрашены серой краской. Такой же серый линолеум, толстый, скрадывающий шаги. И могильная тишина: над ним толща бетона и толща земли, наверное, метров в пятнадцать.
От этого как-то не по себе.
К счастью, у четвертого кабинета его уже ждут: профессор Робчик, на удивление молодой, лет тридцати, хотя по утомленным глазам чувствуется, что, вероятно, значительно старше, пребывает в явной растерянности.
– Не понимаю… Что происходит? – спрашивает он. – Была четкая договоренность об этой серии экспериментов. Архимандрит Авенир лично благословил. Ведь интереснейшая и перспективная в научном отношении серия. Может быть, даже настоящий прорыв. Мы только-только начали получать первые результаты.
Он неприязненно, чуть ли не по складам читает поданную ему Иваном бумагу. – «Передать… означенную Джанеллу Джафарову… в распоряжение… Канцелярии… Его Святейшества Патриарха»…
Неслабо выглядит эта бумага. С витиеватой подписью архимандрита, с начальственным золотистым гербом. Хорь, в приемной Инспектора, увидев ее, вздернул брови: «Ну-ну…» – правда, от дальнейших комментариев воздержался, скрепил текст печатью. А Инспектор еще раньше, протягивая принтерную распечатку Ивану, заметил: «Робчик может и не подчиниться. Сам знаешь, в Департаменте всем распоряжается Фотий. Будет непросто»…
Иван и сам это чувствует.
– Я подам официальный протест, – неприязненно говорит профессор. – Я обращусь и к Президенту, и к Патриарху, а может быть, и в Синод, тем более что намечается чрезвычайная сессия. Нельзя прерывать на середине такую важную цепь исследований. Впрочем… – Он пару секунд жует блеклые губы. – Я надеюсь переубедить лично вас. Вы же участник Прибалтийского инцидента? Пойдемте, я покажу, мы как раз подготовили… гм… нашу пациентку к работе…
Он проводит Ивана через большое лабораторное помещение, где десяток сотрудников в белых халатах, разделенные стеклянными перегородками, усиленно делают вид, что посетитель их нисколько не интересует: крутят верньеры каких-то приборов с экранчиками, что-то взвешивают, переливают мутные жидкости из одной пробирки в другую.
– Фармацевтический отдел, – небрежно бросает Робчик. – Все – классные специалисты. Нам сюда…
Открывается очередная стальная дверь с цифровым замком и автоматически захлопывается за ними, чмокая резиновыми прокладками. Второе помещение еще больше похоже на лабораторию: тянутся какие-то шланги, какие-то разноцветные переплетающиеся провода, бегут ровные колонки цифр на двух больших мониторах, чуть шелестит воздухопровод, горят приветливые зеленые огоньки индикаторов. А посередине лаборатории вмонтировано в бетонный пол кресло наподобие медицинского, и в нем, откинувшись, часто и неровно дыша, растянута обнаженная беспомощная Джанелла. Под грудью она перехвачена плоским ремнем, лодыжки и запястья заключены в металлические толстые скобы, на обритой наголо голове – резиновые присоски, от которых тоже отходят витые пружинистые провода.
Увидев их, Джанелла начинает биться, как бешеная, хрипит, напрягается, из-под прокладки, запечатывающей ей рот, вытекает красноватая пена.
Рельефно выделяются мышцы под кожей.
В глазах – светлое, чуть синеватое нечеловеческое безумие.
Иван вздрагивает.
Он такого не ожидал.
– Не беспокойтесь, – говорит Робчик. – Пациентка зафиксирована надежно. Ни акустическое проклятие невозможно, ни жестикуляционное. К тому же фиксаторы, скобы эти, видите, из серебра: оно, как заземление, обнуляет магический потенциал. Жаль, что феномен – не постоянный…
– Серебро действует лишь на вампиров, – механически замечает Иван.
Робчик всплескивает ладонями:
– Правильно! Вижу, что вы разбираетесь в теме!.. Но мы сейчас пробуем разные сплавы, электрум, например, тоже препятствует колдовству, об этом еще Геродот писал… И перекинуться, обратиться в зверя ей серебро не позволит. – Он как бы подсовывает к Ивану свое розовое, загоревшееся интересом лицо. – Скажите, вы сами, своими глазами видели, как она обратилась?
– Да, – хрипловато отвечает Иван.
Он думает: Хорь, подлец, все же донес. Вот когда выяснилось.
Но это мельком.
Горло его перехвачено судорогой.
Голос продавливается оттуда с трудом.
– В пантеру? Именно? Так указано в протоколах, я их просматривал.
– Да, – с тем же хрипом отвечает Иван.
– Здорово! – восклицает Робчик. И лицо его озаряется детской, какой-то счастливой улыбкой. – Быстрая биологическая трансформация. Изумительно! Случай необычайно редкий: разница масс, разница анатомий, разница человеческой и звериной физиологии. Нам этого пока добиться не удавалось… Знаете, я должен сказать, что очень вам благодарен. Собственно, это вы натолкнули меня на идею: трансцензус, «прикосновение к Богу», возникает в момент острого психологического переживания. Всяческие ритуалы, обряды, радения, молитвенные руминации, мистерии, элевсинские, например, – в них, правда, использовали лизергиновые соединения или псилобицин, – языческие инициации, женские или мужские, это лишь подготовка, разминка, необходимый, но не главный этап, а настоящим триггером является всплеск подсознания – страх, боль, ужас, непреодолимое отвращение, то, что расплавляет структуру личности, и все это на грани безумия. Неслучайно же по народным повериям, по коллективному опыту, копившемуся тысячи лет, безумные, в древнерусской транскрипции это юродивые, ближе к Богу и даже глаголят на божественном языке. Надо соприкоснуться с безумием – только тогда возникает подлинный коммуникационный пробой. Вот как у вас при столкновении с этим… Лаппеттууном. Скажите, что вы тогда испытывали?
– Трудно объяснить, – сквозь зубы отвечает Иван.
– Но на грани безумия, как будто прожигало насквозь?
– Да… что-то вроде… такое…
– Вот именно!.. – вновь восклицает Робчик. – Безумие – это то, что движет любыми выдающимися свершениями, любыми прозрениями, открытиями, историческими прорывами, переходами на новый уровень цивилизационного бытия. Они же все были безумными – и Моисей, и Будда, и Христос, и Мухаммед… И Эйнштейн был безумен со своей относительностью пространства-времени, и Маркс, и Фрейд, и прочие вдохновители человечества… Вот в чем тут дело. Чтобы стать гением, надо сойти с ума. Наш мир потому и пришел к упадку, что начал абсолютизировать норму. А это самоубийство. Норма душит, а безумие освобождает. Норма приводит к застою, а безумие предвещает развитие. Норма боится потерь и потому вечно проигрывает, безумие же отвергает все лишнее и потому побеждает. Оно, напротив, усиливается от каждой потери. Безумие – это кульминация чувств, это акме, расцвет личности, если в античной интерпретации: трансгрессия духовной энергии, преодоление непреодолимого рубежа, переход из возможного в невозможное. Сокрушить, уничтожить себя и тем самым над собою восторжествовать. При чем тут норма, неспособная ни на что, кроме унылого повторения? Вы гляньте на пациентку – в каком она состоянии. Могла бы нас обоих загрызть – тут же загрызла бы, могла бы разорвать – разорвала бы на куски… Я рад, что вы меня понимаете…
Иван мерно кивает. Он почти не слушает Робчика. В течение всего этого идиотического сумбурного монолога он осторожно оглядывает лабораторию: нельзя ли ухватить что-нибудь потяжелее и шарахнуть профессора по голове? Или, может быть, его задушить? Взять за мягкое, почти детское горло и железными пальцами раздавить хрящ гортани. Он тоже в состоянии близком к безумию. Тоже в состоянии мрака, когда тот выплескивается патологическими конвульсиями. Он боится еще раз взглянуть на Джанеллу: яростный свет ее глаз проникает в самые глубины сознания. Ему кажется, что и он больше не выдержит – зарычит. Что, как у Джанеллы, натянутся у него жгуты мышц на теле и потечет пена бешенства изо рта.
Он еле сдерживается.
– Я вам это продемонстрирую, – между тем радостно говорит Робчик. – Кое-чего мы все же добились. Вы поймете, вы обязательно все поймете! Прерывать такие эксперименты нельзя. Честно говоря, давно следовало вас пригласить.
Пританцовывая от нетерпения, он перемещается к металлическому столу, где включен серый экран в окружении разных кнопок и тумблеров, чем-то там щелкает, переводит какой-то движок на середину диапазона. На экране это отражается графикой полосы, которая слева направо начинает заполняться багровым цветом.
– Сегодня мы ее для другого готовили. Но ладно, изменим схему… выставим сперва средний уровень мощности… Так… замыкаем контур… подключаем к сети… Плавненько поворачиваем… поворачиваем… Готово!.. – Загораются в ряд четыре продолговатых выпуклых индикатора. – Вот, смотрите на них… Внимание… Старт!
Он нажимает оранжевый тумблер. Джанелла дико хрипит, крик страдания пробивается даже сквозь овальную резиновую заглушку, запрокидывает голову, пытается в судороге выгнуться всем телом, вздувают кожу каменные валики мышц, пальцы прижатых скобами рук быстро-быстро, как сумасшедшие, барабанят по подлокотникам. Телесный взрыв боли и ужаса. Вот-вот лопнут сдерживающие ее ремни. Или скобы, не выдержав, разлетятся металлическими осколками. Но, конечно, они не лопаются, не разлетаются, лишь подрагивают и глубоко врезаются в кожу.
– Хватит! – кричит Иван.
Он на грани.
Еще немного, и набросится на Робчика – воткнет его башкой прямо в экран.
– Хватит!.. Хватит!..
И вдруг все четыре индикатора гаснут. Тело Джанеллы безвольным студнем расплывается в кресле.
Робчик поворачивает к Ивану торжествующее лицо:
– Видите? Видите?.. Она вырубила локальную сеть!.. Вы свидетель: я ничего не трогал, пальцем не шевелил… И обнулила все выставленные настройки. Вы видели?.. Устойчивый надежный эффект… Видели?.. Видели?.. Ну скажите сами, ну разве можно, черт бы вас всех побрал, при таких результатах останавливаться на полпути?..
Он снова наклоняется к пульту:
– Сейчас повторим… Чтобы вы окончательно убедились… Иногда, правда, имейте это в виду, пациентка, прежде чем вырубить ток, теряет сознание. Однако – не часто… Надеюсь, нам повезет… Так… выводим опять на средний уровень мощности… Прибавляем на шаг, тогда эффект будет отчетливее… Опля!.. Готово!..